Глава шестая

Глава шестая

Во второй половине 1904 года в Баку на жительство приехали два человека, обратившие на себя внимание губернского жандармского управления.

Один из них, прибывший из Грузии, был исключен из Тифлисского учительского института за участие в «противуправительственных действиях», «член преступного сообщества, именуемого Российской социал-демократической партией» Прокофий Джапаридзе, партийная кличка которого — Алеша — также была известна жандармскому управлению. В Баку Алеша прибыл по направлению Кавказского союзного комитета РСДРП. Второй человек, взятый на заметку, из Ярославля, сын военного лекаря Александр Митрофанов Стопани, земский статистик, делегат Второго съезда партии, состоявший под гласным надзором полиции. Его направил в Баку Центральный Комитет РСДРП.

— Стопани и Джапаридзе — стойкие большевики, настроены по-боевому… Да ты сам увидишь, — говорил Вацек Фиолетову по дороге на конспиративную квартиру.

Оба новых товарища уже были на месте. В сторонке, у окошка, сидел Петр Монтин и наблюдал за улицей — не покажется ли соглядатай.

— Знакомьтесь, товарищи, — сказал Вацек. — Это член Бакинского комитета РСДРП Иван Тимофеевич Фиолетов. Между прочим, мы все зовем его просто Ванечкой.

— Что ж, подходит, — блеснув глазами и улыбаясь, заметил Джапаридзе.

Фиолетова поразили большие, цвета спелой сливы глаза Джапаридзе, необычайно выразительные, глядя в которые было легко догадаться о настроении этого человека. На матовом лице резко выделялись черные закрученные кверху усики и небольшая ухоженная бородка. В сравнении с жизнерадостным кавказцем Стопани выглядел не так живописно. Его узкое, худое лицо казалось еще длиннее от острой бородки, обвислых усов и взъерошенных волос. Но так же, как и у Джапаридзе, из-под густых бровей глядели внимательные, умные глаза, с интересом смотревшие на Фиолетова.

— Александр Митрофанович устроился статистиком в совете съезда нефтепромышленников, — пояснил Вацек. — Хорошо устроился. Теперь будем знать про всякие закулисные махинации наших благодетелей.

Больше никого не ждали, и все уселись за стол.

— Что ж, товарищи, начнем, — сказал Стопани. Среди присутствующих он был самым старшим по возрасту и по стажу революционной борьбы. — Я не так давно в Баку, но, как мне кажется, успел разобраться в обстановке, а посему разрешите мне высказать свои соображения о положении дел. В нашей организации берут верх меньшевики. Они пролезли в местный комитет партии и изо всех сил стараются расколоть рабочее движение. Братья Шендриковы, вы знаете, пытаются помешать объединению рабочих и сеют между ними национальную рознь. Получается, товарищи, печальная и тревожная картина. Кучка авантюристов, спрятавших свой меньшевистский хвост за беспартийную «организацию балаханских рабочих», на каждом шагу вредит нам, вставляет палки в колеса.

— А чего стоят их демагогические призывы к стачке! — сказал Вацек. — Причем немедленно, без подготовки.

— Полностью согласен с Александром Митрофановичем, — сказал Джапаридзе.

— Вот-вот, — оживился Стопани. — С этими опасными людьми надо бороться беспощадно. А на борьбу направить человека обязательно из рабочей среды. Ну хотя бы… — Стопани остановил свой взгляд на Фиолетове, — хотя бы Ивана Тимофеевича. Как, товарищ Фиолетов, но возражаешь против моего предложения?

Фиолетов не возражал.

Братья Шендриковы — Лев, Глеб, Илья — и жена Ильи Клавдия появились в Баку как-то внезапно и сразу же дали себя знать крикливыми речами на многочисленных митингах, которые сами же и организовывали. Их наглость в полемике с большевиками не знала предела. Фиолетов вспомнил, как во время его выступления на промысле Нагиева Илья Шендриков крикнул во весь голос: «Не слушайте этих большевиков-интеллигентов в крахмалах!» Фиолетов даже опешил: это он-то «в крахмалах»?! Ответить Шендрикову не удалось, тот уже вскочил в пролетку и умчался на соседний промысел, где быстро собрал народ и стал агитировать за наградные к праздникам и рабочие рукавицы, — по его мнению, главное, чего рабочему классу надо было требовать от капиталистов.

Сильнее всего влияние Шендриковых чувствовалось на крупнейшем из бакинских промыслов — Балаханском, и Фиолетова утвердили пропагандистом этого района. Партийным организатором в Балаханах назначили Джапаридзе.

— Значит, Иван Тимофеевич, будем работать вместе, — весело сказал Джапаридзе.

— Будем… — Фиолетов замялся, не зная, как ему назвать своего собеседника: по фамилии? по имени-отчеству?

Джапаридзе почувствовал это и пришел на помощь.

— Меня в рабочих кругах знают под моей партийной кличкой. — Он рассмеялся. — И не только в рабочих. Даже жена и дочки часто называют меня Алешей. Как вам это нравится… Ванечка?

С заседания Бакинского комитета они возвращались вместе. Джапаридзе расспрашивал Фиолетова о Балаханах, с которыми еще не успел как следует познакомиться. Фиолетов охотно рассказывал — никакой другой район он не знал так хорошо, как Балаханский.

— В кочегарке на фирме Арафелова работает наш человек, по фамилии Ахундов, большим авторитетом пользуется среди рабочих. Познакомьтесь с Риза Алиевым, тартальщиком. Он наши листовки у себя дома в печи прятал. Тоже надежный товарищ…

— А кого надо опасаться? — спросил Джапаридзе.

— К сожалению, их тоже немало. К примеру, конторщик на фирме Нобеля, по прозвищу Одноглазый. Или писарь Мирошниченко на фирме Нагиева, явный провокатор…

— А Шендриковы, которых вам предстоит обезвредить?

— Эти, пожалуй, самые коварные, потому что прикрываются революционными фразами, а воду льют на мельницу хозяев.

На дверях заброшенного склада, приспособленного для проведения собраний, висело объявление:

«Сегодня в 5 часов вечера назначается рабочая сходка. С беседой на тему „За что сегодня должны бороться рабочие“ выступит Илья Шендриков».

Фиолетов немного опоздал, склад был полон, но рабочие потеснились, и он пристроился на скамейке в последнем ряду.

На помосте, заменявшем сцену, уже ораторствовал Илья. На нем был потрепанный костюм и косоворотка с расстегнутым воротом. Редкие бесцветные волосы не могли прикрыть начинавшуюся со лба лысину. Нестриженая хилая бородка Ильи ходила ходуном в такт его словам, которые лились, словно вода из кувшина. Маленькие холодные глаза остро глядели в зал. Фиолетова поразила плавность его речи. Илья говорил, ни на секунду не задумываясь, не запинаясь, будто где-то внутри его была запрятана граммофонная пластинка, которая без конца крутилась.

— …лучше синица в руках, чем журавль в небе, — неслось с помоста. — Не верьте большевикам! Они затуманивают ваши головы вредными лозунгами о классовой борьбе и таким образом отвлекают вас от защиты ваших же кровных интересов. То, что предлагают они, не даст и не может дать рабочим никакой материальной выгоды. Наша цель — заставить предпринимателей пойти на экономические уступки, а не запугивать их экспроприацией, иными словами, уничтожением всего класса капиталистов.

Речь Ильи не раз прерывалась одобрительными выкриками, но Фиолетову бросилось в глаза, что эти выкрики неслись из одних и тех же рядов. Одни и те же люди начинали отчаянно бить в ладони и били до тех пор, пока их не поддерживал весь зал.

Слушая Шендрикова, Фиолетов не мог отделаться от мысли, что уже где-то встречал этого человека. Но где? Когда? И вдруг его осенило: да ведь это тот самый тип, который во время пожара на промыслах доказывал, что капиталистов надо бить по карману, чтобы они стали уступчивее. Так вот, оказывается, кто сейчас разводит турусы на колесах!

Да, ему аплодируют, размышлял Фиолетов. Значит, его речь пришлась по сердцу, и не кому-нибудь, а рабочим, своим, кровным. Чем же он взял, этот Илья? Что говорить, в его выступлении была своя логика, но ведь это логика соглашателей. Заботясь на словах о рабочих, он на деле заботится о хозяевах промыслов. Он соблазнял рабочих стать на самый легкий путь борьбы — экономический, и эта вредная легкость кажется им притягательной. Отсюда эти дружные хлопки.

Фиолетов встал, протиснулся к помосту и попросил слова.

— Товарищи! Я хочу рассказать вам одну притчу. Пришел мужик к мудрому старцу и спросил, не знает ли он, как ему, мужику, сделать лучше свою жизнь. Уж очень тесно ему живется. Задумался старец и спрашивает: «А что, мужик, у тебя есть в хозяйстве?» — «Коровенка, коза да поросенок», — отвечает мужик. «Ну что ж, — сказал старец, — понравился ты мне, и дам я тебе совет: придешь домой — заведи в избу поросенка». Удивился мужик, однако внял совету старца, пустил в избу поросенка. А в избе детишки, жена, теща — кто на полатях спит, кто на лавке, кто на полу. А тут еще поросенок. Хрюкает всю ночь, чистоты не соблюдает. Подумал, подумал мужик и опять к старцу пошел. Мол, так и так, старец, не помог твой совет. Еще хуже жить мне с поросенком стало. «Хуже? — удивился старец. — Тогда я дам тебе другой совет: пусти в избу еще и козу».

Кто-то из задних рядов тихонько засмеялся, кто-то толкнул соседа в бок: мол, смотри, что рассказывает этот рабочий парень, сжавший картуз в откинутой назад руке.

А парень и впрямь разошелся. Глаза его хитровато улыбались, а голос окреп, и теперь каждое его слово было слышно во всех уголках притихшего склада.

— Опять не осмелился ослушаться мужик и пустил в избу козу. А коза бодается, блеет всю ночь, с поросенком дерется, детишкам спать не дает. Пошел мужик в третий раз к старцу, жалуется, еще, говорит, хуже жить стало. А старец в ответ: «У тебя, мужик, коровенка еще есть, так возьми и ее в избу. А через три дня приди ко мне…» Не выдержал трех дней мужик, через день прибежал к старцу, в ноги упал: «Мудрый старец, теперь и в избу войти нельзя, одна скотина хозяйствует. Скажи, что делать». Подумал, подумал старец и ответствует мужику: «Возьми-ка ты, мужик, да выведи из избы скотину. Через три дня приди ко мне, скажешь, не полегчало ли». Послушался мужик. А через день пришел к старцу. Радостный такой. «Спасибо тебе, мудрый старец, совсем хорошо мне жить теперь стало».

В складе стоял хохот. Смеялись все — дружно, весело, от души.

— Вот и у вас получается, товарищи, как у того мужика, — продолжал Фиолетов. — Сначала вас капиталисты прижали так, что дышать нечем стало, а потом начали понемногу отпускать, подачки вам бросать: то кусок мыла, то рукавицы, а кое-кому и наградные к празднику, десять целковых, — вам вроде бы и полегчало. И невдомек кое-кому, что от этих подачек ничего у вас в жизни не изменилось, что остались вы у разбитого корыта, в нищете и бесправии. Вам бы взять да швырнуть эти подачки в физиономию капиталисту. Потому что не крохи нам нужны, а все! Ан нет, христосик Илья призывает вас: будьте смирненькими, берите, что дают, да еще и в ножки дающему поклонитесь…

— Демагогия! — закричал Шендриков. — Вы сначала обеспечьте рабочих едой…

— И фартуками, — перебил его Фиолетов.

— Да, и фартуками. Фартук нужен рабочему. Он ближе ему, чем призрачная революция в России.

— Это смотря для кого. Вы, меньшевики, ратуете за рукавицы и фартуки, а мы — за свержение самодержавия.

— Всего-навсего, — иронически заметил Илья, улыбаясь и показывая острые, как у хорька, зубы.

— Да, всего-навсего! — с вызовом ответил Фиолетов. — Никакие экономические завоевания не могут быть прочны, если рабочие и впредь будут оставаться бесправными. А они будут оставаться бесправными столько времени сколько будет держаться на Руси самодержавный строй. Вы, меньшевики, хотите, чтобы рабочие боролись лишь до тех пор, покуда будут им даны рукавицы и фартуки, а мы за то, чтобы они боролись до того момента, пока сами не станут хозяевами страны.

— Не слушайте, товарищи, этого фанатика! — Илья вскочил на помост. — Разве вы не видите, что этот левак, этот политикан против того, чтобы рабочий зажил лучше… Не слушайте его, он продался интеллигентам!

— А ты кому продался? — послышался из толпы грозный голос. — Долой его!

Шендриков задохнулся от злости. Его холодные, как льдинки, глаза остановились на Фиолетове.

— Придет революция, и мы, рабочие, таких, как ты, на фонарях вешать будем, — сказал он сквозь зубы.

Дальше ему говорить не пришлось. Несколько парней, сидевших с ним рядом, подтолкнули его взашей к широко открытой двери склада. Фиолетов наблюдал за этой сценой с явным удовольствием.

Стоял гнилой и зябкий декабрь 1904 года. Несколько раз на день дождь сменялся мокрым снегом и ветер с силой швырял в лицо тяжелые хлопья. Часто снег не успевал растаять, забивал колеи конно-железной дороги, и вагончики конки переворачивались. Напуганные пассажиры перестали в них ездить, предпочитая извозчиков. Иногда выглядывало солнце, и тогда хотелось снять теплое пальто, но набегала туча, и снова становилось холодно и неуютно.

Бакинцы, однако, радовались наступившим холодам: пошла на убыль эпидемия холеры. Она началась еще летом, докатилась из Персии. В газетах писали, что в столице этого соседнего государства умирало ежедневно по полторы тысячи человек.

Бакинские власти переполошились. На промыслах построили несколько холерных бараков. Санитарный обоз обследовал пятьдесят пять бань, и в двенадцати из них в воде нашли холерный вибрион. По той же причине закрыли тридцать пять колодцев, и часть промыслов осталась без питьевой воды. Вскоре число больных достигло нескольких сотен, и выживал только один из трех. Смерть собирала свой урожай почти исключительно среди рабочих, которые жили в бараках и казармах.

Барак на семнадцатом промысле Манташева, населенный большей частью персами, гудел, как потревоженный улей. В полумраке и духоте длинной цепочкой двигались люди. Проходя мимо лежавшего на деревянных нарах покойника, они бросали к его ногам горсть мокрой, пахнущей нефтью земли. Короткий зимний день почти не давал света, и люди казались тенями, которые пришли откуда-то из загробного мира за своим товарищем.

Тихо текла молитва двух стариков, сидящих на коленях возле мертвеца и припадавших челом к джутовой подстилке, заменявшей молельный коврик.

— Нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его. Правоверные! Сердца наши исписаны грехами чернее, чем книга Седжиль, в которую заносит архангел Джабраил злодеяния человеческие. Подумаем же о том, как вымыть сердце свое в молитве и посте…

Фиолетов и Джапаридзе возвращались с одной из сходок, которые в эти декабрьские дни стали стихийно возникать на промыслах, и в нерешительности остановились возле барака. По дороге они заходили в казармы и бараки, чтобы узнать о настроении рабочих.

— Сюда тоже зайдем? — спросил Джапаридзе.

— Зайдем, Алеша… Только, пожалуйста, говорите со мной по-грузински.

С некоторых пор Фиолетов и Джапаридзе подружились. Алеше сразу понравился этот не по летам серьезный человек, «с лицом юноши и умом убеленного сединами старца», как о Фиолетове по-восточному напыщенно, однако ж совершенно искренно сказал как-то старый Байрамов.

— Однако там покойник, и наверняка холерный. — Джапаридзе прислушался к доносившимся из барака голосам.

Фиолетов болезненно улыбнулся.

— Я чеснок ем, — сказал он.

— Я тоже, — в тон ему ответил Джапаридзе. — Тогда все в порядке, Ванечка.

То, что они увидели в бараке, произвело на них удручающее впечатление. Поговорить о стачке не пришлось, и они, постояв немного возле умершего, вышли на улицу.

— Откуда эта покорность судьбе? — волновался Джапаридзе. — Их товарища убила не холера, а его величество капитал, а они безмолвствуют и лишь воздают молитву аллаху. Убили варварски — гнилой водой, дикой антисанитарией в бараке, нищенским жалованьем, непомерно длинным рабочим днем. Владельцы особняков в Баку пуще любого перса боятся холеры, но их она большей частью обходит стороной, потому что они живут в роскоши и могут своим богатством отгородиться от персидской гостьи. Дезинфекция, чистота, домашний врач… А что творится на промыслах? В бараках вроде этого? …Мне думается, Ванечка, что холера будет той каплей, которая переполнит чашу терпения рабочих. И нам будет легче организовать забастовку.

Фиолетов вздохнул.

— Ох не вовремя мы начинаем все это!

— Да разве ж мы! Если б не Шендриковы с компанией…

— Время неподходящее, Алеша, — продолжал Фиолетов. — У промышленников скопилась уйма нефти, девать некуда. Навигация закрыта. Им впору самим останавливать промыслы. Правильно я говорю?

— О настроении нефтяных тузов всего лучше узнать у Александра Митрофановича, — ответил Джапаридзе.

— И то верно. Он вроде бы должен скоро кончать; службу.

Они наняли извозчика и поехали в сторону особняка, занимаемого советом съезда нефтепромышленников. Остановились около чайханы «Черный лебедь». Это было условленное место, где всегда можно было встретить Стопани, когда он возвращался с работы.

Ждать пришлось недолго, и скоро все трое свернули в боковую узкую улочку, почти безлюдную в это время.

— Есть ли новости, Александр Митрофанович? — спросил Джапаридзе.

— Есть одна, и притом ошеломляющая. Просочился слух, будто Манташев или кто-то еще из этой компании готовы отвалить нам пятьдесят тысяч рублей, лишь бы мы… — Стопани чуть помолчал, — лить бы мы не переносили забастовку на весну.

— Вот это да! — воскликнул Фиолетов.

— Вот так, друзья… Положение очень сложное. Что нам скажут рабочие, если мы сейчас выступим против стачки?

— Что же делать?

— Что делать? — переспросил Стопани. — Будем, Ванечка, бастовать. Рабочая масса, сбитая с толку шендриковцами, настроена на немедленную стачку, и нарушить единство рабочего фронта, лишить рабочих надежды мы не можем. Хотя сейчас, в разгар зимы, стачка рабочим невыгодна.

— Согласен с вами, Александр Митрофанович, — сказал Джапаридзе. — Бастовать, очевидно, придется. Будем бастовать, — повторил он уже более уверенно. — И будем во время стачки разоблачать меньшевистскую, вредную рабочему классу тактику.

— А как же с обещанными пятьюдесятью тысячами? — Фиолотов усмехнулся.

Усмехнулся и Стопани.

— Думаю, что это очередной трюк нефтепромышленников. И уж если они надумали отвалить такую сумму, то дадут ее не нам, а своим холуям, вроде шендриковцев… Давайте-ка мы в пятницу соберем членов комитета, там все окончательно и решим.

На душе у Фиолетова было тревожно и радостно. Что принесет новая стачка? Удастся ли она? Справится ли он с обязанностями члена стачечного комитета? На эти сомнения ему ответил внутренний голос: «Конечно, справлюсь! Ведь рядом товарищи, тысячи рабочих, которым я верю. А если так, то стачка должна окончиться только победой».

— Да, да, победой! — повторил он вслух и быстрее зашагал в направлении Балахан, где вот-вот должна была начаться стачка.

Было раннее утро 13 декабря 1904 года.

Стачка вспыхнула сразу, словно нефтяной фонтан от горящей спички, охватив вскоре все нефтяные промыслы, а также предприятия самого Баку. Последней остановилась текстильная фабрика гаджи Тагиева, известная тем, что там за малейшую провинность рабочих секли розгами. На фабрике «отца нации» работали исключительно мусульмане. Самый богатый человек в Баку платил им по двадцать копеек в день. Даже чернорабочие персы на промыслах получали больше.

Прекратилась работа в порту и доках, остановилась конка, нефтяников поддержали служащие почтового ведомства и моряки, Забастовка стала всеобщей.

От меньшевиков в стачечный комитет вошел Лев Шендриков, от партии дашнаков — Аракельян, с которым Фиолетов впервые встретился у Красина.

О дашнаках Фиолетов был наслышан, но на первом же заседании стачечного комитета нарочно спросил у Аракельяна:

— А вы, собственно, кто будете, дашнаки? Вы за кого?

Аракельян нахмурился, и его одутловатое лицо стало еще полнее.

— Мы — за объединение всех армян.

— Пролетариев с буржуями?

— Да… В вопросе создания великой Армении нет и не может быть места розни внутри нашего многострадального народа.

— Все ясно, господин Аракельян… Простите, чуть было не назвал вас товарищем.

Забастовка длилась уже третьи сутки, а в стачечном комитете никак не могли договориться о требованиях, которые будут предъявлены капиталистам.

— Переход на восьмичасовой рабочий день, — сказал Фиолетов. — Большевики считают этот вопрос одним из самых важных.

— С одиннадцати часов на восемь — не много ли сразу? — Илья Шендриков, прищурясь, с ехидцей посмотрел на Фиолетова.

— Если бы вы знали, почем рабочему обходится фунт лиха, — почти по слогам произнес Фиолетов, — вы бы обеими руками проголосовали за это требование.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я считаю необходимым вставить пункт о замене деревянных коек на железные кровати.

Фиолетов стал протирать очки. Он это делал всегда, когда волновался.

— Нужны и железные кровати, и кипяченая вода, о чем совершенно справедливо заботятся товарищи меньшевики. Но надо же выставлять и более серьезные требования! Большевики придерживаются того мнения, что ни одно самое примитивное экономическое требование, ни одно экономическое завоевание не может быть закреплено, если не будут решены политические вопросы, и прежде всего вопросы власти.

— Боже мой! — Илья театрально схватился за голову. — Вы все витаете в облаках. Не пора ли спуститься на грешную землю?

— Ладно, спустимся на землю, — согласился Фиолетов. — Но даже если речь идет об экономических требованиях, нельзя их сводить к доставке кипяченой воды и железным кроватям.

— Что же вы предлагаете? — спросил Аракельян.

— Надо требовать от капиталистов выплаты больничных пособий, месячных отпусков с сохранением жалованья, коренного улучшения жилищных условий…

— Уплаты за забастовочные дни, — добавил Джапаридзе.

— Платить за то, что рабочие не работают? Это же нонсенс! На это никто не пойдет, — решительно заявил Илья.

— Очень может быть. Но потребовать этого мы обязаны.

Бакинский губернатор князь Накашидзе, сухой, поджарый, с тяжелыми золотыми эполетами на узких плечах, нервно ходил по своему домашнему кабинету.

В кабинете собралось почти все бакинское начальство: полицеймейстер Деминский, начальник губернского жандармского управления Козинцев, начальник бакинского гарнизона контр-адмирал Валь, градоначальник Мартынов, председатель совета съезда нефтепромышленников Гукасов.

С минуты на минуту должен был подъехать только что прибывший скорым поездом чиновник особых поручений генерал-майор Джунковский.

— Положение очень тревожное… Что будем делать, господа? — спросил Накашидзе.

— Действовать! — за всех ответил Гукасов. Забастовка била по карману нефтепромышленников, и их председатель был настроен весьма решительно.

Губернатор кисло усмехнулся.

— Я это и без вас знаю, Аршак Осипович. Но как?

— Во-первых, надо послать экстренную депешу в Петербург, — сказал начальник жандармского управления. — По имеющимся у меня достоверным сведениям, полученным от агентов, которым я доверяю, забастовщики готовят вооруженное восстание с целью захвата всех правительственных учреждений города…

— Этого еще не хватало! — Гукасов схватился за голову.

— Известим об этом государя, — сказал Накашидзе после некоторого раздумья.

— Полагаю, ваше превосходительство, что нет особой нужды беспокоить по пустякам его императорское величество…

— Хорошие пустяки! — возмутился Гукасов.

— …достаточно направить телеграмму шефу жандармов. А самим принять решительные меры.

— Пожалуй, вы правы, полковник…

— Нужны прежде всего войска, нужны казаки, — сказал контр-адмирал Валь. — Тем контингентом, который имеется в Баку, нам не справиться с бунтовщиками. Они и так слишком подняли голову, и если рабочие приведут в исполнение то, о чем только что говорил полковник…

— Заготовьте шифровку господину министру внутренних дел и попросите усилить гарнизон в Баку, — распорядился Накашидзе.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— И передайте мою просьбу командующему Кавказским военным округом. Пусть он немедленно направит в Баку один из своих полков.

— Ваше превосходительство!.. — Гукасов впился заплывшими глазками в губернатора. — Неужели власти будут дожидаться прибытия войск? Ведь время не терпит!.. Мы несем колоссальные убытки. Они еще больше, чем в прошлом году.

Накашидзе остановился против Гукасова и, прищурясь, посмотрел ему в глаза.

— Есть два способа, уважаемый Аршак Осипович, изменить создавшееся положение. Первый способ — заставить ваших коллег пойти на уступки рабочим. И второй способ — арестовать и выслать по этапу в места не столь отдаленные всех забастовщиков. Вы, естественно, предпочитаете второй способ. Но к моему глубокому сожалению, он неосуществим. Десятки тысяч человек не арестуешь и не вышлешь.

— Да, да, вы правы. — Гукасов согласно закивал головой. — И кроме того, кто же тогда будет работать на промыслах?

— То-то ж…

— Генерал-майор Джунковский, — доложил вестовой, и все встали, чтобы приветствовать высокого гостя. Губернатор Накашидзе сделал несколько шагов ему навстречу.

— Здравствуйте, господа! — сказал, входя, Джунковский. Он был в синем мундире и с желтой атласной лентой через плечо. — Рад видеть вас всех вместе в эти тревожные для России часы.

— Для России? — переспросил начальник жандармского управления.

— Да, господа. Для России. Есть веские основания полагать, что примеру взбунтовавшегося Баку последуют другие города империи. Узнав о бакинской стачке, подняли голову так называемые большевики в Петербурге и Москве…

Полицеймейстер пожал плечами.

— Никак не возьму в толк. Почтовые служащие бастуют. Из Баку нельзя отправить ни одной телеграммы, за исключением как по военным каналам связи. А в Петербурге и Москве уже знают о событиях в Баку.

— Это не делает нам чести, господа, — заметил Джунковский. — Революционеры в некоторых случаях действуют более расторопно, чем мы с вами.

Джунковскому доложили об экстренных, только что намеченных мерах, и он их одобрил.

— Но пожалуйста, господа, больше гибкости в переговорах с забастовщиками. Конечно, это не исключает возможности в особо опасных случаях применить военную силу, но сначала надо испробовать мирные методы борьбы. Гибкость и еще раз гибкость! В Петербурге очень опасаются резонанса, который уже вызывают события Баку.

С начала забастовки, когда отпала необходимость ходить на работу, Фиолетов все время проводил в помещении стачечного комитета. Давно опустилась на Баку хмурая декабрьская ночь, без единой звездочки на небе, давно ушли изрядно надоевшие за день своей демагогической болтовней Лев и Илья Шендриковы, а Фиолетов все еще сидел за столом, положив усталую голову на руки.

Весь день здесь было шумно. Не утихали споры с меньшевиками, приходили и уходили связные из разных районов и докладывали о положении на промыслах. Прибегали мальчишки, расклеивавшие листовки.

Неторопливо открыл дверь Александр Митрофанович Стопани.

За годы работы статистиком при совете съезда нефтепромышленников он научился анализировать разрозненные цифры и факты и делать правильные и подчас весьма нужные выводы. У него была прекрасная память. Он, например, наизусть помнил, сколько и в каком году было пробурено нефтяных скважин и сколько человек при этом потеряло трудоспособность из-за жутких условий труда — десять человек на каждую скважину. Это была убийственная цифра, и бакинские большевики использовали ее в своей борьбе с нефтепромышленниками.

Стопани, понятно, бастовал вместе со всеми служащими совета съезда, но по поручению Бакинского комитета ежедневно заходил то в одну, то в другую контору, чтобы выведать при случае настроение нефтяных тузов.

— Что нового, Александр Митрофанович? — спросил Фиолетов. — Чем порадуешь?

— Кое-что есть, Ванечка. Господин Гукасов вчера попросил меня подсчитать его убытки, — понятно, в виде личного одолжения… Он, видите ли, понимает, что я тоже бастую, — само собой, не из своих убеждений, а исключительно в силу солидарности с товарищами, которые попались на удочку большевиков. Ну, я подсчитал и выдал ему цифру… У меня такое впечатление, Ванечка, что этот долго не вытерпит и пойдет на уступки.

— Твоими бы устами да мед пить, Александр Митрофанович, — сказал Фиолетов. — Только что-то я плохо верю в уступчивость господ капиталистов.

— Нужда заставит, Ванечка… Нужда!

Они сидели до тех пор, пока на востоке не проступила узкая полоска зари, разговаривая все об одном — как выиграть забастовку.

— Ты домой идешь? — наконец спросил Стопани. Фиолетов улыбнулся.

— Да какой там дом… Я и дорогу к нему забыл.

— Значит, не ждет тебя там зазноба.

— Что верно, то верно, Александр Митрофанович, — не ждет…

Этот разговор натолкнул Фиолетова на грустные мысли. Ольга прислала ему всего одно письмишко, в котором жаловалась на судьбу, на то, что все здесь не так, как в Баку, и она скучает без настоящего дела. Он написал ей в тот же день, но ответа не получил и теперь терялся в догадках: что с ней? Впрочем, долго предаваться размышлениям об этом не было времени. Стачка захлестнула его целиком, как захлестывает пловца штормовая каспийская волна.

Днем Фиолетов выступил перед рабочими на промысле Нагиева, где работал Абдула, и, держа в руках только что напечатанную листовку, крикнул в мгновенно выросшую толпу:

— Товарищи! Мы не одиноки! Нас поддерживают рабочие самого крупного в Петербурге завода — Путиловского. Они прислали нам свое пролетарское рабочее приветствие, пожелали нам успеха и собрали деньги, которые уже поступили в фонд бастующих рабочих.

Члены стачечного комитета по нескольку раз в неделю встречались с представителями нефтепромышленников, и те понемногу раз от разу шли на уступки. Сначала мизерные, наименее существенные, доставившие немало удовольствия братьям Шендриковым: от имени совета съезда господин Гукасов согласился заменить в казармах деревянные нары на железные кровати.

— А насчет кипяченой воды? — не унимался Илья Шендриков. — Это пункт шестой наших требований.

— Да будет вам кипяченая вода!.. — Гукасов отмахнулся от Ильи, словно от надоедливой мухи.

Дальше дело пошло хуже. Особенно яростный спор разгорелся вокруг одного из главных требований забастовщиков — о восьмичасовом рабочем дне. Присутствовавший на всех совместных заседаниях генерал Джунковский делал вид, что одинаково беспристрастно относится как к той, так и к другой стороне.

— Как представитель правительства я хочу только одного: чтобы все спорные вопросы между промышленниками и рабочими решались исключительно мирным путем.

— И с этой целью вы затребовали пехотных пластунов и конных казаков. — Фиолетов посмотрел в глаза Джунковскому, и тот, не выдержав, отвел взгляд. — Баку и промысловые районы наводнены войсками.

— По нашим сведениям, их более двух тысяч, — добавил Джапаридзе. — Не считая двух батальонов Кавказской стрелковой бригады и двух сотен Горско-Моздокского казачьего полка.

— О, большевикам, оказывается, известно больше, чем представителю правительства! — воскликнул Джунковский.

— Помилуйте, господин Джунковский, при чем тут большевики? — в тон ему возразил Джапаридзе.

Джунковский покачал головой. Он вспомнил, что не далее как вчера вечером начальник губернского жандармского управления передал ему свежую конфискованную листовку, подписанную «Бакинский комитет РСДРП большевиков» и обращенную как раз к новоприбывшим войскам. «Братья солдаты! — прочитал он в той листовке. — Вас привели сюда, чтобы стрелять в нас, рабочих людей, добивающихся улучшения своей и вашей, солдаты, участи…»

— Как вам это нравится, Ванечка?

Фиолетов и Джапаридзе возвращались с заседания стачечного комитета, и оба мысленно еще были там, еще не остыли от жаркого бесполезного спора.

— Сказать по правде, Алеша, не очень. Даже совсем не нравится.

— Мне тоже.

— Наш стачечный комитет трогательно напоминает персонажей крыловской басни…

— Лебедь, рак да щука? — догадался Джапаридзе.

— Совершенно верно… После сегодняшних разговоров я начинаю опасаться за судьбу стачки.

— От них можно ожидать любой подлости… Меня поражает этот Аракельян. Предложить выйти на демонстрацию, чтобы первыми открыть стрельбу по казакам и полиции, — что может быть абсурднее?

— А грабить магазины?! Нет, господа Шендриковы или беспросветно глупы, или… провокаторы.

— Думаю, Ванечка, что последнее вернее. С каждым днем они прилагают все больше усилий, чтобы сорвать забастовку.

Разговор на заседании стачечного комитета шел о рабочей демонстрации, провести которую предложил Джапаридзе. Вопрос предварительно обсуждался на заседании Бакинского комитета, и все единодушно согласились, что демонстрация должна быть обязательно мирной. Многотысячные колонны забастовщиков пройдут по улицам города до Парапета, неся плакаты с требованием восьмичасового рабочего дня и свободы собраний. Это были два основных пункта, на которые не соглашались нефтепромышленники, и внушительная демонстрация должна была им напомнить о решимости рабочих бороться до конца.

И вот теперь эти провокационные заявления шендриковцев и дашнаков. Дашнаки вообще потребовали отсрочить манифестацию на десять дней, чтобы за это время привезти оружие из Эривани. Большевики, естественно, отказались звать народ под пули и нагайки, после чего Илья Шендриков бросил в лицо Джапаридзе свои излюбленные словечки — «оппортунисты» и «трусы».

…— Зайдемте ко мне, — прервал размышления Джапаридзе. — Мои домочадцы всегда рады вам.

— С удовольствием, Алеша. Мне тоже очень нравится у вас.

Семья Джапаридзе жила в Сабунчах. Квартиру получила жена Алеши — Варвара Михайловна, Варо, как называл ее муж по-грузински, устроившаяся учительницей в школе, которая открылась на нефтепромыслах «Московского товарищества».

Квартирка была маленькая, но как разительно отличалась она от конуры, в которой ютился Фиолетов! Высокие потолки, каменные, а не дощатые степы, много цветов на подоконниках, этажерка с книгами, небольшой письменный стол, за которым Варвара Михайловна проверяла ученические тетрадки.

— Заходите, Ванечка. — Джапаридзе пропустил Фиолетова вперед и улыбнулся: — Только, пожалуйста, помните о пороге.

У входной двери был высокий порожек, и Фиолетов по близорукости часто спотыкался о него и всякий раз весело смеялся над собственной неуклюжестью. За это Варвара Михайловна в шутку прозвала Фиолетова Иваном Спотыкалычем.

Фиолетов все-таки споткнулся, но не нечаянно, а из простого озорства; под настроение он любил и умел пошутить, и при этом объектом шутки чаще всего избирал собственную персону.

— А у нас, кажется, гость, — сказал Джапаридзе, заметив в прихожей на вешалке инженерскую фуражку. — По-моему, это Мешади Азизбеков, о котором я вам давеча рассказывал. Я с ним впервые встретился несколько дней назад, но когда мы разговорились, мне показалось, что я знаю его по меньшей мере лет сто. Удивительно интересный человек.

Мешади Азизбеков был коренной бакинец и возвратился в Баку из Петербурга по той причине, что Технологический институт, в котором он учился, власти закрыли. Учась в институте, он не раз участвовал в политических демонстрациях, студенческих сходках. Первый раз был арестован в 1897 году, а через год стал членом РСДРП. По приезде в родной город он по явочному адресу разыскал Джапаридзе, который сразу же свел его с большевиками.

…— Эту литературу дома держать небезопасно.

— Я ее снесу в библиотеку и сразу же раздам, кому следует.

— Очень хорошо, Варвара Михайловна.

— Кажется, к нам кто-то приплел. Судя по небольшому грохоту, это должен быть Ванечка. Он, наверное, опять споткнулся о наш порог.

— А нам можно? — спросил улыбающийся Джапаридзе, распахивая дверь в комнату.

— Да уж так и быть, — в тон ему ответила жена. — Здравствуйте, Ванечка! Вы, кажется, опять изволили споткнуться?

— Изволил, Варвара Михайловна. Я же ведь Спотыкалыч.

Джапаридзе протянул Азизбекову руку.

— Здравствуйте, Мешади… И познакомьтесь. Это Ванечка Фиолетов. Вы о нем уже слышали от меня.

— И не только от вас, — добавил Азизбеков, дружески улыбаясь Фиолетову. — Рад вас видеть.

В отличие от Джапаридзе лицо Азизбекова почти все заросло дремучей черной бородой, широкими усами и густыми бровями, выразительно оттенявшими острые, чуть навыкате глаза.

— Что нового в стачкоме? Вы, наверно, оттуда? — спросил Азизбеков.

— Срывается демонстрация.

Джапаридзе рассказал о последнем заседании стачечного комитета.

За каждого убитого на манифестации армянина дашнаки намереваются убить десять казаков. Не больше и не меньше!

— Ну и ну… — Азизбеков покачал головой. — Впрочем, ничего другого от них и ждать нельзя.

Несмотря на свою типично восточную внешность, он не отличался кавказским темпераментом, а был неизменно спокоен и добродушен.

— Обидно-то как, — сказал Фиолетов. — Победа близка, а они только тем и занимаются, что вставляют нам палки в колеса.

— По дороге в этот гостеприимный дом, — Азизбеков бросил беглый взгляд на Варвару Михайловну, — я зашел к товарищу Монтину и там встретил нашего связного, запамятовал его фамилию, кажется Байрамова, и он рассказал, что Шендриковы уговаривали его и других рабочих с промысла Нагиева завтра выйти на работу. Мол, мы уже добились всего, чего можно, а что касается свободы собраний, то пролетариату не привыкать собираться и без разрешения властей.

— Каковы негодяи! — воскликнул Джапаридзе. — Самовольно прекратить забастовку…

— На заседании стачкома об этом они не обмолвились ни словом!

— Надо срочно выслать пикеты на промыслы Нагиева. — Джапаридзе посмотрел на Фиолетова.

— Хорошо, Алеша, я этим займусь.

Фиолетов надолго запомнил пасмурное холодное утро двадцать третьего декабря. Шел мокрый снег, с моря дул порывистый, слепящий ветер, под ногами хлюпала жирная нефтяная грязь.

Ночевать он пошел к Байрамовым, но спать не пришлось. То, что он услышал от Абдулы, было очень тревожно. Все трое Шендриковых, действуя исподтишка, развили бурную деятельность. Им удалось сагитировать несколько сот человек, которые пообещали завтра утром прийти на промысел и пустить буровые.

— Ничего, Ванечка, я тоже кой-чему научился, — сказал Абдула. — Пока ты шел ко мне, я обегал десять, нет, одиннадцать казарм, и все, кто там живет, мусульмане и русские, не пустят завтра этих… как ты их называешь?

— Штрейкбрехеров?

— Вот-вот… Мне трудно выговорить это слово.

— Ничего, научишься… Ты здорово помог нам, Абдула, — похвалил Фиолетов товарища. — Но давай-ка сходим с тобой еще в другие казармы.

Всю ночь они собирали добровольцев и вместе с ними пошли к буровым Нагиева.

— Стойте здесь… — распоряжался Фиолетов. — Здесь… Здесь… — Он расставлял рабочие пикеты на пути тех, кто собирался утром пойти на работу.

В шесть часов еще было совсем темно и тихо, только гудел вдали неумолчный нефтяной фонтан и бесцельно лилась, растекаясь по долине, нефтяная река.

Фиолетов с Абдулой обходили пикеты.

— Кажется, идут… — шепнул Абдула. Послышались приглушенные голоса, все ближе, ближе. Фиолетов пошел им наперерез.

— А вы куда? — спросил он у первого, кто направлялся к вышке.

— Не знаешь, что ли? — угрюмо ответил тот.

Голос показался Фиолетову знакомым, он поднял фонарь, осветил лицо и узнал Переделкина.

— Дядя Петя! — воскликнул Фиолетов. — Вот так встреча!

— А, это ты, Ванюшка… Ну здорово… Ты чего?

Он попытался пойти дальше, но Фиолетов загородил ему дорогу.

— Туда не положено, дядя Петя.

— Но, но… Что значит «не положено»?

— Есть решение стачечного комитета…

— Плевать я хотел на твой стачечный комитет. Хватит! Набастовались! Я на работу иду, понял?.. Нам жрать неча.

— А нам есть что жрать, да?

Из темноты вышли пикетчики и неровной стенкой стали поперек дороги.

— А ну-ка отойдить в сторону! — вдруг гаркнул Переделкин. — Ребята! За мной!

Откуда-то из закоулков и дворов вынырнули несколько десятков человек и бросились на пикетчиков. Завязалась борьба. В руке одного из нападавших блеснул кинжал, но Абдула успел выбить его.

— Ты на кого замахиваешься, шайтан! — крикнул Абдула.

Штрейкбрехеры наседали. Казалось, еще минута — и они прорвут жиденькое заграждение, но тут на помощь пикетчикам из бараков и казарм стали выбегать рабочие.

Раздалось несколько выстрелов, и вслед за этим кто-то отчаянно крикнул:

— Казаки!

Рядом были бараки, склады, но никто не успел спрятаться. Затрещали выстрелы, засвистели нагайки. Несколько человек замертво упали на землю. От попавшего в голову булыжника свалился с лошади казак. С факелом в одной руке и с револьвером в другой бежали полицейские, путаясь в длиннополых шинелях. От порохового дыма запершило в горле.

Казачья пуля миновала Фиолетова, он отделался синяками, полученными в драке, и теперь с отчаянием искал в мятущейся толпе Абдулу: ему показалось, что его друг свалился на землю после первого залпа.

— Абдула!.. Абдула!.. — звал Фиолетов. Полицейские хватали первых попавшихся рабочих и тащили к тюремной карете. От них тоже надо было спрятаться.

— Абдула!.. Абдула!.. Где ты?

Казаки, сделав свое черное дело, отступили, увозя своего мертвого товарища, а толпа, осмелев, бросилась к тем, кто остался лежать на земле.

— Эти готовы… — сказал кто-то и, сняв шапку, перекрестился.

Абдулы среди убитых не было, и Фиолетов продолжал звать его.

— Я здесь, Ванечка… — услышал он наконец.

— Живой!.. Ну и напугал ты меня.

— Маленько раненный я, Ванечка. В руку… Как теперь работать буду, а?

— Идти можешь?

— Идти могу. В руку я раненный.

— Тогда скорей, а то еще в участок угодим!

Они добрались до пустого склада. Фиолетов зажег кусок пропитанной нефтью пакли — фонарь он потерял в свалке — и осмотрел рану. Пуля попала чуть пониже плеча, прошла насквозь, но кость как будто не задела.

— Счастливо отделался, Абдула. До свадьбы заживет.

…Через день в газете «Каспий», издававшейся на деньги «отца нации» Тагиева, появилась коротенькая, напечатанная петитом заметка:

«Забастовка продолжается. Сегодня, 23 декабря, в Балаханах произошло столкновение рабочих с казаками. Убиты шесть рабочих и один казак. Много раненых».

— Ну что, добились своего? — Фиолетов в упор посмотрел на Илью Шендрикова. — Шесть убитых рабочих, раненые. А если быть точным, то раненых более сорока.

Они встретились в комнате стачечного комитета. Илья пришел возбужденный, его маленькие глазки горели, на щеках снял лихорадочный румянец.

— Шесть убитых рабочих и более сорока раненых, — удрученно повторил Фиолетов.

— Не так уж и много, — бросил Шендриков. Фиолетова он побаивался, но держался с ним нагло.

— Какую подлость вы еще придумаете?

— Подлость? Однако вы неразборчивы в выражениях.

— А вы — в действиях, что куда хуже… Так что вы еще придумали?

— Мы будем мстить капиталистам. Око за око, кровь за кровь! Ни один убитый рабочий не останется неотмщенным!

Месть… Фиолетов вспомнил прошлогоднюю забастовку, когда тот же Илья подстрекал рабочих поджигать нефтяные пышки и ломать станки. А что, если этот авантюрист решит опять взяться за свое?

Фиолетов хотел посоветоваться с Джапаридзе и Стопани, но они еще не пришли, и он решил действовать на свой страх и риск. Очередное совместное заседание представителей рабочих и промышленников пока не началось, но уже подъехал генерал Джунковский и, заложив руки за спину, прохаживался по тротуару.

Фиолетов следил за ним через окно, все еще не решаясь выполнить задуманное, но наконец решился и вышел на улицу.

— Господни Джунковский…

— А, господин Фиолетов!.. Здравствуйте! Сегодня отличная погода. Вы не находите?

— Бог с ней, с погодой. — Фиолетов машинально снял очки и стал протирать их носовым платком. — Я хотел поговорить с вами наедине. Разрешите?

Джунковский кивнул и с любопытством посмотрел на Фиолетова. О чем собирается говорить с ним этот большевик?

— Просьба у меня к вам есть, господин Джунковский. Не как к представителю правительства, с которым, как вы знаете, мы боремся, а просто как к человеку, что ли…

— Слушаю вас, Иван… Простите, запамятовал ваше отчество.

— Тимофеевич. Так вот просьба к вам есть. Повлияйте вы на промышленников, чтоб они не затягивали заключение договора… Видите ли, у нас есть сведения, что не сегодня-завтра начнутся поджоги промыслов. Как в прошлом году. А кому это выгодно? Ни нам, ни вам…

— Вы отвечаете за свои слова, господин Фиолетов?

— На девяносто процентов.

Джунковский задумался.

— Хорошо, я поговорю с промышленниками. Пожары — это действительно невыгодно ни той, ни другой стороне.

…Но было поздно. В час ночи на квартиру Джапаридзе прибежал запыхавшийся Фиолетов.

Дверь открыла встревоженная Варвара Михайловна.

— Что случилось, Ванечка?

— Беда, Варвара Михайловна, промыслы горят. — Он посмотрел на Джапаридзе. — В Балаханах горит несколько вышек. Что будем делать?

— Надо сегодня же подписывать договор.

— Шендриковцы заартачатся. Теперь они будут горой стоять за стачку «до конца».

— Само собой разумеется… И провалят стачку.

— С промышленниками теперь станет разговаривать еще труднее.

— И все равно забастовку надо кончать. Затягивая ее из-за гадательной прибавки в несколько копеек, мы рискуем очень многим — тем, чего уже добились.

Фиолетов оказался прав: промышленники подняли шум.

— Где же ваше слово, господа рабочие — процедил сквозь зубы Гукасов. — Кто говорил, кто обещал, что не повторится печальная история августа прошлого года?

Конечно, можно было ответить, что до поджогов рабочих довели те самые капиталисты, от имени которых выступает Гукасов, но учить политграмоте миллионеров едва ли имело смысл.

— Разрешите? — Джапаридзе обратился к председательствующему Джунковскому. — Наша сторона снимает свое требование о выплате половины жалованья за дни стачки.

Гукасов одобрительно кивнул головой.

— Не хватало того, чтобы мы платили бездельникам, вогнавшим нас в убытки. — Он почувствовал, что «рабочая сторона» стала уступчивее. — Что касается ваших требований о восьмичасовом дне, мы по-прежнему считаем его абсолютно неприемлемым.

— На прошлом заседании речь шла о девятичасовом рабочем дне, — напомнил Джапаридзе. — Чтобы не затягивать забастовку, мы пойдем навстречу господам промышленникам. Пусть будет девятичасовой.

— Ну что же, — процедил Гукасов.

Шендриковы на это заседание не явились, очевидно боясь попасть под перекрестный огонь с той и с другой стороны, и Джапаридзе мог действовать решительно. Примерно так же был настроен и Джунковский.

— В таком случае, господа, — сказал он, — все спорные вопросы как будто решены. И обе стороны могут подписать договор.