«ИМЯ СВЕТУ»

«ИМЯ СВЕТУ»

Будьте внимательны. Суть явления непостижима: ставим Х.

«Блистающий мир»

Начнем с конца. С характерной для Грина счастливой развязки любовных коллизий. Хоть у него бывает и по-другому, первое, что приходит на ум, — корабль под алыми парусами, увозящий Ассоль и Грэя от злой, скучной Каперны. Куда? Неважно. Где бы ни пришлось, они, верно, будут жить счастливо и умрут в один день. Как Нок и Гелли и рассказе «Сто верст по реке». Как Гоан и Дэзи из «Позорного столба». Большинству гриновских влюбленных под стать эта полусказочная формула. Не зря она повторяется в двух рассказах.

Безоблачная радость. Нежная гармония душ. На первый взгляд это напоминает финалы добрых старых романов. Приключенья позади. Любовь одолела препятствия, разделявшие его и ее. Эпилог дает читателю краем глаза взглянуть на картину семейного уюта. Голос автора за сценой с традиционным лукавством сообщает: уже появились милые малютки. По большей части их двое, трое, случается, что и четверо…

А вот этого у Грина не бывает. (Только Режи из «Кораблей в Лиссе» ждет ребенка — видимо, потому, что Битт-Бою суждено умереть, а писателю жаль оставлять свою героиню совсем одну.) Столько в его книгах счастливых пар, а о малютках ни слова. Похоже, все эти браки бездетны. Да и где видано, чтобы старики, после долгих лет любви и согласия нажившие внуков и правнуков, умирали в один день? Как ни тяжка утрата, вдова или вдовец чувствует себя по преимуществу бабушкой или дедушкой, их внимание поглощено домашними заботами. А здесь…

«Они умерли, умерли давно, — печально бормочет словоохотливый домовой из одноименного рассказа. — Сначала простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой; потом он исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до этого?… Зубы болят, и я не могу понять…»

Больной унылый домовой не может покинуть жилье, опустевшее тридцать лет назад. Прежде чем уйти, ему надо разрешить загадку любви и смерти тех, кто здесь жил раньше. А он не в силах — он, маленькое домашнее божество, всевидящее и всезнающее, мерзнет среди полуразрушенных стен под дырявым потолком, вспоминая последних хозяев. Было в этих двоих нечто такое, чего не понять и домовому, за свой сказочно долгий век повидавшему без счета всяческих супружеских пар.

История Анни и Филиппа недаром озадачила мохнатого хранителя семейного очага, привыкшего наблюдать за хозяйственными хлопотами смертных и проказами детишек, подрастающих, чтобы, обзаведясь семейством и продолжив род, в свой час освободить место новому поколению. Герои Грина вырываются из этого круга, за пределы которого их увлекает чувство, не знающее меры.

Любовь? Они неохотно произносят это слово. Тому есть причины. Скажем, в «Алых парусах» или «Словоохотливом домовом» любовь до такой степени совершенна, а в «Колонии Ланфиер» она такая пытка, что нельзя не догадаться: речь о чем-то большем, нежели то, что обычно называют любовью мужчины и женщины. То же с другими чувствами — тоской по родине в «Возвращении», скукой в «Зурбаганском стрелке», завистью в «Джесси и Моргиане».

Стихийная сила и вместе изощренность этих переживаний создают ощущение близости небес или преисподней, характерное для атмосферы гриновского мира. Но злоба, перехлестнув за грань обыденности, ведет к преступлению: Моргиана решается отравить сестру, Энниок — погубить друга, капитан Гез в «Бегущей по волнам» — высадить Гарвея с корабля в шлюпку среди океана и т. п. Таким образом, низкие страсти, обуревающие персонажей, становятся важным двигателем авантюрного действия.

Природа страстей высоких иная. Она тонка и трудно определима, хотя и автор, и склонные к рефлексии персонажи ищут слов, чтобы определить ее. Скажем, герой «Возвращенного ада» журналист Галиен Марк так объясняет свое отношение к возлюбленной: «Я не назову чувство к ней словом уже негодным и узким — любовью, нет: радостное, жадное внимание — вот настоящее имя свету, зажженному Визи».

Персонажи Грина речисты. Даже домовой, и тот, разболтавшись, изъясняется изысканным, почти декадентским слогом. Но чуть зайдет речь о любви, эти краснобаи становятся сдержанными до застенчивости. Им, похоже, легче оснастить корабль алыми парусами, отгрохать чудовищный дворец или совершить жуткое злодеяние, чем поведать милой о своих чувствах. Ибо здесь — область несказанного. Оттого и собственно любовных излияний в книгах Грина мало, сцен, подобных горячечному объяснению Гнора с Кармен, автор по большей части избегает. В нужный момент сообщит чуть не сквозь зубы, что Друд сказал Тави «все, что нужно для глубокой души», заметит, описав встречу Режи и Битт-Боя («Корабли в Лиссе»), что-де суть их разговора была не в словах, — и только. Будто не хочет поминать «имя света» всуе. А когда разгулявшийся Ван-Конет («Дорога никуда») брякнул: «Знаете, что такое любовь? Поплевывание в дверную щель», тихий, погруженный в себя Давенант, неожиданно вспылив, доводит дело до вызова на дуэль.

Казалось бы, что ему до циничных шуточек заезжего красавца? Откуда эта запальчивость, насмешившая спутников Ван-Конета: «Оскорбление любви есть оскорбление мне»? И ведь Давенант во второй части романа уже не мальчик. Странный повод кидаться в драку для мирного владельца трактира, к тому же бобыля, не любимого никем и никого не любящего.

Болтовня Ван-Конета могла показаться герою романа святотатством лишь по одной причине. Потому, что счастливые часы у Футрозов жили в его сердце, как воспоминание любви. Это «негодное и узкое» понятие вдруг оказывается до того широким, что неважно, кого он любил тогда — Элли, Роэну? Образ любви здесь связан с миром чудесной гармонии, каким показался Давенанту дом его благодетеля.

Такой поворот темы для Грина характерен. В рассказе «Остров Рено» потрясение, переживаемое Тартом при встрече с дивной природой острова, тоже воспринимается как род любви с первого взгляда. В развернутом пейзажном описании, которое дает автор, кроме пышной растительности, диких цветов и скал, есть музыка. В звучании слов, ритме фраз слышно, как она рождается и растет в душе очарованного человека. Это узнавание любви. Остров Рено и душа Тарта созданы друг для друга.

Матрос не вернется на корабль. И погибнет. В русской классической литературе есть драма, до странности похожая. Так Андрий из «Тараса Бульбы» увидел прекрасную полячку и понял, что не покинет ее.

К людям, способным так любить кого-то или что-то на этом свете, язвительный, высокомерный Грин относится с братской нежностью. Того, в чьем сердце жива эта божественная искра, он никогда не спутает с безликим человеком толпы. Вот почему так обаятельны угольщик Филипп из «Алых парусов», Стеббс из «Блистающего мира», смешной взбалмошный капитан Дюк. Аристократами духа их не назовешь. Но и «маленькими», «простыми» людьми тоже язык не повернется. Любящий не может быть ни прост, ни мал. В мире Грина эта истина непреложна.

Правда, здесь требуется оговорка. Гриновский мир не полностью подчинен автору. Такое бывает, причем именно у больших художников. Как это понять? Видимо, исходя из различия авторских возможностей. Кукольник изготавливает марионетку. Она не способна двигаться иначе, чем по мановению хозяйской руки. А Бог (или природа) создает существа, наделенные волей, то есть не всегда послушные верховному замыслу.

Так и с писателями. Посредственность населяет свою книгу куклами и манипулирует ими по своему усмотрению. А у гения персонажи артачатся. Татьяна-то, помнится, с самим Пушкиным «удрала штуку», перевернув романный замысел. Вот и Грин может сколько угодно смотреть, к примеру, на Стеббса глазами своего любимого главного героя. Недалекий малый. Плохой поэт. Но симпатяга, верен, как пес, к тому же приятель детских игр… Однако стоит приглядеться к этому смешному Стеббсу самостоятельно, благо он у Грина чудо какой живой. Великий Друг, вот он кто. (Герой так называет Тави, но Стеббсу это больше подходит). В дружбе он истинный поэт и, право же, в этом измерении своей личности он выше своего снисходительного кумира.

Что до любовных коллизий в обычном понимании, автор умудряется развивать их почти так же динамично, как эпизоды с погонями, побегами, перестрелками и т. п. И все-таки в этих сценах всегда есть то, о чем уже говорилось в связи с «Островом Рено», — музыка. Послушайте, к примеру, как она тихонько пробивается сквозь помехи, пока Нок и Гелли в рассказе «Сто верст по реке» ведут свой нервный, бессмысленный спор. И как освобожденно она звучит в финале, когда герои, наконец, понимают друг друга.

Напротив, в «Блистающем мире» эта музыка, поначалу ликующая, болезненно обрывается в сцене объяснения между Друдом и Руной. Нечто похожее происходит в «Бегущей по волнам», когда Гарвей признается Биче, что видел легендарную Фрези Грант, говорил с нею. И тут же понимает непоправимость случившегося.

Биче вежливо, но твердо отворачивается от человека, который мог ей солгать. Ложь, пусть бескорыстная и поэтичная, претит ей. Доказать же правдивость своих слов Гарвей не может. Разрыв не так резок, как в «Блистающем мире», но столь же бесповоротен.

Тут, между прочим, надобно заметить, что автор вопреки расхожему мнению не развенчивает своих героинь, не сумевших должным образом воспарить в мечтах. Такое мнение о Грине — не более чем еще одна химера советской критики, с пеленок приученной к дикой мысли, будто у художника нет забот поважнее, чем пресловутое «срыванье всех и всяческих масок».

Следовательский азарт разоблачения Грину не присущ. Он любит прекрасное, внося в это чувство восторг заглядевшегося ребенка, страсть мужчины, искушенность эстета. Его Руна остается неотразимой, даже впадая в мрачное безумие. Что до Биче, она являет собой редкостную художническую удачу. Живой образ совершенства! Считается, будто это должно быть пресно, скучно. Грин же с блеском доказывает обратное. Облик и характер его героини полны такой чистой энергии, до того изящны и законченны, что читатель заодно с героем поддается очарованию при первом же появлении Биче Сениэль.

Это очарование не обманно. Просто мечтатель Гарвей и рассудительная, до кончиков ногтей земная Биче антиподы. Как сказал поэт, «определенные судьбою для разных полюсов земли». Нет в том ничьей вины. Но Несбывшееся — оно по-настоящему сбывается лишь тогда, когда Друд встречает Тави, на пути Гарвея является Дэзи и т. п. Это героини совсем иного склада. Там — уверенная грация юных хозяек жизни, отточенность ума, уравновешенность чувства, сдержанная приветливость безукоризненного воспитания. Здесь — прелесть стихийного порыва, фантазерство, смешная щенячья резвость, а за всем этим — смятение души, не находящей себя в пределах так называемого обычного хода вещей.

Они тоже искательницы невозможного. Потому и встают так естественно рядом с мятежными гриновскими героями вместо того чтобы семенить вслед, являя образцы женской преданности. Думаете, Ассоль уплывает с Грэем потому, что он хорош собой и приплыл под алыми парусами? Это только в фильмах все так незатейливо. Им по пути, вот что главное. Для Грина, мастера придумывать чудеса, нет большего чуда, чем встреча таких двоих.

Тут уж не залог благополучного устройства дома и продолжения рода. Вообще не средство для чего бы то ни было, но абсолютная самоцель. «Радостное, жадное внимание», с каким герои Грина умеют вглядываться в душу любимого человека, неисчерпаемо и бессмертно, как сама душа. Это может наполнить жизнь, долгую или короткую, так же, как творческий процесс, никогда не надоедая, наполняет жизнь каждого, кто нашел свое призвание. В действительности такая любовь встречается не чаще, чем всякий иной род гениальности. Но Грин снова и снова пишет о ней, щедро наделяя этим даром самых разных своих героев. Потому что из всех тайн бытия эта особенно влечет его.

Бога ради, только не надо спрашивать: мол, что же будет, если все, вместо того чтобы строить семью и рожать детей, станут впадать в этакий бесплодный экстаз? Трудно вообразить вопрос более глупый и зловредный, чем сие древнее (но, увы, не стареющее) исчадие стадной психологии. И уж тем более нелепо предъявлять такие претензии искусству. «Все» тут ни при чем: что-что, а уж опасность вдруг зажить по законам Арвентура им не грозит.

Искусство если чему учит, то не подражанию (это и обезьяна умеет), а творческому восприятию мира. И помогает человеку понять себя. Кстати, на этот счет мне рассказали забавную историю. Одному третьекласснику, весьма «продвинутому» питомцу московской спецшколы, мама во время болезни читала вслух «Алые паруса». Закончив, спросила:

— Про что эта книжка, Левушка?

— Про любовь.

— Правда, красиво? Тебе понравилось?

— Да.

— Скажи, когда ты вырастешь, ты бы хотел, чтобы у тебя была такая любовь?

Мальчик добросовестно подумал. Верно, вспомнил, как Грэй обшаривал лавки Лисса, подбирая шелк нужного оттенка, как искал подходящих музыкантов для оркестра, как отказался от выгодного фрахта, как менял такелаж «Секрета» и посылал матроса Летику, веселого пьяницу и хитреца, чтобы разузнать у жителей Каперны все, что можно, о прелестной незнакомке. Поразмыслил, стало быть, Левушка и честно ответил:

— Нет, не хочу. Очень уж много хлопот с такой любовью.

Вы, возможно, подумаете: «Какой противный. Расчетливый, приземленный. Мальчишка, а рассуждает, будто старый чеховский Ионыч. На что такому Грин?»

Не скажите. Этот третьеклассник познакомился с Грином не без пользы. Он много чего понял. Что любовь, подобная той, о которой рассказывает книга, в мире существует. Что она дается деловеку недешево. И что он сам к таким — не денежным, заметьте, а душевным — тратам, пожалуй, не готов.

Прекрасно. Он знает это о себе. А сколько на свете взрослых бедняг, тоскливо ждущих и даже злобно требующих счастья, любви, не догадываясь о собственной несостоятельности. Этим ничто не поможет. А Лева делает обдуманный выбор. Он волен со временем изменить его. Или — нет. Но уже есть надежда, что для него такие вещи будут решаться при свете сознания. А это не пустяк. Уж поверьте.

Стало быть, утилизировать «Алые паруса» все-таки можно. Если есть такая потребность, в добрый час. Но даже извлекая из книг Грина воспитательный эффект, пожалуйста, помните: они существуют не для этого.