СМЕХ СКВОЗЬ МРАК

СМЕХ СКВОЗЬ МРАК

— Я вас презираю, — вдруг сказал он, выпуская клуб дыма. — В вас, вероятно, нет тех пропастей и глубин, которые есть во мне. Вы ограниченны… Вы — мелкая человеческая дрянь, а я — человек.

— Ха-ха-ха! — разразился я так, что он подскочил на два фута. — Хи-хи-хи-хи-хи! Хе-хе-хе-хе! Хо-хо-хо-хо!

— Хо-хо, — сказал мрак.

«Наследство Пик-Мика»

Специалисты не раз отмечали склонность Грина к иронии, пристрастие к литературной шутке, мистификации. Это верно. И оттенки гриновского смеха достаточно разнообразны. Но, может быть, вернее говорить здесь не о смехе, а об усмешке. Она бывает ласковой, презрительной, едкой. А еще есть у него совсем особенная, сумрачная усмешка.

Ею Грин отвечает безнадежности и абсурдам бытия, подступающему ужасу пустоты. Этот писатель многое знает о черном хаосе, готовом затопить и душу человека, и целый мир. Потому и тянется так к спасительному свету любви. Но там, где и любовь не спасет, у гриновского героя вырывается смех:

«— Сделай же нашу свадьбу, Битт-Бой, — просит Режи („Корабли в Лиссе“). — У меня будет маленький.

Битт-Бой громко расхохотался».

Он болен и знает, что обречен. Но рядом Режи, и последняя морская дорога еще манит его, и друзья-капитаны нетерпеливо ждут, с кем отправится в рейс лоцман Битт-Бой, «приносящий счастье». Поэтому он справляется с собой, и хотя «ветер кладбища» поет в его душе, смех умолкает. Он страшнее слез, такой смех.

А вот в «Наследстве Пик-Мика» он звучит постоянно. То тихий, почти неслышный, то раскатистый, эхом отдающийся во мраке. Почему во мраке? Потому что покойный Пик-Мик предпочитал ночной образ жизни.

«Клянусь хорошо вычищенными ботинками, я смеялся как следует только один раз и — ночью», — рассказывает этот чудак в своих посмертных записках, завещая приятелям прочесть его сочинение вслух непременно в присутствии пуделя Мика и запить бутылкой вина «за свой счет». И чуть только начинается чтение, «легкая как туман, задумчивая фигура Пик-Мика в длинном, наглухо застегнутом сюртуке вошла и села за стол».

Она двоится, троится, меняется на глазах, эта туманная фигура. «Милый покойник» и автор, он же главный герой диковинных записок. Призрак, проскользнувший в круг живых, и… что-то ведь не совсем понятное с этим обязательным присутствием пуделя. Еще Мефистофель являлся Фаусту в образе пса именно этой породы, а в Пик-Мике положительно есть нечто дьявольское.

Но и что-то клоунское в нем, право же, сквозит. Одно имя чего стоит! Рассказ звучит загадочно и мрачно, а имя словно подмигивает: «Уважаемая публика! На арене Пик-Мик со своим пуделем Миком!»

Жестокий и печальный клоун в огромном пустынном цирке тьмы шутит абсурдные шутки. Впрочем, для читателя-современника их смысл был не столь головоломным. Нет ничего удивительного, если нынешний читатель, к примеру, не поймет, кто был этот элегантный господин, чье высокомерие так распотешило Пик-Мика. Но для всякого, кто на короткой ноге с образами и символами серебряного века, здесь загадки нет.

Некто, умственно помраченный на почве гордыни, — это ведь двойник героя. Его отражение в зеркале ночи. Для российской словесности подобные наваждения не новость. Они начались задолго до серебряного века. Еще с гоголевскими персонажами случались престранные вещи в этом роде. Черт Ивана Карамазова тоже из таких визитеров. В стихах Блока явление двойника всегда ужасно. У Белого, Ахматовой, Гумилева, Бальмонта этот мотив зловещ, даже если он только мелькает в стихотворении невнятным намеком.

Герой есенинского «Черного человека» запускает в подобного собеседника тростью. А Пик-Мик хохочет ему в лицо. Одиноко хохочет в ночной тиши, и мрак, единственный свидетель клоунады, глухо вторит ему. Зато в следующем эпизоде «Записок», в «Интермедии», он уже сам исполняет роль черта. Его диалог на перекрестке с женщиной, продающей петуха, тоже, возможно, представляется читателю наших дней более абсурдным, чем он есть на самом деле. Между тем жертва безжалостного розыгрыша не сумасшедшая и в отличие от надменного господина вполне реальна.

Несчастная с точностью исполняет все, что согласно общеизвестному по тем временам суеверию надлежит проделать человеку, готовому спознаться с сатаной. Но вместо настоящего покупателя душ судьба сталкивает ее с Пик-Миком, который без колебаний включается в ритуальный торг. И подталкивает отчаявшуюся женщину на путь зла не слабее, чем сделал бы это сам враг рода людского. Правда, Пик-Мику нечем ей заплатить. Но ведь и сатана, как известно, плательщик не слишком исправный: всегда одурачит смертного не так, так этак. С блеском сыграв свою интермедию, шутник и сам признает, по обыкновению угрюмо посмеиваясь, что «был сатаной на час, потому что где же уверенность, что все мы не маленькие черти, мы, строящие неумолимо логические заключения?».

Если и мы будем заключать логически, неизбежно придем к выводу, что этот Пик-Мик весьма отталкивающ. Но вот беда: он привлекателен. Его странная усмешка, эстетское пренебрежение реальностью, меланхолическое остроумие и язвительная наблюдательность, наконец, сами эти ночные блуждания между явью и сном — все это создает картину беспредельного одиночества. Одиночества, в котором существование становится призрачным.

Ночь — время привидений, и Пик-Мик любит ночь, должно быть, потому, что сам чувствует себя призраком. Смеясь над живыми, стращая их и мороча, он делает то, что испокон веку положено творить неприкаянным душам. Только мертвым, как говорят, не больно, а ему все-таки… И страшно. И слово «Арвентур» кружит ему голову «жестокой надеждой верить, что есть где-то царство радости, любви, свободы».

Прозвучав в рассказе, это волшебное слово расколдовывает Пик-Мика. Он больше не клоун, не демон, не порожденье мрака, издевательски хохочущее перед воображаемыми зеркалами. Его тоска горяча и человечна. И он больше не смеется.

Но тусклый отблеск пик-миковской усмешки порой мелькает на лицах других гриновских героев, чудится в интонации самого автора. Скажем, в «Дьяволе Оранжевых вод». «Интересно, интересно жить, Ингер, — говорит бывалый Бангок своему юному собеседнику. — Сколько страха и красоты! А от смеха иногда помираешь! Плакать же — стыдно».

Он только что рассказал, как убил своего случайного спутника. Тот хотел умереть, но не имел сил застрелиться, и Бангок оказал ему эту услугу. Покойник был нестерпимым занудой. Он самого Создателя допек бы жалобами, даром что атеист. Подобно тому как Пик-Мик сыграл роль нечистого, Бангок берется за дело, подобающее Богу: обрывает эту никчемную, мучительную жизнь.

Читал Бангок немецкого философа или нет, но здесь он следует известному ницшеанскому принципу «падающего толкни». И убежден, что само божественное милосердие не нашло бы лучшего исхода. Грин и сам с ним вроде согласен. Только усмешка кривовата. Так смеются, когда впору заплакать, но стыдно. И еще это самозащита разума, хранящего ироническую мину перед лицом непостижимого. Ведь все сделал, как должно. Откуда горечь?..

Есть у Грина произведения, словно бы шутки ради сочиненные мистификатором Пик-Миком. Таковы то ли жуткие, то ли смешные стилизации в жанре старинных манускриптов «Всадник без головы» и «Покаянная рукопись». Дышат угрюмым озорством рассказы «Новый цирк» и «Жизнеописания великих людей», но здесь кроме черного юмора или, лучше сказать, черной иронии есть элементы социальной сатиры. И самопародии. Хмельной мировоззренческий спор Фаворского и Чугунова в «Жизнеописаниях великих людей» особенно примечателен. Бедный Фаворский, сын кладбищенского дьячка, неудавшийся литератор и пьяница, безжалостнейшим образом высмеян со своими романтическими позами и мечтами о славе. Его собутыльник Чугунов, презренный «мещанин», и тот умнее.

Рассказ по-настоящему смешон. Но это опять смех сквозь слезы, на сей раз — над убогой российской действительностью и жалкими иллюзиями людей, отмеченных клеймом духовного рабства:

«— Чугунов, мечтал ли ты… в детстве… быть великим героем? А?

— Пороли меня, — сказал, тасуя карты, Чугунов».

Это рассказ про то же, о чем горько вздохнул современник Грина, печальный поэт, слывший юмористом:

В книгах гений Соловьевых,

Гете, Гейне и Золя,

А вокруг от ивановых

Содрогается земля!

Кто захочет увидеть здесь так называемую русофобию, или дурак, или злонамерен. Ведь и Соловьевы русские, Владимир Соловьев — философ и поэт. Его брат Сергей Соловьев — одаренный литератор. Сергей Михайлович Соловьев — историк. Большие имена отечественной культуры. А эти ивановы с маленькой буквы — те, для кого ярчайшими впечатлениями юности были порка и мордобой, а в зрелости ждало тусклое приниженное существование, скрашиваемое только бутылкой. Бесполезно ждать величия духа от людей, в три погибели согнутых жизнью. Но их много — они и впрямь могут заставить землю содрогнуться. Могут и мстительно надругаться над культурой, похоронив самую память о гениях человечества.

Это символическое действо и совершается в финале гриновского рассказа. Пьяный мечтатель проигрывает в карты свое единственное добро — заветную книжную коллекцию. Оцененные по гривеннику, одно за другим переходят в собственность Чугунова жизнеописания Лессинга и Свифта, Байрона и Тургенева, Достоевского и Рафаэля… А рядом кладбище, и победоносный мещанин, хохоча, сбрасывает свой выигрыш в свежую могильную яму. «Дик и яр был разошедшийся Чугунов»… Чем не пророчество? А рассказ, между прочим, увидел свет в 1913 году. Даже Первая мировая еще не началась.

Но о том, каким удивительным провидцем оказался Грин, мы поговорим немного позже. Было бы абсолютной несправедливостью представить дело так, будто смеяться он умеет только мрачно, с сатанинским презрением к безобразию и ничтожеству действительности. Вспомним, как он посмеивается над петушистым мальчишеством Санди в «Золотой цепи». Как уморительны попытки капитана Дюка предаться благочестивым размышлениям по поводу Священного Писания. Как забавны в «Алых парусах» умозаключения свидетелей, заинтригованных непонятными хлопотами капитана Грэя. Как трогательно смешна Дэзи в «Бегущей по волнам» — девчонка с забинтованным глазом, умирающая от любопытства, ужаса и восторга перед неожиданным приключением…

«Улыбка — струенье света». Это сказал по совсем другому поводу Фазиль Искандер, человек понимающий. Ему, как и Грину, довелось жить, писать и смеяться в невеселые времена, и от его улыбки многим делалось светлее. Да что говорить: добрая, умная улыбка и сегодня дефицитнее, чем ананасы в шампанском, сто лет назад воспетые Игорем Северянином. А что будет завтра? Никто не знает, какая эпоха ждет его. На Руси бывало худо и с ананасами, и с хлебом, и с культурой, и с шампанским. Сейчас у нас появилась надежда, но гарантий очень мало. Да если разобраться, надежда и гарантия, подобно гению и злодейству, вещи несовместные. Но что бы ни случилось с обществом и лично с вами, читатель, в мире существует то, без чего нельзя обойтись. «Есть смех, похожий на наш, и есть печали, тронувшие бы и нашу душу». Это опять Грин. Писатель, наделенный даром улыбки бесконечно нежной и одновременно проницательной. Ежели научитесь так смеяться, вам не то что Пик-Мик, а и самый доподлинный черт не страшен.