Тени из прошлого Что можно и чего не стоит забывать…
Тени из прошлого
Что можно и чего не стоит забывать…
Папа ушел от нас, когда мне было всего шесть. Конечно, я долго не могла избавиться от мысли о своей виновности в его уходе, все казалось, что он был чем-то недоволен, вот если бы я была послушней, успешней, если бы он мог мной гордиться… Мама никогда не развивала во мне таких опасений, но часто говорила, что он подлец, потому что оставил семью с тремя детьми. Из троих детей его была только я, но я не отделяла себя от братьев.
Думаю, отцу было все равно, сколько у него детей и какие они. Отцу все было все равно. Я так и не поняла, что же его вообще интересовало в жизни.
Мне очень хотелось, чтобы он узнал о моих успехах, чтобы навещал в Англии, но этого не случилось. В 1954 году его нашли через Красный Крест. Дело в том, что, когда я стала достаточно известной, журналисты попытались раскопать мое прошлое (словно я могла быть виновной в поведении своего отца, если оно не было достойным). Некоторое время удавалось уходить от прямых ответов о родителях, везде появляясь с мамой.
Я никому не рассказывала об одном серьезном разговоре, состоявшемся с руководством «Парамаунта» сразу после съемок «Римских каникул». Газетчики, конечно, заинтересовались нашей семьей, но пока им было достаточно только упоминания о том, что отец ушел из семьи, когда я была совсем маленькой. Однако нашлись и те, кто попытался разузнать о Растоне больше. Это могло стать причиной краха моей карьеры. Репортер Филлис Баттель раскопала сведения об участии моего отца в организации Мосли.
Когда меня пригласили для беседы к руководству студии, я решила, что это для заключения контракта. Я не знала, как быть, потому что была связана контрактом в Лондоне, а потому твердо решила попросить время на обдумывание. Хорошо, что ни с кем не успела посоветоваться.
Передо мной положили на стол газету с подчеркнутыми фразами:
– Мисс Хепберн, прочитайте. Это соответствует действительности?
Я почувствовала, как сердце упало на пол и возвращаться на место не собирается. Если мне вот так показывают текст, значит, там что-то важное. Строчки прыгали перед глазами, их удалось остановить только усилием воли. Репортер международной службы новостей между прочим сообщала, что отец восходящей звезды Голливуда Хепберн-Растон был связан с чернорубашечниками Мосли и всю войну провел в лагерях сначала в Англии, потом в Ирландии как участник пятой колонны. Больше ничего, я не понимала, что страшного в этом сообщении.
– Я не видела отца с начала войны. А из дома он ушел, когда мне было шесть лет, мы не имели с ним связи.
– Где мистер Хепберн-Растон сейчас?
– Я… я не знаю. Правда, не знаю.
Потом мне объяснили, что никому не рекомендуется ни быть рожденным на территории Германии, ни иметь там родственников, ни тем более каким-то образом оказаться связанным с нацистами.
– Но чем же я виновата?! Я была маленькой девочкой. А мама участвовала в работе Сопротивления. Маминого брата и еще родственников расстреляли за акции неповиновения. Мой брат воевал, второй был угнан в Германию. Почему мы все должны отвечать за довоенные политические взгляды отца?
– Никто не заставит вас отвечать, но общество настолько настроено против, что любое упоминание ни к чему. Вы не пытались найти отца?
– Я не знаю, где его искать. Только вот сейчас узнала, что он сидел в лагере.
– Возможно, поэтому мистер Растон разумно не пытается найти вас. Это хорошо. Мисс Хепберн, ни вы, ни ваши мать или братья не должны иметь никаких связей с вашим отцом. Это не в ваших интересах.
– Мои братья не имеют к моему отцу никакого отношения.
– Это хорошо…
В результате мне было обещано, что отца найдут, если это вообще возможно, я в ответ обещала, что ни я, ни мама и словом о нем не обмолвимся.
Еще мне рекомендовалось по возможности не упоминать Брюссель, а больше говорить об Арнеме и Сопротивлении. А лучше вообще не касаться всех этих тем. Было обещано, что любые публикации о моем отце будут из печати просто изыматься. Тогда я не поверила, что такое возможно, чем вызвала легкую улыбку на устах серьезных людей.
Мама с выводами руководства «Парамаунта» согласилась, слишком придирчиво относились к возможным компрометирующим связям в те годы. Лучше не давать повода для слухов, чем их потом опровергать.
Это действительно так. Билли Уайлдер, работавший до 1933 года на киностудиях в Берлине, не раз был вынужден, сцепив зубы, выслушивать напоминания о своем рождении и жизни в Германии, несмотря на то что его родные – мать, отчим, дед – погибли в Освенциме, а он сам в 1933 году переехал в Америку. Таких примеров много, американцам казалось, что любой, кто хоть территориально оказывался рядом с фашистской Германией, мог быть «заражен» фашизмом.
Нам удалось скрыть, в результате у всех сложилось впечатление, что уход отца из семьи явился для меня столь тяжелым ударом, что даже через много лет я не в состоянии говорить о нем. Зато наше участие в работе подполья расписывалось с восторгом. Бывало просто стыдно читать о записках в моих туфлях, словно я ежедневно ходила в лес спасать английских летчиков, о том, как мы голодали с первых дней оккупации, о том, как я была связной для подполья…
Клянусь, я не делала ничего особенного, не больше, чем другие, а часто и много меньше. Я не взрывала мостов, не пускала под откос поезда, не разбрасывала листовки… Да, я носила в туфлях записки и даже однажды ходила в лес, чтобы передать нужную информацию английскому летчику, но так поступали многие, недаром фашисты так рьяно расправлялись с Сопротивлением в Нидерландах. Конечно, это было опасно. Попадись я, никто не пожалел бы девчонку, но так вели себя все, казалось постыдным не участвовать в общем деле. Поэтому героиней я себя никогда не считала.
И вот теперь мне обещали найти отца. Нашли. Прочитав письмо с адресом, я почувствовала, как перехватило дыхание от возбуждения.
Мне сообщили, что у отца новая семья, вернее, жена, которая много моложе его, что он отбросил часть фамилии и снова стал просто Растоном, что понимает, насколько может осложнить жизнь дочери, потому не претендует на восстановление отношений и даже на встречу. Жил Растон в Дублине.
Я решила все же встретиться. Это была одна из трех наших встреч после войны, позже они с Фидельмой, как звали жену отца, приезжали к нам в Толошеназ инкогнито (даже журналисты не смогли пронюхать!), а в последний раз я видела отца незадолго до его смерти снова в Дублине. Переписывались мы постоянно, но, честно говоря, не с ним, а с Фидельмой.
Тогда Мел заявил коротко:
– Едем вместе!
Я не знала, радоваться этому или опасаться.
Хорошо или плохо, что съездили? Не знаю. Отец остался совершенно равнодушным ко всем моим успехам и ко мне самой, словно я и не была его дочерью. Натянутая беседа чужих людей, которые к тому же боятся затронуть что-нибудь из прошлого. Мне так хотелось крикнуть: «Папа! Папочка, очнись! Это же я, твоя дочь, твоя Одри!»
Не очнулся, остался спящим красавцем. Он действительно был красив и в старости тоже, красивей мамы. Но если она просто сдержанна на эмоции, то отец холоден, как лед. А мне всю жизнь так не хватало их любви и горячей поддержки!
Кажется, я испытала облегчение, когда пришло время расставаться. Все же писать легче, чем видеть равнодушные глаза человека, о встрече с которым столько лет мечтала и ждала.
Но до конца его жизни я писала, поздравляла с праздниками, присылала деньги и подарки. Если бы он захотел, то наплевала бы на все слухи и домыслы журналистов и забрала к себе, но отец не захотел. Больно сознавать, но я не заметила ни малейшего интереса с его стороны. А может, Растон тоже хороший актер и играл равнодушие, чтобы мне было легче отстраниться от него и пережить разлуку?
Мне очень хотелось на это надеяться, но недавно перебирала фотографии, которые раньше хранились у мамы, и обратила внимание, что даже на давних снимках, которых осталось очень немного, отец, держа меня за руку, смотрит в сторону. А ведь всегда считалось, что я любимая папина дочка. Неужели это не так, неужели папа был равнодушен всегда и ко всем?
Тогда понятны старания мамы испортить воспоминания о нем.
На мои письма чаще отвечала Фидельма, мы с ней вполне подружились, приятная женщина, немного старше меня самой, она тоже явно страдала от равнодушия отца, но как-то с этим мирилась. Когда мы расставались после своего первого визита, она тихонько шепнула мне:
– Он о тебе помнит, но он вообще такой… равнодушный.
С Фидельмой мы переписывались и после смерти отца.
Папа умер в 1981 году, за две недели до его смерти мы с Робом ездили в Дублин, но помочь ничем не могли, к тому же дома в Толошеназе лежала после очередного инфаркта мама. Она более цепкая и сильная, она пережила отца на три года.
Мама была со мной всегда, даже слишком всегда.
После того как из семьи ушел отец, я страшно боялась, что меня бросит и мама тоже, а потому буквально не отходила от нее ни на шаг. Баронесса Элла ван Хеемстра не могла допустить, чтобы ее дочь выросла слабой и безвольной, у нее самой воли хватило бы на всю Голландию. Решив воспитать во мне самостоятельность, мама отправила учиться в пансион. Самостоятельность воспитала, к тому же я серьезно занялась там танцами.
Мое увлечение балетом мама всячески поддерживала, считая, что это не только поможет развиться физически, но и разовьет работоспособность, терпение, ответственность, самодисциплину. Великолепный набор качеств, надеюсь, что они у меня развились. Меня действительно хвалили за эти качества, значит, помогло.
И даже когда все перечеркнула война и казалось, уже никогда не будет балета и музыки, мама сначала умудрялась устраивать мне выступления на дому, а потом поехала со мной в Лондон. Конечно, если бы не она, я никогда никем не стала бы!
Мамины наставления формировали мой характер не меньше занятий балетом, а часто и больше. Сначала думай о других, потом о себе. Леди не имеют права показывать свои огорчения другим, нельзя обременять окружающих своими бедами или плохим настроением. Леди всегда должна быть доброжелательной, даже с теми, кого ненавидишь. Нельзя демонстрировать свою неприязнь к кому-либо (к фашистам это не относится). Вообще, показывать эмоции не стоит. Всегда надо стремиться к большему и строго оценивать свои собственные достижения, ведь ты же знаешь, что можно сделать хоть чуть-чуть больше, чем сделала.
Так же строго, как она оценивала себя, мама относилась и ко мне. Она полагала, что самое лучшее – указать на недостатки, чтобы я смогла исправить.
Исправлять недостатки, конечно, полезно, но мы с мамой слеплены из разного теста. Мама стальная, сильная, ей достаточно собственного сознания правоты. Я немного другая, менее уверенная, мне нужно внешнее одобрение. При этом оно не должно быть таким, как в «Моей прекрасной леди», когда хвалили просто ради успокоения. Я поверила и провалилась. Нет, мне нужно просто показывать, что меня любят, я родилась с огромным потенциалом любви и огромным желанием дарить и получать в ответ любовь.
Еще в детстве я пыталась тискать всех, кто оказывался меньше меня, таким образом выражая свою любовь и намерение защитить. Иногда это ставило маму в неловкое положение, потому что я умудрялась даже вытаскивать младенцев из чужих колясок, чтобы покачать их! Все попавшие на улице на глаза щенки или котята немедленно приносились в дом, даже если они имели собственных хозяев. Бедный кролик, которого мне подарили, кажется, вздрагивал при одном моем приближении, он был такой хорошенький, что не тискать несчастное животное я просто не могла.
Эта любовь ко всему живому сохранилась до сих пор. У меня всегда жили собаки, и, уж конечно, я обожаю детей. Всех детей, не только собственных. При виде ребенка у меня появляется желание обнять его, во мне столько нерастраченной любви, что ее хватило бы еще на половину мира. Временами я думаю, что слишком много времени потратила не на то, нужно было давным-давно заняться чем-то с детьми, им любовь нужней всего.
Я точно знаю, что мама меня любила, и любила сильно, но она считала неприемлемым показывать свою любовь открыто, а мне так не хватало именно этого – похвалы, слов поддержки, простого взгляда! Иногда мамина сдержанность повергала меня в уныние, иногда вызывала досаду, даже раздражение, но такова мама, ее не исправить.
Зато она вложила в меня всю душу, работала кем угодно, даже консьержкой, чтобы я имела возможность учиться любимому балету, выпрашивала сигареты у английского приятеля, а потом торговала ими на черном рынке, чтобы купить пенициллин, без которого я умерла бы, она сохранила мне жизнь и поставила на ноги. Но когда я добилась успеха, почему-то именно мама меньше всего поддержала меня. Она не любила моих мужей, протестовала против брака с Феррером, что на время рассорило нас с ней, осуждала мое замужество с Андреа Дотти, и только Роберт Уолдерс пришелся моей строгой маме по вкусу.
Может, она была права, сердцем чувствуя, что я не буду счастлива ни с Феррером, ни с Дотти? Но мамино отрицание снова было из разряда указания на недостатки. В таком случае невольно хочется сделать наоборот. Возможно, объясни она мне спокойно, я поняла бы.
Только живя у меня после инфаркта и будучи совсем больной, мама однажды вдруг покаялась, что слишком мало показывала мне свою любовь, слишком редко хвалила и все больше требовала. Я благодарна маме за строгое воспитание, она привила столько нужных качеств, научила быть сдержанной, доброжелательной, радоваться каждому прожитому дню, думать о других, научила держать эмоции под контролем. Без моей замечательной мамы не было бы меня. А что у нас не всегда складывались теплые отношения… ну что ж, такова жизнь…
В своих отношениях к сыновьям я постаралась учесть все, чего не хватало лично мне, почаще хвалить, когда есть за что, и постоянно показывать, что их любят, ведь именно этого так недоставало мне самой!
Любите родных, друзей, всех, с кем вам доводится встречаться. Но не просто любите – обязательно показывайте, что вы их любите, говорите об этом, не бойтесь выражения любви, она очищает душу не меньше покаяния. Конечно, не стоит таскать чужих детей из колясок или терзать в объятиях щенков и кроликов, просто почаще улыбайтесь, говорите приветливые слова, люди это оценят.
С каждым днем сил остается все меньше, писать все тяжелее. Наверное, поэтому тон моих записей все мрачней. Даже фотографии «Римских каникул» не помогают поднять настроение. Я пытаюсь улыбаться, а когда боль становится невыносимой, опускаю или совсем закрываю глаза, чтобы никто не заметил невольно выступающих слез и не понял, насколько же больно. Ни к чему мучить тех, кому ты дорога, помочь они не могут.
Трех месяцев, пожалуй, не получится… Я попросила своих близких только об одном: отпустить меня с миром, не продлевать мучения, когда в этом не будет необходимости. Не хочется превратиться просто в подпитываемое лекарствами бревно, я хочу быть в сознании и в сознании умереть. Я хочу попрощаться со всеми. Надеюсь, мне дадут такую возможность.
Папа умер в 1981 году, мама через три года после него от остановки сердца. Если бы не Роберт и мои мальчики, мне было бы слишком тяжело, но мои мужчины поддержали меня.
Вообще, за последние десять лет из жизни ушло столько замечательных людей, с которыми мне посчастливилось дружить, что сердце сжимается при одной мысли, что их нет на свете. Конечно, большинство из них были пожилыми и даже очень пожилыми людьми, но все равно тяжело.
Больше нет Кэтлин Несбитт, Кэти Халм, Марии Луизы Хабетс, Вилли Уайлера, Хэмфри Богарта, Фреда Астера, Кэрри Гранта, Джорджа Кьюкора, Кинга Видора, Генри Фонды… Скорбный список слишком длинен. Встретимся ли мы за чертой, смогу ли я еще раз увидеть тех, кого обожала в этом мире?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.