XX ЗАКЛЮЧЕНИЕ

XX

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

улибин прожил долгую и во многом поучительную жизнь. Он был рожден в годы царствования Анны, «привезшей в Москву, — как говорит Ключевский, — злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений». Он рос во времена Елизаветы, когда нижегородские епископы сгоняли нагайками мордву, чувашей и марийцев к церковным алтарям и Поволжье оглашалось воплями притесненных новокрещенцев; зрелым человеком он жил в столице, сперва при дворе Екатерины, купающейся в атмосфере всепожирающей лести и пышного блеска, потом — при дворе сумасшедшего Павла, наводившего на всех ужас оцепенения, полюбившего все, что ненавидела мать, и возненавидевшего то, что она любила; и затем при дворе сентиментального лицемера Александра I. Он вращался среди кичливых академиков, презирающих русских, среди русских вельмож, говорящих по-французски; он видел дворян, вздрагивающих при упоминании Пугачева; наблюдал «высший свет» в моменты его ненависти к Французской революции и саму царицу, в ожесточении замуровавшую Радищева; он был свидетелем нашествия Наполеона на Москву и участником фантастических пиршеств временщиков, сопутствовал Потемкину в Новороссию, видел блеск двора и бедствия окраин, знавал тяжесть царских милостей и позор нищеты, дружил с величайшими учеными своего времени и был презираем нижегородскими соседями по улице, считавшими его колдуном. Поэтому понятной становится несокрушимая сдержанность в письмах Кулибина и его каменное хладнокровие на работе; обстоятельства, поистине невыносимые, исторгли у него только отдельные обмолвки.

При дворе среди расшитых мундиров и сияющих орденов Кулибин в своем «национальном костюме», то есть в длиннополом кафтане и с огромной бородой, казался представителем другого мира.

Щеголихи и модницы смеялись над суровой жизнью механика и над его «благообразной» внешностью. Они делали вид, что принимают его за попа, и шутки ради подходили к нему под благословение, закрыв глаза и вздыхая о грехах, или обращались к нему с просьбой одолжить кафтан для маскарада. Обыкновенно ему приходилось только отшучиваться, так как высказывать гнев было бы непозволительной дерзостью.

Как мы уже упоминали, Иван Петрович Кулибин не стремился получить дворянство и соответствующий придворный чин. Утверждают, будто Владимир Орлов, который хорошо относился к изобретателю, не раз уговаривал его надеть немецкое платье и обриться. Борода была атрибутом простонародности и мешала получению дворянства. И будто бы Кулибин отвечал: «Почестей я не ищу, ваша светлость, и для них бороды не обрею».

Формальным поводом для Кулибина обычно являлось его происхождение из семьи старообрядцев, у которых бритье бороды запрещается. Но суть была не в этом. По-видимому, здравый смысл подсказывал ему, что простое звание и простое платье более совместимы с его профессией и положением при дворе в качестве развлекателя. Дворянское звание и немецкое платье при его привычках и воспитании сделало бы его вовсе смешным как «выскочку». В своем обычном виде он мог держаться с большим достоинством и независимостью.

Это был сложный характер. Консервативный в обычаях, в домашнем быту и во всем, что называется «житейскими привычками», Кулибин хотел идти лишь неизведанными путями изобретательства. Он прорубал чащу, он ошеломлял замыслом, он призывал вперед и заражался лихорадочным стремлением к творчеству, узнавая о новом. Этот человек в старомодном кафтане и с огромной бородой по натуре был неутомимым новатором.

Только что прочитав об «опытах» с «вечным двигателем», он быстро воспламеняется этой идеей и хочет изобрести то, что никому не под силу. И с поражающим упорством, ввергая семью в нищету, подрывая свое здоровье, ищет истину до самой смерти, целых сорок лет. Не его вина, что он на этот раз встал на ложный путь: гения тоже ограничивает время.

За Кулибиным биографы закрепили прозвище «самоучки». В это прозвище вкладывался в то время смысл, принижающий человеческое достоинство. Кулибин остро сознавал всю важность систематического и специального образования. Поэтому, когда дело касалось науки, он обращался за советами только к передовым ученым того времени. Он был лишен наивного самобытничества провинциала и самоуверенного верхоглядства человека, который проглотил много книг, не разжевав ни одной. И не потому ли скрытно ото всех производил он опыты с «вечным двигателем», что в тайниках души его грызло сомнение? Но из упрямства изобретателя, для которых не оставалось ни одной нерешенной задачи, он хотел во что бы то ни стало одолеть и эту.

Изобретательскую мысль и техническое творчество, науку и дерзания разума он любил нежно, безраздельно и открыто. Он зорко следил за тем, что делают другие изобретатели, и когда услышал об изобретении Гладковым прядильной машины, то сказал: «Жаль, что я стал стар, а то съездил бы в Москву обнять моего собрата».

Ранние биографы и популяризаторы Кулибина долго находились в плену официальных легенд о близости изобретателя ко двору, к царской семье, к знати. Безусловно, он сближался и с царицей и с сановниками, был снисходительно обласкан Державиным, Потемкиным, Суворовым. Но никто из них, несмотря на его заслуги и дарование, не считал его себе равным. Кулибин принадлежал народу. Своим творчеством он отражал рост прогрессивных явлений в области русской промышленности, своим уменьем обязан был технической практике своего времени, своими знаниями — ученой русской интеллигенции. Русское народное техническое творчество было почвой, на которой он вырос. Всю жизнь он впитывал опыт «работных людей», безвестных мастеров, кустарей, ремесленников, «умельцев» столицы и волжской провинции.

Проектируя ходовой механизм «водоходного судна», он не забывает сделать пометку на чертеже, чтобы поговорить «о том прежде с волжскими на шестах ходоками».

Когда работал над проектом металлического моста и уяснял себе обработку железных элементов переплетного строения, сделал запись: «Поговорить о сем с кузнецом Андреем и с кузнецом Печерским».

Есть рукописные материалы, подтверждающие веру Кулибина в разум простых людей, в то, например, что практики из «работных людей на соляных заводах» могут быть использованы как изобретатели на своем деле.

Кулибин был тесно связан с промышленностью, изучал фабрики, например, Александровскую мануфактуру в Петербурге и мастерские, имел широкое знакомство среди мастерового люда, был связан со знаменитым Петербургским стекольным заводом, который, как утверждает академик В. М. Севергин, по высокому качеству своих изделий был «почти единственным в Европе». Кулибин сам варил стекло и принимал участие в изготовлении различных стеклянных изделий.

Он был знаком с часовыми мастерскими столицы и других городов, с мануфактурами, с суконными фабриками, был связан с известным машиностроительным й судостроительным заводом Берда. Многообразие его связей с промыслами и предприятиями своего времени достойно изумления. Достаточно сказать, что всякий раз, когда современные ему инженеры оказывались в тупике, они обращались за помощью к Кулибину.

Широта его интересов, редкостная пытливость ума, неслабеющее с годами трудолюбие бросаются в глаза при самом беглом знакомстве с рукописями Кулибина. Поражает количество его никем не обследованных чертежей, набросков, замыслов, всевозможных проектов, «описаний» своих изобретений и т. п. После него остались тексты вычислений, относящихся к составу красной меди, олова; соображения о зеркалах и о том, как их чистить; выписки о зрительных трубах, выписки из «книги примечаний»; чертежи зрительных труб; модели изобретений, вырезанные из бумаги, с восковыми наклейками; материалы к часам всевозможных форм и конструкций.

Кулибин был человеком чрезвычайно аккуратным. Принимая поручение, он непременно записывал его; если брал в починку какую-либо вещь, то перечислял все ее составные части. Так, получив для исправления «часы с павлином», он тут же заводит «дело о павлине». Когда в процессе записи ему приходила в голову новая мысль, он выносил ее на поля: «Поискать потерянных приборов в корзине и ящике под дубовыми ветвями». Речь идет о золотых украшениях часов — «дубовые листья и корзины». Кулибин ищет разгадку: каких деталей недостает у этого сложнейшего автомата. Он делает подробное описание самих часов и всех частиц, отмечает, как разгадал секрет разборки. Затем разбирает цепочки часов и посвящает им отдельную запись, как и «сове», по-видимому являющейся тоже какой-то деталью. Потом он заносит на бумагу предполагаемые свои действия, заносит очень бегло, сухо и только тогда приступает к работе. И так во всем.

К сожалению, он записывал очень кратко и только то, что важно было ему для себя, поэтому бумаги и чертежи его очень трудно расшифровывать. К тому же нет никаких оснований полагать, что архив его дошел до нас целиком.

Колокольня Петропавловской крепости С рисунка Доменико Трезини.

Вид на Зимний дворец через Неву со стороны Васильевского острова. Со старинной гравюры.

Особенно удивляет обилие чертежей — около двух тысяч, касающихся всего того, к чему смело шел его пытливый ум, от чертежей оптических и физико-химических приборов до грандиозных проектов мостов, машин, судов, зданий. Чертежи на огромных листах, тщательно сделанные, и на крохотных обрывках бумаги и даже на рубашках игральных карт; одни из них с пояснительным текстом, другие без текстов; чертежи, исполненные карандашом, чертежи цветные, чертежи на картоне, на листах бумаги с водяными знаками, чертежи на обрывках дневника, на уголках делового счета, чертежи частью на одной, частью на другой стороне листа, чертежи на склеенных листках бумаги… Кое-где цифровые таблицы; модели, вырезанные из игральных карт, модели, вырезанные из медной пластинки, завернутые в бумажный листок с надписью «к фейерверку»; взывающие к памяти заметки на самых важных чертежах, а также пометки, относящиеся к музыкальным инструментам; или — «не забыть о фонарях»; или — «напомнить, сей термометр можно сделать таким образом»; или — «сколько тяжести получилось в гире, приводящей в движение органный вал»; или — таинственные наброски чертежей и надпись «еще думать»; таблицы секретного языка; экономические выкладки, касающиеся обоснования проектов усовершенствования судов на Волге; замыслы, которые никогда не разгадать, следы которых остались в неясном получертеже с карандашным словом «нос»; узенькие полоски бумаги, предназначенные, вероятно, для опытов, с надписями «пустить между тяжестей»; чертежи, выдавленные на обеих сторонах игральной карты — шестерки треф; чертежи на маленьких листках картона, завернутые в бумажку с надписью «чертежи карманной электризации».

Кажется, изобретателя занимало все, что назревало в замыслах техников того века. Есть в архиве рассуждения Кулибина «О большом электрофоре, из двух досок составленном и о шаровидном…» Представлены проекты так называемого «металлического термометра». Есть рассуждение Кулибина о «применении вогнутых зеркал к фонарям для морских судов». Есть «Мнение о сферических фонарях». Есть «Описание машины, имеющей в центре светловидную огненную массу». Есть проекты «курьезных раритетов»: «ветряная мельница с атласными крыльями»; заводная «машина, представляющая гору со сделанными в тридцати местах водопадами из хрустальных винтиков, действующих весьма похоже на натуральные водопады или каскады…» Всего не перечислишь.

И, вороша эти архивные листки более чем столетней давности, никак нельзя отделаться от навеваемых ими впечатлений — какого великана технической мысли свалило самодержавие и крепостничество в темную яму Успенского съезда в Нижнем Новгороде, где от него шарахались при встрече, пугаясь, как заклинателя, могущего «сглазить» любого человека!..

Разносторонность его знаний тогда же удивляла современников. Не было такого вопроса, с которым не считали бы возможным обратиться к нему, если это было связано с техникой.

Он был специалистом в часостроении, делал оптические приборы, изобретал речные суда, строил мосты, заявил себя в области светотехники, проектировал гидросиловые установки, занимался скульптурой, чинил музыкальные инструменты и сочинял мелодии и даже стихи не хуже многих профессиональных стихотворцев того времени.

В Академии были созданы под его руководством приборы: телескопы, микроскопы, астролябии, готовальни, барометры, весы, электростатические машины и другие, используемые в научных целях и в экспедициях.

Огромных успехов добился он в постройке электрических машин, начиная с крупнейших электрофоров и кончая обыкновенными. Разрабатывал методы обработки металлических элементов, проектируя специальные металлообрабатывающие станки, он выступал передовым технологом-машиностроителем.

Он был крупнейшим мостостроителем-новатором своего времени. При расчете деревянного моста он впервые в мире применил теорию так называемого многоугольника, которая потом вошла во все курсы теоретической механики. Как технолог и проектировщик, он умело отыскивал самые выгодные и удобные методы изготовления механизмов своей конструкции. Паровая машина только что появилась за границей, и он уже стал создавать проекты о применении двигателя к судам, станкам и т. п.

Мы не все еще знаем из творчества Кулибина. Серьезное изучение его, в сущности, только началось. Даже мемуары тех времен при тщательном их изучении обнаруживают дотоле неизвестные и запрятанные в них сведения об изобретателе. Лишь архивные материалы позволили нам узнать о его занятиях по ремонту музыкальных инструментов, вскрыли его огромный опыт в практике приборостроения. По-видимому, много документов растеряно, и некоторые стороны его творчества навсегда останутся неосвещенными.

Сейчас известно: он изобрел лифт, широко применял подшипники качения, внес предложение о применении графита для смазки, далеко опередив этим механиков своего времени.

Он внес вклад в производство листового зеркального стекла, и это только сравнительно недавно отмечено. Так, академик И. Э. Грабарь, между прочим, отметил, говоря о изумительной красоте декоративных изделий из цветных стекол подмосковного дворца в Останкино: «Мысль о русском их (стекол) производстве подкрепляется еще семейным преданием в роду Ивана Петровича Кулибина, нашего славного ученого екатерининского времени, потомки его передают, что он не только изобрел систему освещения темных коридоров зеркалами, но и нашел особый состав хрусталя, замечательного по чистоте и получившего в обиходе названия кулибинского». Механизмы, которые ввел Кулибин для производства листового зеркального стекла были новшеством для Европы. «Сколько известно, такой огромной величины зеркальных стекол нигде на свете не делается, кроме как в России».

Кулибин много знал, старательно читал, за всем следил, что касалось его специальности, и пользовался у механиков своего времени огромным авторитетом. Лев Сабакин, ученый механик с заграничным образованием, обращался к нему за советами.

Кулибин непосредственно общался с блестящими учеными своего века — Леонардом Эйлером, Фуссом, Румовским, Котельниковым, Крафтом и многими другими, — пользовался их советами и принадлежавшей им технической литературой. В рабочих дневниках его много пометок о беспрерывных консультациях по разным техническим и научным вопросам у самых видных специалистов-академиков той поры.

Но и те, в свою очередь, держали с ним контакт, постоянно нуждались в нем. По службе общался он с Протасовым, с М. Е. Головиным — племянником Ломоносова; со скульптором М. И. Козловским, с которым советовался относительно состава специального алебастра и устройства фейерверков, обращался к итальянскому композитору И. Сарти по поводу вибрации оптических систем. Эта самая образованная среда того времени, несомненно, содействовала творческому росту изобретателя. Кулибин был очень популярен среди образованных слоев своего времени.

Основывая материалистический взгляд на природу («душа или мыслящее существо проистекает из сложения телесных органов»), Радищев аргументировал это тем, что все существующее из чего-нибудь состоит и всякая сила имеет источник в реальном мире и из реальных сил слагается. И на память при этом ему приходят кулибинские изобретения.

«Взгляните на Кулибинский ревербер[82]. Горит перед ним одна лампада, а вдавленная за ним поверхность отражает ее свет. Но сие отражение составлено из отражения всех зеркальных стекол, ревербер составляющих. Возьми одно из сих стекол: оно свет отразит, составь все вместе, они также свет отразят, но многочисленно: все будет свет, но ярче».

Для нас это упоминание, а также стихи Державина о фонаре представляют собой яркое свидетельство того, насколько этим незначительным, в сущности, изобретением Кулибин поразил даже первостепенные умы своего века.

О Кулибине много раз с похвалой и удивлением писали в «Санкт-Петербургских ведомостях» и при жизни прославляли в стихах.

Но истинное значение Кулибина как механика и изобретателя лучше всего проясняет нам факт его сотрудничества с величайшим ученым того времени — Леонардом Эйлером.

Стоит остановиться на той роли, которую сыграл в истории русской культуры приехавший на службу в Россию в 1765 году ученый Эйлер.

Леонард Эйлер был эрудит, каких мало знал мир. Он занимался философией, восточными языками, медициной, физикой, был специалистом по механике, его знания древней художественной литературы были огромны, многих писателей он знал наизусть: например, без ошибки читал всю «Энеиду». Но истинного величия он достиг в математике. Он положил начало вариационному исчислению, развил дифференциальное и интегральное, разработал теорию чисел и т. д.

Он заявил себя во многих разделах математики, механики и физики. Его книги — золотой фонд науки. За время своей жизни в России, с 1765 года по 1783 год (год его смерти), Эйлер издал в России более 200 работ. Ученые отмечают, что простое перечисление его трудов составило бы целую книгу, а полное собрание сочинений потребовало бы несколько десятков томов.

В истории науки он являет собою образец ученого, исключительно плодовитого. Неутомимость его в работе способна вызвать восхищение. И при этом он не был ученым, знающим только свое дело и поклоняющимся только ему с суеверным усердием. Эту сторону его ума вскрывает одна книга, «Письма к германской принцессе».

Эта книга Эйлера содействовала пробуждению к интеллектуальной жизни русских девушек, потому что была любимейшим их чтением. Там автор остроумно высмеял односторонних химиков, анатомов, физиков, которые все ушли в свои опыты. «Все то, — говорит он, — чего они не могут разложить в ретортах или разрезать ножом, не производит на их ум никакого впечатления. Сколько бы им ни говорили о свойствах и существе души, они соглашаются только с тем, что поражает их внешнее чувство».

В этом сказывается широта его умственных интересов и глубина мыслителя, не терпящего леденящей ограниченности узкого специалиста.

Заслуги его перед Россией огромны. Он положил начало педагогической литературе по математике и по праву считается основателем русской математической школы. Он подготовил для Академии своих выдающихся учеников. Большая часть из них пользовалась почетной известностью и все в целом ревностно насаждали математические знания в стране. Русская математическая школа той поры считалась передовой в Европе.

Ослабивший в неустанном труде свое зрение, Эйлер не выполнял предписания врача, стал заниматься сверх меры и ослеп окончательно. Его похоронили в Петербурге на Смоленском кладбище. Сыновья и сыновья сыновей Эйлера остались в России.

Увековечение памяти Л. Эйлера. Силуэты работы Ф. Антинга.

Личные связи Эйлера с западными учеными, огромная его переписка, которую он вел, ученая корреспонденция, которая поступала к нему в Петербург из всех культурных государств Европы, — все это тоже содействовало тому, что русская Академия вводилась в международную литературу XVIII века. «Комментарии» Академии сохранили свою мировую славу.

И вот этот человек, постоянно одаряющий Кулибина своими знаниями, человек, которому до сих пор изумляется мир, сам нуждался в его консультации, в сотрудничестве с ним, и в его гигантском опыте, и в его советах.

Эйлер теоретически проверял расчеты Кулибина по водоходным суднам, был председателем академической комиссии по испытанию модели одноарочного моста. С Эйлером Кулибин беседовал о «вечном двигателе», встречался с ним и при обсуждении научных приборов для Академии. Кулибин был знаком с трудами Эйлера, в своих заметках он ссылается на его работы.

Всю правильность расчетов одноарочного моста Кулибина еще до испытания модели подтвердил Эйлер в статье «Легкое правило, каким образом из модели деревянного моста или подробной бременосной машины познавать можно ли то же сделать и в большом». Скажем, кстати, что проект Кулибина принес автору блестящую славу, известен крупнейшим ученым и получил их самые лестные отзывы. Большой ученый Даниил Бернулли писал Фуссу из Базеля о том, как он уважает механика и хочет знать его мнение по вопросу «силы и сопротивления дерева», которым Бернулли тогда занимался.

Вера в Кулибина у западных ученых была настолько крепкой, что даже теорию Эйлера о прочности балок Бернулли считал возможным проверить лишь на опытах Кулибина.

Академик Даниил Бернулли писал секретарю Академии:

«Эйлер произвел глубокие исследования упругости балок… Особенно их вертикальных столбов. Не могли бы Вы поручить г. Кулибину проверить теорию Эйлера подобными опытами, без чего его (Эйлера. — Н. К.) теория останется верной лишь гипотетически».

Практическое значение метода моделирования, введенного Кулибиным при строительстве объекта и глубоко оцененного Эйлером и Бернулли, основано на теории подобия, сфера применения которой «стала основой эксперимента, и ни одно исследование как в области физики, так и в технике не может ее игнорировать» (М. В. Кирпичев).

Это значение Кулибина, которое сейчас только что оценено по достоинству, для ученых того века было неоспоримо и ясно.

* * *

Наружность Кулибина описана его биографом Свиньиным. Он был «мужчина посредственного росту, статный и в походке являющий достоинство, а во взгляде ум и остроту. Белая, пожелтевшая от времени борода придавала ему некоторую почтенность и сановитость». «Человек себе на уме», с чертами «столичной жизни» в манерах, крепкий телом и духом, старообрядец в домашнем быту. «Веселый, общительный, словоохотливый, добродушный». Любил званые вечера, бывал на балах, хотя только балагурил и шутил, так как был абсолютным трезвенником. Никогда не курил табаку и не играл в карты. Любил писать стихи. Известны нам его «официальные» произведения. Они писались в торжественном стиле, как и все, что тогда писалось, но язык его естественнее и проще, чем у некоторых поэтов его времени. Чтобы оценить дарование Кулибина в этой области, надо помнить, что это была эпоха официальной одописи. Из его писем видно, что это человек с ясной мыслью, с целеустремленной деловитостью. Слог — это зеркало умственной дисциплины — у Кулибина точен, конкретен, простонароден, лишен всякой манерности фразы. Иногда проскальзывают черты сдержанного юмора, очень добродушного. Все это особенно выигрывает на фоне дворянского полуобразования Митрофанушек и поверхностно воспринятого французского просвещения, которым заражен был «высший свет» того века.

Писал Кулибин неграмотно: не в смысле слога, а в смысле орфографии, не умел употреблять буквы «ъ» и расставлять знаки препинания. Он досадовал на этот пробел, и когда отправлял бумаги начальству, то просил людей сведущих исправлять ему ошибки. «Получа письма на имя графа, — пишет он сыну, — поставь в нем правильные запятые».

Подавляющее большинство из изобретений Кулибина, поражая нас смелостью творческого полета и виртуозностью выполнения, все же не были реализованы в промышленности. Диковинные автоматы, забавные игрушки, хитроумные фейерверки для высокородной толпы, механические приспособления, сделанные в угоду престарелой царице, хоть и отнимали только время, но они-то и поражали современника, они-то быстро и усваивались аристократией России. В этом была трагедия не одного Кулибина. Технический прогресс стоял поперек дороги интересам господствующего класса крепостников XVIII века — слишком дешева была рабочая сила. Это удерживало их от того, чтобы заводить дорогую паровую машину. Поэтому погиб гениальный Ползунов, поэтому не реализовывались лучшие изобретения Кулибина.

«И. П. Кулибин был одним из талантливых русских изобретателей, техником-новатором тех дней, — справедливо замечает академик И. Артоболевский, — но он, конечно, не является единственным техником-новатором тех дней. Имена десятков, возможно, сотен выдающихся творцов техники — наших соотечественников, трудившихся над перестройкой русской технической практики, не дошли до нас».

Не находя применения своим силам на путях общественной пользы, техники и механики уходили на узкие тропы механического артистизма, тем более, что спрос на остроумные вещицы у аристократов был велик. И вот изобретатели идут на удовлетворение их вкусов. Величайший техник Герон Александрийский[83] (II век до нашей эры) прославился «театром автоматов». Его механизм приводил в движение фигурки людей и животных, расставленных на сцене и разыгрывавших целые представления. Рабский труд вытеснял Герона Александрийского с поприща общественного приложения своих знаний. Вокансон — французский механик — растратил свой гений на механические головоломки, создавшие ему огромную славу: он стал знаменитостью для всей Европы. Сперва он пытался посвятить себя преобразованию ткацкого производства. Изобрел ткацкий станок для тканья простых и узорчатых разноцветных тканей. Но французские мануфактуристы, монопольно владевшие производством текстиля, не имели потребностей в дорогой машине. Разорившись на опытах, Вокансон обратил свой талант на устройство автоматических игрушек. Всем в то время известны были его медные утки, которые летали, хлопали крыльями, клевали корм. Всем известны были его автоматы флейтистов — фигурки в натуральный рост человека, которые шевелили губами и играли на флейтах, как живые. Вокансон превратился в полукомедианта, разъезжая с ними по городам Европы и потешая сытую публику, которая встречала его с восторгом и награждала шумным успехом.

Тем же самым должен был заниматься и Кулибин на пышных празднествах при дворе, устраивая фейерверки, показывая наследникам «огнедышащие горы», организуя в далекой Молдавии «мушкерады» и иллюминируя роскошные пиры всемогущего фаворита царицы. Надо догадываться, какой своеобразный конфликт был у него с действительностью, связывавшей его титанические силы, широту творческого размаха и калечившей его трезвый ум.

Кулибин был человеком сдержанным даже в письмах. Едва ли он высказывал свои заветные мысли друзьям о том строе, при котором жил. Но судя по тому, что человек он был принципиальный и мыслью строптивый, не пожелавший в угоду двору променять своего звания на высшее и поломать свой патриархальный быт, наконец, судя по тому, что он был человек умный, видевший дальше других, что он был человек огромного житейского опыта, на своей собственной спине испытавший тяжесть простого труда, на своей собственной судьбе уразумевший бездушие бюрократической машины, — социальные вопросы не могли быть ему чужды. И недаром же он с горькой иронией отзывался о Петербурге и о «любезном отечестве», под которым разумел, конечно, властелинов России. Даже в торжественной оде, обращенной к Екатерине, прорвалось это: «не токмо знатных ты наблюдаешь, но и загнанных всех защищаешь». О «загнанных» считалось неприличием тогда даже думать.

Кулибин был провозвестник грядущих технических перемен в России. Но сам он родился слишком рано. Экономические условия для его разностороннего творчества в то время еще не созрели. В конце XVIII века в Европе происходит промышленный переворот. Начинается эра промышленного капитализма. У нас же паровые машины вводятся только с 30-х годов XIX столетия. Самое начало XIX столетия ничего не прибавило в смысле технического развития к XVIII веку. Это сказывалось и на производстве и на торговле. Отстает торговля, если сравнивать ее с европейской. Отстает и промышленность. «То же самое крепостное право, которое помогло Уралу так высоко подняться в эпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило причиной упадка Урала в эпоху расцвета капитализма»[84]. И верно, создавшаяся в Англии машинная индустрия (применение кокса в выплавке чугуна) нанесла в конце XVIII века большой удар русскому горнозаводскому делу.

Огромное дарование Кулибина было принесено в жертву отсталому общественному строю. Крепостной, почти даровой труд на фабриках и заводах XVIII века никак не способствовал развитию промышленной техники.

Таланты из народа в старой России возникали во множестве, но гасились, не успевши расцвесть, или гибли в роли провинциальных чудаков и выдумщиков. Литература историческая и художественная сохранила в памяти народа этот скорбный тип горемык-гениев, с изумительной красотой и исключительной глубиной увековеченных Лесковым в его бессмертном «Сказе о тульском косом Левше и о стальной блохе».

Вспомним Глинкова. Первая механическая прядильная фабрика Аркрайта в Англии появилась в 1771 году, а наш Глинков еще в 1760 году создал механическую прядильню с водяным приводом.

Вспомним Нартова. Он в начале XVIII века изобрел металлообрабатывающий станок с супортом. Супорт — огромный вклад в производство. Он стал известен в Англии только в конце XVIII века.

Вспомним Ползунова. Он изобрел паровой двухцилиндровый двигатель, это целая революция в производстве и промышленности. Джемс Уатт создал такую машину через двадцать лет после Ползунова.

Вспомним Фролова. Он первый в истории техники превратил водяной двигатель в центральный мотор, водяное колесо приводило в действие всю систему механизма на заводе. Это был прообраз завода-автомата.

Все названные изобретатели — люди с огромным дарованием, если не сказать, что гении. Их изобретения поражают своей смелостью. Но личная судьба изобретателей от того не складывалась легче. И даже слава обошла их. Имя шотландца Уатта — изобретателя паровой машины, все знают, а имя Ивана Ползунова, уральского механика, солдатского сына, который изобрел ту же машину, на двадцать лет опередив Уатта, только недавно стало известным.

Судьба Кулибина, так же как и судьба других изобретателей, отражает мучительный процесс борьбы между прогрессивными капиталистическими элементами русского общества, стремящимися в недрах феодально-крепостнического уклада развивать отечественную промышленность на основе передовой машинной техники, и консервативными силами дворянской России XVIII века, желающими подавить эти элементы, затормозить прогрессивные стремления. Трагедия Кулибина есть трагедия гения, не смогшего побороть консервативные силы того времени и поэтому не увидевшего своих замыслов осуществленными.

* * *

С кулибинскими реликвиями история поступила жестоко. От множества научных приборов, разного рода часов, моделей почти ничего не осталось. Модель моста сгнила в Потемкинском саду. Водоходное судно было продано на дрова. Самокатку уничтожил сам автор. Судьба микроскопа, телескопа и электрической машины неизвестна.

В Доме техники при Горьковском институте инженеров водного транспорта можно увидеть «кулибинский фонарь». В городе Пушкине хранится гигантский глобус, механизм которого был исправлен Кулибиным. В Ленинградском Эрмитаже содержатся в сохранности удивительные часы яйцеобразной формы, снимок с которых имеется в этой книге.

Но не следует думать, будто мы узнали обо всем, что было сделано Кулибиным. После смерти изобретателя выискивались вещи, о существовании которых нигде не было указано и о которых никто не подозревал.

Так, например, после опубликования «Реестра чернового собственных изобретений механика Кулибина» редакцией «Москвитянина» получено было письмо, в котором некто П. Н. Обнинский сообщал о приобретении им кулибинских стенных часов. Он купил их у графа Бутурлина за 18 тысяч ассигнациями. Дело было так: перед нашествием французов граф, живший в Немецкой слободе, уехал к себе в воронежскую вотчину. Дворецкий, который остался присматривать за домом, все боялся за целость драгоценных часов. Однажды он вынул их из футляра, завернул в циновку и опустил в домашний пруд. Часы пролежали в пруду до весны. Когда выгнали французов, часы были вынуты из пруда, и крепостной часовщик графа их вычистил и привел в порядок. После этого Обнинский их купил и просил засвидетельствовать эту редкость, «чтобы диковинное произведение нашего русского механика, стоящее ему много трудов и соображений, не погибло в реке неизвестности».

Часы эти, по описанию Обнинского, такие:

«Стенные астрономические часы большого формата, недельные. В середине циферблата золотой двуглавый орел, под ним вензель государыни Екатерины II. Кругом на серебряной доске надпись: «Преимянито имя ее вовеки». Вверху луна с голубиное яйцо; в циферблате золотое солнце показывает ход обеих планет. Двенадцать месячных знаков. Затмение солнца и луны. Черный и белый круг, показывающий, сколько часов сегодня ночи и дня; стрелка, показывающая високосные годы. Течение перемены разных планет. Числа дней, название месяцев и сколько в которых дней. На дверцах футляра круг географический. Другой круг, отгадывающий, сколько у кого денег в кармане: сколько раз часы ударят… На минутной стрелке устроены удивительные маленькие часы в гривенник, которые, не имея никакого сообщения с общим механизмом часов, показывают время очень верно.

Еще несколько штук, которые определить может астроном». Но, по-видимому, эти диковинные часы, как и многие другие кулибинские раритеты, все-таки «погибли в реке неизвестности».

* * *

Расскажем в нескольких словах о родных и потомках Кулибина. Авдотья Петровна, сестра его, вышла замуж в Нижнем, овдовела и жила почти одиноко. Брат, влюбленный в искусства, учился в Академии художеств. Шувалов отправил его в Италию для совершенствования в живописи. Там он прожил тринадцать лет и возвратился, обогащенный знанием и огромным опытом. Вскоре он простудился и умер. Этот разносторонне одаренный человек был также поэтом, писал стихи и особенно удачно на итальянском языке.

Сам Кулибин был женат три раза. Первый раз в Нижнем Новгороде 24 лет. Жена называлась Натальей. С нею он уехал в Петербург и там овдовел; от нее остались три сына: Павел, Иосиф, Семен и четыре дочери. Второй раз он женился 50-летним в Петербурге на Авдотье Васильевне Щербаковой. От нее имел трех сыновей и дочь. Как уже известно, она умерла после родов сейчас же по приезде в Нижний. В третий раз Кулибин женился уже 70-летним стариком на Марье Ивановне Докукиной, нижегородской мещанке, и имел от нее трех дочерей. Всего было у него двенадцать детей самого различного возраста: и бородатые мужчины и малолетние девочки. Всех он и вырастил. Биографам известны сыновья: Павел, Иосиф, Семен, Дмитрий, Александр, Петр — и дочери: Елизавета, Пелагея, Мария, Александра, Евдокия, Капитолина.

Всем сыновьям своим он дал образование. Один из старших, Семен, служил в Петербурге, имел чин статского советника, Дмитрий был незаурядный гравер, страстно любил искусство, но умер молодым, еще при жизни отца. Александр и Петр воспитывались в корпусе горных инженеров и уехали потом служить в Сибирь. Сибирские инженеры Кулибины, работавшие на золотых приисках и оставившие труды о них, были потомками Ивана Петровича.

Детей своих он воспитывал в строгом послушании и зорко следил за ними. Из письма сына Александра, который «дерзнул показать мысли», согласившись участвовать в спектакле, следует, что отец посылал им «размышления», то есть, по-видимому, советы и наставления на все случаи жизни. «Присланное вами размышление я читал и списал оное для себя, — пишет Александр. — Я всегда считал и буду почитать для себя первым долгом следовать вашим наставлениям».

Старшая дочь Елизавета была замужем за чиновником Поповым, пережила его и, если судить по переписке, уехала из-под Нижнего в Сибирь к сестре Пелагее.

Добродушная Пелагея вела хозяйство в семье Семена Кулибина, воспитывая его детей, а также своих младших сестер, которые жили у старшего брата. Пелагея уехала потом к Александру и Петру в Сибирь и там вышла замуж за некоего чиновника Кузнецова. Из писем видно, что они поселились в Нерчинске.

Таким образом, в Нижнем Новгороде после смерти Ивана Петровича оказалась одна только вдова. О судьбе ее мы не знаем, но из всего сказанного следует, что на родине у Кулибина в Нижнем Новгороде потомства не осталось.

Отец из детей всех больше ценил, по-видимому, Семена, человека делового, служащего в министерстве финансов. С ним он советовался и состоял в постоянной переписке. Семен же после смерти отца воспитывал сирот.

Очень любил Кулибин зятя Попова, мужа Елизаветы. Поповы жили в Карповке, своем сельце, в семи верстах от города. По-видимому, сельцо это было куплено у князей Юсуповых. Попов был чиновником, ему знакомы были в Петербурге знатные люди — граф Безбородко и князья Юсуповы. Живя в столице, Кулибин очень охотно переписывался с Поповым, посылал ему столичную снедь, книги, примечательные номера газет. А сам, в свою очередь, получал от зятя «подновские» огурцы в соленом виде, известные на всю Россию, и прочие «произведения родной земли». Через Поповых же шли посылки из Петербурга Пятерикову, о котором учитель нежно заботился. В посылках были: часовые пружины, станки, инструменты и т. п. С зятем Кулибин делился радостями изобретений, его запрашивал об условиях судоходства на Волге и ему же постоянно жаловался, когда стал терпеть неудачи. Попову он писал всех больше о «стесненных обстоятельствах». По-видимому, зять этот был человеком с разносторонними интересами. Кулибин любил и сына Поповых, внука Наркиса, которому прислал 200 рублей денег, когда он родился, — «яко предвещателю».

Дочь Мария была выдана в Петербурге за архитектора Соколовского. Этот Соколовский выкупал векселя своего тестя, много ходатайствовал за него в столице. По всему видно, что Кулибина он очень ценил.

После 1801 года, когда Кулибин уехал в Нижний, все его дети остались у Семена под наблюдением Пелагеи. Только девочка Александра воспитывалась у Елизаветы в Карповке.

Пелагея — вдохновенная домоводка. Письма ее к сестре Елизавете полны забот о том, как выкроить платье и как сэкономить на еде. Она рукодельница, швея, мастерица на все руки. Племянники, дети Семена, которых она воспитывала, любили ее больше матери (Анна Петровна, жена Семена, видимо, была ветреной дамой, любящей повеселиться и не очень привязанной к дому). Вот характерная цитата из письма Пелагеи к сестре: «Детушки мои спят с богом, а маменька их лежит да ворчит что-то. Намеднись Пашенька у меня спрашивает: «Тетушка, где Ваненькина маменька?» Я говорю: «Анна Петровна, душенька, Ваненьке и тебе маменька». — «Нет, вы мои, тетушка, а не Анна Петровна». А я говорю: «Я тебе тетенька, а та — маменька». — «Нет, вы мои», — и так расплакалась, что насилу уняли».

Сохранилась переписка детей Кулибина после его смерти. Она доведена до 1833 года — тогда семья его уже распалась. Большинство детей жило в Сибири. Семен ^:— в Петербурге. Из этой переписки видно, что дети Кулибина обжились в Сибири основательно. Домовитая Пелагея, когда муж ушел в отставку, купила дом и зажила хуторянкой. Она пишет сестре: «Хлеб свой, мясо тоже может быть свое, — свинина, баранина и проч., хотя немного, но все, даже рыба, во всякое время может быть свежее и некупленное», — и просит сестру приехать доживать дни вместе. Так весь род Кулибиных перекочевал в Сибирь и там осел. Он стал выделять из себя от поколения к поколению видных инженеров. Особенно многие из них отличались в золотопромышленности.

Инженерная профессия стала в семье Кулибиных как бы родовым призванием. Впрочем, надо сказать, что встречались среди них и профессора и администраторы. Интересно отметить, что со страниц журналов «Вестник золотопромышленности» и «Горный журнал», издававшихся вплоть до революции, не сходят имена Кулибиных, авторов статей по горному делу. Нет возможности да, пожалуй, и особой нужды вдаваться в генеалогию этого разросшегося рода, но для иллюстрации характерных особенностей его следует остановиться на одной ветви кулибинского потомства, которая начинается сыном Александром.

Александр, тот самый, которому отец писал всех больше назидательных писем и через которого в каникулярное время пересылал проекты «соляных машин» баронам Строгановым, был самой оригинальной фигурой из сыновей Кулибина. Этот Александр жил всего 37 лет, но ярко жил. Воспитывался он в Горном кадетском корпусе и вел жизнь, по-видимому ничем не отличавшуюся от жизни товарищей из «светского круга».

Самым близким его другом был поэт Николай Михайлович Языков, столь же бесшабашный, сколько и талантливый студент, принадлежавший к видной дворянской семье, которая была в родстве с влиятельными родами того времени: Кикиными, Бестужевыми, Валуевыми и другими.

Языков и Кулибин оба страстно любили поэзию, оба писали стихи, оба вели рассеянный образ жизни. По-видимому, слухи об этом долетали до отца, жившего в Нижнем, и вызывали у старика скорбные жалобы в письмах и настойчивые отеческие советы, начиненные моралью пуританизма. Языков, как известно, был потом даже исключен из института корпуса инженеров путей сообщения за «неаккуратное посещение занятий». И хотя он был на три года моложе Александра Кулибина, но тон в поведении задавался Языковым. Ценя своего приятеля как поэта, Языков посвятил ему два стихотворения в период окончания Кулибиным кадетского корпуса. Это «Послание к Кулибину» и «А. И. Кулибину». В них воспеты проводы друга за Урал. Языков надеялся, что голос кулибинской музы не замолкнет и в Сибири. Дальше перечислялись счастливые дни, проведенные вместе с другом, и заслуги Александра, к которому нередко обращался Языков за советом.

Тебе вверять восторги приходил

И слышал суд твой справедливый.

О! Сколь тогда приятен был

Мне дружеский совет нельстивый.

Александр писал стихи не хуже друга и девятнадцати лет уже печатался. Его стихи «Послания к А. Н. Очкину» и «Задумчивость» появились в журнале «Соревнователь просвещения и благотворительности» за 1819 год. Стихи эти не уступают распространенной в то время лирике романтического направления. Кулибин воспевает элегическое настроение «задумчивости», которая в ту пору изображалась обязательно в образе «святой богини». Поэт представлял ее себе, как «подругу нежную чувствительных сердец». Разумеется, все это было модой, условным жестом и отнюдь не являлось реальным настроением здоровых, буйных и шумливых воспитанников кадетского корпуса. Вот почему этот элегический поэт без всякого труда и сразу втянулся в практическое дело инженера. Впрочем, об этом ниже.

В «Послании к А. Н. Очкину» он прощался с друзьями, уезжая в Сибирь, и выражал надежду, что они услышат из Сибири идущий «знакомый звук его нестройной лиры».

Дай руку, друг! Иду в далекий путь;

Прими мое последнее желанье:

Всегда счастлив, всегда доволен будь

И обо мне храни воспоминанье.

Но, уехав в Сибирь, он, по-видимому, навсегда расстался со столичными друзьями, забыл стихи и целиком отдался работе на промыслах. Во всяком случае, этот элегический поэт становится уже до конца своей жизни постоянным сотрудником «Горного журнала». И если смолкла его лира, зато проснулась огромная пытливость геолога-разведчика и инженера, отчетливо сказавшаяся в «Описании Гридинского золотосодержащего прииска», в «Описании Колывано-воскресенских заводов по 1831 год», а также и в других его работах. В последнем «Описании» он проанализировал топографию этого горного округа, климат, почву, описал флору, фауну, недра, звериный промысел, транспорт. И в этом уже ясно проступают черты кулибинского характера: упорство и обстоятельность в работе. Жаль, что этот примечательный человек умер в возрасте 37 лет, в возрасте еще не расцветших дарований. После него осталось шесть человек детей. Сыновья Николай, Константин и Владимир пошли по следам отца.

Николай, старший сын Александра Ивановича, на протяжении сорока лет был профессором горнозаводского дела и воспитал не одно поколение горных инженеров. С 1882 по 1892 год он занимал должность директора горного департамента. После того был председателем горного совета. Им написано много мелких и крупных работ о горнозаводской промышленности. В «Ниве» за 1901 год помещены его портрет и статейка по случаю пятидесятилетнего его юбилея. Седой как лунь старик, прошедший семидесятилетний жизненный путь, он выглядит бодрым и очень похож на деда. Умер он в 1903 году. Сын Николая Александровича Сергей, правнук изобретателя, исполнял обязанности секретаря горного ученого комитета. Ему принадлежат статьи, касающиеся мнений знаменитого геолога Зюсса о русском горном деле. Им же на-писан целый отдел о горном деле в «Подробном указателе всероссийской промышленной и художественной выставки в 1896 году в Нижнем-Новгороде».