4. Посланец из Коминтерна

4. Посланец из Коминтерна

Было это, помнится, в апреле 1933 года. На опорных партизанских базах в самом разгаре была наша борьба с левачеством. Однажды Тун Чанжун привел ко мне гостя — человека среднего возраста, одетого в дабушаньцзы. Вежливый, солидный — эти качества особенно подчеркивали как его наряд, так и поведение. Он, заметив меня еще издали, улыбаясь поднял руку над головой в знак приветствия. Глаза приближающегося ко мне гостя светились столь большой радостью, что я было подумал: встречаюсь с кем-то из своих старых знакомых.

Мы обменялись рукопожатием и я понял, что никогда раньше не встречал этого человека. Но, как ни странно, сразу же после первой нашей с ним встречи, гость казался мне старым другом. И я ему отвечал улыбкой и относился к нему с особенным расположением.

Так вот как раз этот загадочный гость и был посланцем (инспектор) из Коминтерна, которого прозывали «Пань Шэнвэй», Пань — это его фамилия, а Шэнвэй — не имя, а сокращенное название его должности — члена Маньчжурского провинциального комитета партии. Обычно люди называли его Лаопанем, подобно тому как называли Вэй Чжэнминя — Лаовэем.

«Пань» — это китайское произношение его фамилии. У китайцев в их языке одно похвальное отличие: обращаясь к старшим по возрасту, да и вообще к уважаемым людям, они прибавляли к их фамилиям приставку «лао». Очень редко встречались люди, которые звали Паня его настоящим именем Ли Ги Доном или псевдонимом Пань Циню.

Пань был широко известным среди коммунистов Маньчжурии революционером и партийным деятелем. О нем я услышал впервые от Ван Жуньчэна. После инцидента 18 сентября Пань занимал пост секретаря Нинаньского уездного парткома, тогда Ван Жуньчэн находился у него в подчинении и ведал вопросами пропаганды. Говорил он, что был назначен инструктором по пропаганде Нинаньского уездного парткома по рекомендации Паня, и этим очень гордился. По его словам, Пань окончил офицерскую школу Вампу, участвовал в Учанском восстании ив Северном походе, обучался и в Советском Союзе, — словом, был способным, опытным кадровым работником.

«В свое время он работал секретарем Суйнинского главного уездного парткома, — рассказывал Ван Жуньчэн, — я был просто очарован его человечностью и глубокой прозорливостью». Почтительность Вана к Паню была необычной.

Тогда я, выслушав этого человека, испытал в душе большую радость оттого, что вокруг нас ведут кипучую деятельность такие замечательные революционеры, как Пань. Несколько позже я снова услышал рассказы о нем от Чвэ Сон Сук и Чо Дон Ука, которые приехали к нам из Северной Маньчжурии. Чвэ Сон Сук интересно рассказывала, как она приехала в Ванцин по совету Паня и как под его руководством на улицах Нинаня устраивалась демонстрация по случаю 1 Мая.

Видимо, по этой причине большую часть наших с гостем разговоров занимали эпизоды, связанные с Ван Жуньчэном и Чвэ Сон Сук.

— Здорова Чвэ Сон Сук из Нинаня? — первым спросил Пань, как только начался наш разговор.

В моей памяти всплывали слова Чвэ Сон Сук, которая ценила заботу о подчиненных как одно из важнейших достоинств Паля, и я снова почувствовал теплоту привязанности к этому человеку.

— Да, здорова. Как только она приехала из Северной Маньчжурии, ее избрали представителем Даванцинского совета. Теперь она избрана в члены женотдела Сяованцинского участка исогоньком занимается работой среди женщин.

— И здесь она ездит на коне?

— Слыхал, но сам еще не видел.

— Знаете, хотела стать кавалеристом в революционной армии и с особой одержимостью училась ездить верхом. Девушка смелая, очень усердная.

— Значит, мы, люди Ванцина, не ошиблись, открыли «золото». А не жаль было вам, людям Северной Маньчжурии, отпускать ее к нам?

— Причем тут жаль! Семья-то у нее в Северной Маньчжурии, но это я ее подбил пойти в Восточную Маньчжурию. Ведь Цзяньдао — это же центр революционной борьбы в Маньчжурии! Я говорил ей: «Хочешь по-настоящему заниматься революцией, иди в Ванцин, там опорная база, установлен народный мир. Я возлагаю на Цзяньдао большие надежды. Хочу там работать».

Пань оценил Восточную Маньчжурию как главный очаг корейской революции. За это я был благодарен, но в то же время чувствовал неловкость. Беспокоила меня мысль: что жеонможет подумать о революционной борьбе в Цзяньдао, если узнает о левацком безрассудстве в партизанских районах? Конечно, пока что я не знал политических идеалов Паня и его позиции в отношении политических установок. Репутация о нем, как о человеке широкого политического кругозора и опытном борце, еще не говорила, что он обязательно займет позицию против левачества.

Однако я больше всего принимал во внимание оценку Ван Жуньчэна и Чвэ Сон Сук о Пане. Они неоднократно заверяли меня в том, что Пань — человек, свободный от всякой предвзятости по отношению к нижестоящим, он многоопытный работник, умеющий решать вопросы в любом случае справедливо и продуманно, следуя собственным убеждениям. К тому же было весьма приятным и мое первое впечатление о нем. Тот первый день нашей встречи закончился лишь несколькими официальными приветствиями. Обещали друг другу встречаться потом и вести серьезные беседы по коренным проблемам. На этом и разошлись.

Гость из Коминтерна приехал к нам в неудачно выбранное время. Как раз тогда мне пришлось идти в бой, возглавив отряд. Нужно было отразить волнообразную атаку карательных войск, насчитывающихся несколько тысяч штыков.

— Разрешите мне пойти с вами в бой, — обратился ко мне Пань. — Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь вроде ружья. Раз приехал в Восточную Маньчжурию, то мне, посланцу Коминтерна, не пристало вернуться обратно, не побывав на поле боя. Из-за этого я могу умереть от раскаяния. Неужели вы не можете разрешить мне участвовать в бою хотя бы один день? — упорствовал Пань и хотел было следовать за уходящим отрядом.

— Товарищ Пань, пуля не разбирается, кто посланец Коминтерна. Побывать на поле боя вполне сможете в будущем, а сегодня вам лучше бы отдохнуть с дороги, — подытожил я наш разговор, отправляясь в бой.

Враги, окружив Сяованцинский партизанский район с трех сторон, отчаянно атаковали нас три дня подряд. Мы вели упорные оборонительные бои, отражая вражеские атаки. При этом наносили противнику чувствительные удары. После неоднократной атаки враг отступал, оставив на поле боя сотни трупов. В этой операции войска карательного отряда, воспользовавшись завесой весеннего тумана, пробирались тайком в партизанский район в направлениях Гуаньмыньлацзы (Каменные ворота) и Острой горы и разыгрывали трагикомедию — перестреливались между собой. Этот «наблюдательный бой» длительное время был темой разговоров среди жителей Сяованцина. Узнав об этом, и Пань громко рассмеялся.

Появление Паня вызывало у людей Вандина различную реакцию.

Те, кто воспринимал левацкую советскую линию как политическую установку Коминтерна, даже чихали и зевали, говоря образно, согласно указаниям Коминтерна. Сейчас они стали надеяться на его поддержку, считая, что появление Лаопаня, безусловно, послужит неплохим поводом, позволяющим приклеивать сторонникам линии на создание народно-революционного правительства ярлыки «правых элементов» и принять к ним меры воздействия, с тем чтобы они больше не поднимали вопросов о формах власти.

А те, кто порицал курс на создание советов как левацкий загиб и упорно стремился к установлению новой формы власти согласно линии на создание народно-революционного правительства, предчувствовали опасение, как бы не была отвергнута Лаопанем их позиция, как противников советов. В таком случае можно было даже получить взыскание со стороны Коминтерна. Поэтому они внимательно следили за действиями представителя Коминтерна. Многие из них предупреждали, что появление Паня послужит поводом для осложнения ситуации в партизанских районах, где только что началось свертывание курса на создание советов.

Если первые заблаговременно произносили победные возгласы, то последние переживали чувство тревоги за возможные неудачи. Такая психология людей объяснялась тем, что и те и другие абсолютизировали авторитет и компетенцию Коминтерна. Для них Коминтерн, который вправе был объявить роспуск любой партии и осудить преступление любого человека, был грозным органом, равным международному «Верховному суду». Они считали, что Коминтерн может то ли спасти жизнь любому революционеру, то ли беспощадно казнить его.

Появление Паня насторожило весь партизанский район. И я каждую минуту испытывал вокруг себя до предела накаленную атмосферу.

Какую позицию займет Пань по отношению к нашим поступкам, к поступкам тех, кто противопоставил курсу на создание советов линию на создание народно-революционного правительства, противоречащую директивам Коминтерна, тех, кто осудил советские мероприятия как левацкое безрассудство? Все это, конечно, стало вопросом, представляющим всеобщий интерес.

Исходя из интересов революции, я с одобрением отозвался о мерах Коминтерна, который направилсвоего посланца в Восточную Маньчжурию, где народ утопал в слезах из-за левацкого произвола. Поводом для таких рассуждений явилось то, что в условиях, когда противостоят друг другу курс на создание советов и курс на создание народно-революционного правительства, когда каждый из них пытается доказать свою правоту, появление Паня, несомненно, разрешало бы сложную ситуацию, давая приговор — что «да», а что «нет».

Не было, конечно, никакой гарантии, что Коминтерн окажет поддержку нашей позиции. Но я все же был готов выразить протест против потока директив Коминтерна, Маньчжурского провинциального парткома и других организаций, не соответствующих реальным условиям опорных партизанских баз. Вместе с тем, у меня в сердце уже созрела решимость начать теоретическую борьбу в случае необходимости, лишь бы исключить ультралевацкий уклон, наблюдавшийся в ходе осуществления советской линии и борьбы против «Минсэндана». У меня и в помине не было тревоги по поводу возможного взыскания или боязни каких-либо санкций. Одним словом, думал, что пришла пора всему вынести окончательный приговор.

Не исключал я и такое предположение: к тому времени некоторые товарищи, которые недовольны были положением в Восточной Маньчжурии, обратились в Коминтерн с просьбой помочь разобраться в сложной ситуации. Получив эти письменные жалобы. Коминтерн, видимо, решил направить в Восточную Маньчжурию корейца Паня, ибо там много проживало корейцев. После и он сам заверял меня в том, что в Коминтерн фактически поступили такие жалобы.

Когда мы возвратились с боя за оборону Сяованцина, Пань опять навестил меня. Его лицо уже не было таким светлым, каким я видел его в первый день нашей встречи. Внешне он улыбался, но, как мне казалось, был взбудоражен, силился не выдавать своих тяжелых душевных переживаний. Я догадывался, что он наконец-то вышел на перекресток суровой действительности, где сосредоточились сложные клубки политической философии. Видимо, между Панем и Тун Чанжуном уже было столкновение по теоретическим вопросам, касающимся политической линии.

Я определил его на ночлег у старика Ли Чхи Бэка — в самом большом доме в Мацуне. В верхней комнате этого домамыс ним более десяти дней обменивались мнениями по разным вопросам. Пань отлично владел китайским языком. С самого начала нашего разговора он говорил на китайском языке и я тоже невольно отвечал испрашивал на китайском языке. Наша беседа велась главным образом по вечерам и ранним утрам. Днем я должен был командовать отрядом и не мог выкроить время для обмена мнениями с ним. И Пань бывал днем в разных местах партизанского района, был очень занят изучением реального положения дел на местах.

Человек, странствовавший по чужим краям, хорошо знает, как тесно сближает людей совместная жизнь в чужом доме. Хотя такая жизнь, конечно, неудобна, но все же бывает очень приятно и интересно вести задушевные беседы в сложившейся довольно теплой атмосфере. За эти десять дней мы с Панем стали неразлучными друзьями.

Пань был старше меня более чем на 20 лет. За своими плечами имел он много опыта борьбы, был испытанным революционером, но он, отбросив отчужденность из-за различий в возрасте, вел себя скромно, относился ко мне как к равному товарищу и с увлечением вел со мной задушевные беседы. Сначала, избегая официальной темы для разговора о революционной практике, каждый поведал о своей биографии. Первым я рассказал о себе, потом Пань осветил свою прошлую жизнь. А затем уж по очереди мы добавляли кое-что пережитое. высказывали свои впечатления и просто не замечали, когда начинало рассветать.

Когда я рассказал ему, что еще до своих 20 лет уже был четыре раза арестован, побывал и в тюрьмах, он был очень удивлен.

— Вы, оказывается, старше меня по жизни в остроге.

Он рассказал о том, как был заточен в тюрьму в Харбине и как был разгромлен в пух и прах Нинаньский уездный партком в результате организации крупномасштабной демонстрации по случаю 1 Мая. Из-за беспощадных репрессий чиновников ведомств Маньчжоу-Го и карательной операции японских войск были разрушены все организации, члены партии и актив разбрелись во все стороны. Пань рассматривал это как последствия «головокружения», вызванного у него и его коллег по мере того, как с невиданной быстротой росли ряды партии и активизировалась ее деятельность. Зато признал, что урок демонстрации по случаю 1 Мая послужил политическим поводом для создания Нинаньского партизанского отряда, возглавляемого Ким Хэ Саном и Ли Гван Римом.

— Люди подвергались в тюрьмах истязаниям и только тог да осознавали, что наша демонстрация была организована из рук вон плохо и несвоевременно. Ведь мы же устраивали демонстрацию на улицах уездного городка, мобилизовали на нее даже членов партии. А делалось это именно в то время, когда организациям нужно было уйти в глубокое подполье и противостоять врагам вооруженной борьбой…

Каждый раз при упоминании о той демонстрации Пань сердился на себя и в то же время часто с похвалой отзывался о нас, организовавших демонстрацию в знак протеста против прокладки железнодорожной линии Гирин — Хвэрен. Он был одним из тех деятелей, которые справедливы и великодушны при оценке чужих заслуг, зато слишком беспощадны и строги к своим собственным поступкам.

— Ведь вам исполнился совсем недавно 21 год, прожили всего половину моей жизни. А я бы назвал вас старшим не только по жизни в остроге, но и вообще по прожитым годам, — сказал Пань, познакомившись с эпизодами из моей биографии.

При этом я чувствовал себя весьма неловко, так как с его уст часто срывалось слово «старший».

— Товарищ Пань, восхваляя молодого человека, вы можете вообще его испортить.

Пань развел руками и пожал плечами, как это делают русские.

— Вы, товарищ Ким, должны понять, что я говорю и хвалю вас, собственно, из-за недовольства своимипрожитымигодами. Я, как человек, не всегда действовал достойно в своей жизни. Теперь мне 43 года, совсем ушла лучшая пора. Жаль, что у меня нет ничего такого, чем бы мог гордиться у всех на виду.

— Вы слишком скромничаете. В вашей жизни, я вижу, и южный зной, и северная метель. Есть и смех, и муки, и слезы. Откровенно говоря, я не очень люблю таких людей, которые слишком уж нигилистически относятся сами к себе. Разве можно говорить, что у человека, которому за сорок, навсегда ушла лучшая пора жизни?

Я так критиковал его, а он и не думал обижаться на меня. Мне думалось, что он слишком умаляет свое достоинство. Не говоря уж о его деятельности в южной части Китая, нельзя было игнорировать его заслуги и в Северной Маньчжурии, где он работал секретарем Нинаньского укома, а потом Суйнинского главного укома, сыграл роль, как говорится, повивальной бабки в создании Нинаньского партизанского отряда. Суйнинский главный уком — это довольно крупный по масштабу уездный комитет, объединивший Мулинский, Нинаньский, Дуннинский, Мишаньский и другие уездные комитеты. Одно время ходили слухи, что Паня назначат на руководящий пост восточногиринского бюро, выполнявшего роль промежуточного органа связи между Коминтерном и Маньчжурским провкомом. Неизвестно, оправдалось ли на деле это предположение, но, судя по тому, что Коминтерн направил именно его в Восточную Маньчжурию в качестве инспектора, можно было сделать вывод о его высоком авторитете как заслуживающего доверия работника. Тема нашей беседы перешла от рассказов о себе к информации о представляющих взаимный интерес текущих политических вопросах и обмену мнениями. Мы первым делом обсудили вопрос о Коминтерне и о международном коммунистическом движении. Обсуждение было весьма полезным для меня, ибо я сохранял связь с работниками пункта связи Коминтерна, но не имел возможности вести с ними откровенные, серьезные беседы. Я проинформировал Паня об усилиях корейских коммунистов, направленных на реализацию решений Коминтерна, а потом выяснил наши позиции и подход к его линии и директивам.

— Мы считаем, что Коминтерн замечательно выполняет роль штаба международного коммунистического движения. За истекшее время он соединил коммунистов всего мира в единую международную коалицию и добился огромных успехов в борьбе против империализма, за мир и социализм. Глубоко осознавая, что Коминтерн — международный центр, выполняющий централизованные функции в коммунистическом движении, мы, как и прежде, будем верны Уставу Коминтерна и намеченной им линии. А, между прочим, мы, товарищ Пань, намерены говорить и о кое-каких конкретных мерах Коминтерна, надеюсь, вы не примете наши упреки как нетактичное поведение?

От моих последних слов на лице Паня сразу появилась некоторая напряженность.

— Как понимать эти ваши слова? Может быть, у вас есть какие-либо претензии?

— Не знаю, что это — претензии или недовольство. Уже давно я хотел кое-что высказать в адрес Коминтерна.

— Хорошо, выкладывайте любые вопросы. Давайте поговорим по душам.

Глаза Паня с любопытством смотрели на меня. А я подумал, что наконец появился шанс, когда я могу откровенно высказать свое мнение о Коминтерне — то, что у меня накопилось в груди.

— Не подумайте, конечно, что я защищаю фракционеров. Но, когда Коминтерн объявил роспуск Компартии Кореи, мы приняли эту весть с большим сожалением. Если говорить о фракционности, то она дала себя знать не только среди корейских коммунистов. Игрой с «картофельной» печатью занимались и члены Компартии Индокитая и других партий. Не так ли?

Когда я сказал это, на липе Паня напряженность сменилась чем-то вроде удивления. Мой вопрос, наверно, был неожиданным выпадом для него, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

— Я не как посланец Коминтерна, а как равный с вами корейский коммунист, разделяю это мнение и тоже принимаю с позором решение о роспуске Компартии Кореи, сожалею об этой мере Коминтерна. Но здесь есть один момент, который обязательно надо знать. Компартия Кореи объявлена распущенной, а Компартия Индокитая не только не распущена, но продолжает здравствовать. В чем здесь причина? А дело в том, что в Коминтерне заседала такая выдающаяся личность, как Хо Ши Мин. Он выступал в качестве представителя Индокитая. В то же время в рядах коммунистического движения Кореи не было столь авторитетного деятеля, который заслужил бы признание Коминтерна, не было и руководящего ядра в партии.

Ответ Паня, который объяснил одну из главных причин роспуска партии отсутствием руководителя и руководящего ядра, сильно потряс меня, привыкшего видеть первейшую причину роспуска партии в сектантской грызне. Отсутствие руководителя мирового уровня, достойного признания Коминтерна, окончательно повлекло засобой роспуск Компартии Кореи. Вот что, думалось мне, являлось правильным, логическим анализом и открытием, которое мог сделать только Пань.

Наряду с вопросами о Коминтерне мы вели также ценные дискуссии насчет практических проблем, вставших перед корейской революцией. В частности, Пань сказал, что корейским коммунистам нельзя сидеть сложа руки в условиях, когда их партия прекратила свое существование, а большинство членов партии эмигрировало за границу и вынуждено вступить в партии чужих стран. Они в любом случае должны стремиться к созданию своей новой партии.

— Говорю я это не потому, что я корейский революционер. Я настаиваю, что корейцы непременно должны создать свою компартию. Если принимать объявление о роспуске Компартии Кореи за вечное лишение права корейских коммунистов на восстановление своей партии, то это равнозначно самоубийству. У корейцев справедливое, законное право иметь свою партию, на это никто не в праве посягнуть. Хватит жизни на задворках чужого дома год-два, но ведь нельзя же всегда жить на со держании у других.

Утверждение Паня о том, что корейские коммунисты должны восстановить свою партию, полностью совпало с нашим курсом на создание партии, выдвинутым в Калуне. Из этих его слов я черпал новые силы.

— Правильно. Не стремиться корейцам восстановить свою партию все равно что отказаться от корейской революции. Так надо рассматривать дело. Мы не должны стать таким сбродом, который зря тратит время, живя в чужом доме с оглядкой на других. Исходя из такой позиции, мы уже три года назад выдвинули новый курс — курс на основание партии по методу «снизу вверх» — создать в первую очередь низовые парторганизации, потом добиваться их укрепления и расширения. И надо сказать, что мы уже успели основать парторганизацию, названную союзом товарищей Консор.

Я досконально объяснил Паню об историческом процессе рождения нашей первой парторганизации и о различных эпизодах, которые я на собственном опыте испытал в дни ее создания и расширения.

Пань с глубоким вниманием прислушивался к моим словам.

— Если я мечтатель, то вы, я бы сказал, заядлый практик. Ну-ну, здорово. А слушайте, беда ведь в том, что слишком много фракций внутри коммунистического движения Кореи. Так что не надо признавать мужланов, занимающихся сектантством. Надо взять новый старт непременно за счет молодых людей. Не ликвидировав сектантство, ничего не добьешься. Немало фракционеров стали псами япошек. А многие из других мужланов, которые не стали псами япошек, утонули в фракционных кляузах, пренебрегая интересами революции. Они с головой ушли в грызню за гегемонию. Чтобы бороться с фракционерами, нам надо успешно вести антияпонскую борьбу. В ходе этой борьбы окрепнут ряды, сплотит свои силы актив-таким путем и будет заложена основа создания партии.

Его слова сильно взволновали меня. Конечно, мысль эта для нас отнюдь не нова. Создавать партию из числа новой, молодой смены, не отравленной сектантством, — таков был основной курс, на котором настаивали мы уже давно. Во мне еще более укрепилась решимость укомплектовать ряды актива из корейцев и, сплачивая их, создать партию, непременно добиться великого дела освобождения Родины.

Мы с Панем обсудили вопросы о международном коммунистическом движении, о Коминтерне, о создании в Корее партии и пришли к полному единству мнений. Все это было для меня как путь к счастью.

Тема нашего разговора непринужденно перешла к проблеме, связанной с советами, к которой приковано всеобщее внимание жителей Цзяньдао. Откровенно говоря, в то время меня неудержно охватило желание узнать, что думает Пань о власти советов, к которой повернулся спиной народ и теперь оплевывает ее и чурается. Хотелось рассеять свои сомнения.

— Для вас, Лаопань, это первая поездка в Цзяньдао. Между прочим, скажите, какие у вас впечатления после осмотра партизанского района? — начал я разговор как бы на отвлеченную тему.

В ответ на мой вопрос он порывисто расстегнул пуговицы верхней одежды и с силой раскинул полы. И сразу же довольно громко начал говорить о своих впечатлениях о партизанском районе.

— Первым делом я хотел бы выразить уважение к революционерам, ко всем жителям Цзяньдао, которые построили на этой никчемной земле особый край, такой, как партизанский район. Признаться, люди Цзяньдао много потрудились, много хлебнули горя. Но я должен с большим сожалением сказать о том, что в этом замечательном мире бродит зловещий призрак.

Слушая его возбужденную речь, я понял, что он охвачен большим волнением.

— Призрак? Что вы имеете в виду? — спросил я.

Пань достал из поданного хозяином Ли Чхи Бэком кисета обильную дозу измельченных листьев крепкого табака и начал свертывать самокрутку.

— Я имею в виду прежде всего левацкую линию советов. Именно это левачество ломает пирамиду заслуг, сложенную с таким трудом людьми Цзяньдао. Никак не могу этого понять. Разве могли коммунисты Цзяньдао до того терять здравый смысл? Неужели они не сыграли роль правофланговых в маньчжурской революции?

— Из-за этого левачества и у меня, кажется, на висках появляется седина…

— Страшно, что люди становятся такими одураченными… Встречаю и разговариваю с ними, а они, знаете, оказываются полными невеждами в рассуждениях о власти советов в России. За плечами того же Тун Чанжуна большой боевой опыт, он человек с мягким характером, а вот туда же… Возможна всякая оплошность, но… Не случайно, что люди подавали жалобы в Коминтерн. Нетрудно представить, что вы пережили за это время.

Пань глядел на меня полными сострадания глазами.

— Не беда, если одному мне приходится переживать! Тяготит меня главное — людям не дает покоя разгул левачества.

Пань нервно выдыхал табачный дым, как бы срывая на нем свое зло.

— Слава богу, и в этих сорных зарослях левизны, которую никто не приветствует, родилась линия на создание народно-революционного правительства, которая могла бы спасти революцию от кризиса. Она встречает поддержку со стороны жителей партизанских районов. Товарищ Ким, вы сделали удачную формулировку. Рассказом об этом я только что облегчил свою душу, беседуя с товарищем Тун Чанжуном.

— Значит и вы, товарищ Пань, поддерживаете линию на создание народно-революционного правительства?

— Еще бы! В противном случае вовсе бы не говорил об этом Тун Чанжуну. Он тоже поддерживает линию на создание народно-революционного правительства. Ваш девиз «Хорошо то, что пришлось по душе народу», произвел на него, видимо, глубокое впечатление. Сбросим с плеч всю тяжесть и будем работать на славу.

Тут он многозначительно и крепко сжал мою руку в своих ладонях. Это означало, что мы могли теперь вести речь о поддержке нашей линии на создание народно-революционного правительства со стороны Коминтерна.

Пань отметил легализацию партизанской армии путем организации отряда особого назначения и установление связи с Армией спасения отечества как особенно важное достижение. При этом он заявил, что революционерам Восточной Маньчжурии нужно в дальнейшем защищать и развивать эти успехи. Он также говорил, что выдвинутая нами линия на создание народно-революционного правительства в основном совпадает с выдвинутым китайской партией курсом на создание революционной власти народных масс, и коротко сообщил о его содержании.

Короче говоря, этот курс дал определение стратегии в маньчжурском вопросе, главное со держание которой состояло в изменении политических установок. Формально этот курс был изложен от имени ЦК китайской партии, но на деле он был разработан Коминтерном. Поэтому все это, можно сказать, в конечном счете отражало волю Коминтерна.

Здесь привлекала наше внимание мысль об учреждении Крестьянского комитета в качестве органа власти на селе. Речь идет о том, что Крестьянский комитет, координируя отношения между крестьянами и партизанской армией, в обычное время должен поставлять партизанам продовольствие, организовать вооруженный отряд самозащиты, а партия должна всеми силами добиваться сплочения масс середняков вокруг Крестьянского комитета с его направляющей силой — батраками и бедняками. Отсюда можно сделать вывод, что в вопросе власти Коминтерн, узнав нерациональность левацкого курса на создание советов, признал необходимость его замены на новую форму власти и подтвердил правильность нашей линии на создание народно-революционного правительства.

Однако Паня все же смущало название «Крестьянский комитет». По его мнению, Крестьянский комитет более отвечает обстановке в Маньчжурии, чем совет, — это факт. Но если первый отдает приоритет лишь батракам и беднякам, то ему трудно будет сплачивать вокруг себя широкие слои народа. Он считал более удачной, более развитой формой власти, по сравнению с ним, народно-революционное правительство, то есть правительство характера единого фронта, охватывающего все антияпонски настроенные слои населения, в том числе рабочих, крестьян, учащихся, интеллигенцию.

Пань выразил свою готовность написать письмо в Коминтерн и в Маньчжурский провинциальный партком о своем мнении насчет формы власти.

— Думаю, не важно, какое у власти название — Крестьянский комитет или народно-революционное правительство. Дело — в проведении политики, соответствующей требованиям народа. Пусть называют его или народно-революционным правительством, или Крестьянским комитетом в зависимости от того, что организовано, — успокаивал я Паня такими словами, но он так и не мог избавиться от беспокойства.

— В общем вы правы. Но название органа власти должно нравиться народу. Все-таки я поставлю этот вопрос в Коминтерне.

Не знаю, послал ли Пань свое письмо в Коминтерн, как намеревался это сделать.

В создавшейся обстановке во всех партизанских районах Восточной Маньчжурии совет менялся на народно-революционное правительство или на Крестьянский комитет. Рабоче-крестьянский партизанский отряд переименовался на Антияпонскую народную партизанскую армию, а Красное ополчение реформировано в Антияпонский отряд самозащиты.

Появление Паня в наших краях вихрем сносило старый порядок в партизанском районе. Наш самобытный подход к революции, которого мы неизменно придерживались еще с периода деятельности в Гирине, встретил теперь международную поддержку и воодушевление. Правота намеченных нами всех политических установок и курса еще раз была подтверждена.

Это, конечно, не означало, что мы огульно и без всякого разбора одобряли все планы и дела Коминтерна и слепо следовали его директивам. Я уважал предпринимаемые Коминтерном меры, но вместе с тем рассматривал их со своей собственной позиции, с учетом интересов корейской и мировой революции.

Среди стратегических мер, разработанных Коминтерном, и его решений больше всего вызывало у нас сомнение предвзятое мнение в оценке достоинств Кореи и в подходе к корейской революции как одного из звеньев в цепи мировой революции.

Когда в России победила Октябрьская социалистическая революция и социализм превратился от мечты в реальность, перед коммунистами всего мира встала священная задача — защищать завоевания Октября и расширять их достижения в мировом масштабе.

В ответ на подобное эпохальное требование В. И. Ленин создал в 1919 году 3-й Интернационал. Историческая миссия Коминтерна состояла в том, чтобы организовать и развивать в международном масштабе освободительную борьбу рабочего класса и угнетенных народов всего мира за ликвидацию империал ист ичес кого гнета и ломку цепей капитала. Такова была боевая миссия Коминтерна, которая соответствовала требованиям нового времени и отличала себя от предназначений 1-го и 2-го Интернационалов.

Одной из актуальных боевых задач, решению которой уделено наиболее серьезное внимание в деятельности Коминтерна, являлись защита и отстаивание СССР. Вопрос защиты позиций победившего социализма был неразрывно связан с задачей расширения дела социализма. Естественно, что в отрыве от этого были немыслимы расширение и развитие достижений Октябрьской революции в мировом масштабе. Вполне было естественно, что лозунг «Защищать Советский Союз» стал интернациональным лозунгом коммунистов, а его осуществление составляло важное содержание международного коммунистического движения.

С исторической точки зрения такие отношения были неизбежными и настоятельно необходимыми. Однако это повлекло за собой последствие-снабжать водой водяную мельницу врагов коммунизма и реакционных буржуазных теоретиков, которые считали компартии разных стран «приспешниками СССР», действующими по указке Коминтерна, как предательской сворой, ущемляющей интересы своей нации.

Коммунистам каждой из стран следовало бы извлечь из этого должный урок и правильно сочетать возложенный на них интернациональный и национальный долг. И Коминтерну также не мешало бы обратить на этот момент серьезное внимание. Чтобы с честью справиться со своим предназначением. Коминтерн должен был, с одной стороны, сделать упор на отстаивание позиции победившего социализма, а, с другой, выступать за коммунистическое движение в других странах и, в частности, защищать интересы народов малых и слабых, колониальных стран, изнывающих в тисках империалистического гнета, и оказывать им искреннюю помощь в их революционной борьбе. Однако к этим проблемам Коминтерн так и не сумел повернуться лицом. Некоторые работники Коминтерна шумно ратовали за революционное движение в больших странах, но к проблемам революции в малых странах относились пренебрежительно или же решали их самовольно. Какие страны какой внесут вклад в создание международной крепости по защите СССР — от этого определения зависели их позиция и подход к революции данной страны. Здесь, пожалуй, была слишком большая дискриминация.

Иные работники, занимавшие ответственные посты в Коминтерне, а также некоторые теоретики распространяли тезисы о том, что победоносное шествие революционного движения в крупных странах само собой приведет к победе революционной борьбы и движения за независимость в соседних с ними малых странах. Фигурально выражаясь, к этому мнению можно применить в качестве сравнения старинное изречение: «пхэндуисук», которое означает, что если голова созреет, так и ушки созреют. Такая концепция стала причиной порождения среди коммунистов малых стран низкопоклоннической тенденции, носители которой полагались только на большие страны, отказавшись от самостоятельных позиций, что субъектом революции являются свои собственные силы, силы народа своей страны. Вместе с тем, такая концепция породила среди коммунистов больших стран тенденции великодержавного шовинизма, приверженцы которого игнорировали роль коммунистов малых стран исдерживали их самостоятельную деятельность.

Не случайно было принижено чистое чувство доверия и симпатии революционеров различных стран в отношении Коминтерна и международного коммунистического движения. А ведь они, вдохновленные огромными событиями — рождением социалистического государства и созданием Коминтерна, смотрели на них, как на идеал и маяк, про носили свою борьбу сквозь огонь.

После победы Октябрьской социалистической революции и создания Коминтерна неодолимой силой прокатилась по всему миру волна добрых пожеланий и симпатий в отношении коммунистической идеологии. Быстро росли ряды сторонников коммунизма среди известных деятелей разных стран мира. Многие из предтеч того времени, которые принимали коммунизм за единственное будущее человечества, независимо от социальной принадлежности и вероисповедания, всяческистаралисьустанавливать связь с молодой Советской республикой и Коминтерном, надеясь на их помощь.

И среди националистов нашей страны нашлось немало приверженцев и сторонников коммунизма, а также сочувствующих этому учению. В их среде оказались и авторитетные лица христианства, чхондогё и других религиозных сект. Можно взять» к примеру, факт, что третий ответственный пастор Чондонской методистской церкви в Сеуле, представитель религиозной организации Кореи «вера в Иисуса» Хен Сун участвовал в Съезде народов Дальнего Востока, состоявшемся в январе 1922 года в Москве.

Хен Сун как известный пастор нашей страны во время создания Шанхайского временного правительства вошел в его состав. Несколько лет тому назад в Советском Союзе в архиве фондов Коминтерна были найдены нашими товарищами материалы, которые утверждают, что на мандате Хен Суна, с которым он поехал на Съезд поставлена печать Ким Бен Чжо, одного из составителей декларации о независимости, зачитанной во время первомартовского движения, а также печати Чо Сан Соба, Сон Чжон До, Ким Ин Чжона, Сон Бен Чжо и других пасторов. Заполняя анкету, составленную отделом Российской компартии по делу Корё, он указал факты, свидетельствующие о том, что он был причастен к Шанхайской компартии, а еще в сентябре 1919 года находился в России целых три недели. Был найден нашими товарищами документ, на котором он собственноручно записал ответ на вопрос анкеты «цель и желание»: «Цель — достижение независимости Кореи, желание — осуществление коммунизма».

Конечно, я не имею точного представления, насколько глубоко он понимал коммунизм как новое идеологическое течение и в какой степени идейно сочувствовал ему, но, су дя по всему, он возлагал довольно большие надежды на Коминтерн.

Ли Дон Хви, бывший первым премьером Шанхайского временного правительства, то же был причастен к коммунистическому движению. Широко известен факт, что он был послан в Москву в качестве делегата с целью доложить Коминтерну о результатах объединенной конференции Компартии Коре.

Представители новаторского толка религиозной секты чхондогё тоже всеми силами искали пути сотрудничества с Коминтерном. Например, Чвэ Дон Хи — внук Чвэ Чжэ У по степени родства, глава секты первого поколения чхондогё, сын главы секты второго поколения Чвэ Си Хена — был одним из представителей новаторского толка чхондогё. Находясь в России, во Владивостоке, он развернул активную деятельность с целью ведения переговоров с Коминтерном. При этом он был в должности председателя комиссии по иностранным делам Верховного чрезвычайного революционного комитета чхондогё. Он послал письма Катаяме Сэну, Инджельсону и другим деятелям, ведавшим Восточным бюро Коминтерна. В своих письмах он просил их оказать движению за независимость Кореи поддержку и необходимую помощь. Он заявил, что активная связь между «чхондогё — верным слугой бедных и униженных масс» и «Коминтерном — авангардом рабочего класса» полностью гарантирует осуществление революции на Востоке.

Чвэ Дон Хи написал также письмо Чичерину — в то время наркому иностранных дел молодой республики Советов, в котором обратился к нему с просьбой обеспечить за два года огнестрельным оружием, взрывчаткой, боеприпасами, снаряжением для кавалерийского подразделения, транспортными средствами и другими предметами, необходимыми для создания национальной революционной армии Коре из 15 смешанных бригад. Представители новаторского толка чхондогё, несмотря на ненависть и порицания со стороны консервативной оппозиции, намеревались развернуть движение за независимость страны новыми способами, что заслуживало общенациональной похвалы. Однако и СССР, и Коминтерн, к сожалению, не удовлетворяли их просьбы.

В 1919 году и Моньян (Ре Ун Хен) был в Москве, обсудил с Лениным вопрос о независимости Кореи.

Людимира, может быть, не по верят, если я скажу, что такой известный антикоммунист, как Ли Сын Ман, в свое время поддерживал советскую Россию. Но это, кажется, факт. Насколько мне известно, сохраняются материалы о том, что он когда-то ездил в Москву за солидной финансовой помощью. Встретив там отказ, он повернулся спиной к СССР и международному коммунистическому миру. Резко изменив свою политику, он перешел на крайнюю проамериканскую ориентацию.

Для работников Коминтерна, очевидно, в то время была слишком незначительной и ничтожной такая страна, как Корея с ее небольшой территорией, равной всего одной сотой части территории СССР. Глазами их Корея была страной с приземистыми соломенными лачугами, страной, где сновали по дорогам тощие ослы. Таким было их представление о Корее — они не хотели видеть существенных изменений и в ту пору, когда мы развертывали в Маньчжурии антияпонскую вооруженную борьбу.

Сожалением отозвалось у меня в груди такое безразличное отношение Коминтерна к судьбам наций малых стран, к национально-освободительной борьбе коммунистов этих стран. Безусловно, такая их безучастность и холодность сделали незыблемой нашу решимость крепко опереться в нашей революции на принципы чучхе и непременно добиться своими силами национального освобождения. Больше всего огорчало меня то, что люди, проявляя недовольство мерами и подходом Коминтерна, не имели силы, чтобы им противиться, помочь исправить ошибки, и что невозможно было противостоять постановке дел в Коминтерне, изменить закоренелый кабинетный стиль работы, хорошо понимая, что все это может погубить корейскую революцию и становится при этом камнем преткновения на пути развития корейской революции в соответствии с ее реальными условиями.

Мы, коммунисты нового поколения, страстно желали, чтобы Коминтерн понимал такие душевные муки корейских коммунистов и координировал свои шаги с нашим стремлением и незыблемой решимостью самостоятельно совершить революцию.

Итак, мы бились над решением сложных и актуальных задач, поднятых революционной практикой. Естественно, мы приветствовали Паня, появившегося в Восточной Маньчжурии именно в такое время. Так или иначе, но встреча с Панем очевидно послужила значительным событием в моей жизни. Хорошо было сознавать, что у нас в Коминтерне есть люди, которые с пониманием относятся к нам и оказывают нам поддержку. На меня произвели особенно неизгладимое впечатление его слова о необходимости подготовить ядро из людей, не отравленных сектантством, укомплектовать новыми людьми ряды корейского коммунистического движения и создать партию корейцев. Его советы помогли мне еще более твердо придерживаться собственных принципов во всех своих помыслах и в практической деятельности. Не будь его поддержки и товарищеского вдохновения, мы не могли бы вступить в столь решительную борьбу в защиту корейской нации и принципов чучхе нашей революции в то тревожное время, когда шла страшная борьба против «Минсэндана».

Если Пак Со Сим открыл мне путь к «Капиталу», а Шан Юэ обучал меня «Сну в красной беседке», то Пань искренне поддерживал, вдохновлял нас и сочувствовал нам, укрепив наши убеждения, что корейцам нельзя забывать Корею.

В истории антияпонской революции никогда больше мне не удалось вести такое серьезное, горячее и глубокое обсуждение судеб корейской революции и политической линии, какое было между мной и Панем. Пань был редкий теоретик, овладевший определенными и своеобразными взглядами на революцию. Если бы он остался жив и действовал вместе с нами во второй половине 30-х годов, когда мы во главе крупных отрядов вышли в районы горы Пэкту, то он сделал бы значительный теоретический ипрактический вклада решение трудных вопросов, которые встали во весь рост перед корейской революцией.

После встречис Панем я со всей остротой осознавал, что для революционной борьбы несомненно важна роль практика, но не менее важна и роль теоретика, который выступал бы в роли направляющего и рулевого для тех, кто занимается практической деятельностью.

После наших бесед в Сяованцине, запомнившихся мне на всю жизнь, Пань стал мне самым лучшим другом и товарищем. Несмотря на большую разницу в годах, составлявшую 20 с лишним лет, мы немногим более чем за десять дней сблизились не хуже друзей и товарищей, знакомых уже 10 лет тому назад. Нас сблизили отнюдь не какая-либо материальная прихоть или корыстные цели. Мы питали друг к другу теплое, как солнечные лучи, чувство дружбы, ибо мы были соединены общностью заветного чаяния об освобождении и свободе Кореи, общностью независимого способа мышления и стремлений решать все проблемы в мире самостоятельно, по собственным убеждениям.

Глубину чувств дружбы не измерить ни временем, ни фразерством. Она не зависит от давности знакомства. Дело в том, с какой позиции и с каким подходом относятся к человеку и его судьбе, к своей нации и ее судьбе. Их общность или же разница могут привести то ли к укреплению, то ли к разрыву дружбы. Любовь к человеку, любовь к народу в сочетании с любовью к Родине — это пробный камень для определения глубины чувства дружбы.

Когда уезжал Пань от Сяованцина, я провожал его на коне до самой границы с Хуньчунем. Он немножко прихрамывал на одну ногу, и я привел для него коня.

Мы скакали на лошадях и говорили в пути о многом, наши беседы продолжались и во время ночлега в Шилипине. Там мы два дня обменивались своими мнениями. Темы нашего разговора касались разных вопросов, в том числе о международном коммунистическом движении, об отношениях с китайской партией и, в частности, об актуальных вопросах корейской революции и о ее будущем. Мы дали друг другу клятву в верности.

На эту тему можно бы создать роман. В том же Шилипине находилась офицерская школа Ли Бом Сока. Обосновалась там и семья О Чжун Хва, укрывшись от врага.

Наконец, Пань открыл передо мной и секрет своей семейной жизни. У него была молодая жена, которая была наполовину моложе его. Не могу сейчас припомнить, как ее называли — О Ен Ок или О Бун Ок. Тогда я спросил его, по какой причине он женился так поздно, уже за 40 лет.

— Какая может быть здесь причина? — засмеялся он. — Наверное, я был неважным женихом и не нравился девушкам. Кому охота влюбиться в хромого? Если бы не наша дамочка О, я остался бы холостым до самой старости, — говорил тогда Пань.

Мне все-таки казалось, что он родился на этом свете, чтобы постоянно подтрунивать над собой. Я испытывал в душе глубокое сочувствие к поздней любви Паня.

— А она-то не ошиблась в своем выборе, — сказал я. — Говорят, жена ваша редкая красавица. Велика, наверное, сладость от столь поздней любви?

— А как же! Впрочем, странное дело, не я первым предложил ей руку и сердце, а она первой призналась мне в любви. Вообще любовь поздняя — особая вещь. — Знаете, о вас с завистью говорят все в Северной Маньчжурии.

— Хочу предупредить вас, товарищ Ким, не опаздывайте, вроде меня, не уроните, ради бога, авторитет мужского пола.

— Не знаю. Опоздать, возможно, придется и мне. Не по своей, конечно, воле…