Глава VII КОЛЕСО ИСТОРИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VII

КОЛЕСО ИСТОРИИ

ы наконец подошли к средоточию всего учения Вико — его концепции вечной идеальной истории. Это своеобразная «визитная карточка» Вико, с ней он вошел в историю общественной мысли. В учебниках и популярных изданиях с этой концепции обычно начинают изложение его взглядов. При этом она часто выглядит как выработанная философом спекулятивная схема, извне накладываемая на фактический материал. Такая интерпретация явно несправедлива, ибо логическая структура «Новой науки», как она уже обнаружила себя перед нашими глазами, совсем не похожа на построения в философско-исторических произведениях великих представителей немецкого классического идеализма — Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля. Эти философы ищут в исторических фактах иллюстративное подтверждение заранее сформулированной концепции, идеи или понятия. Идея эта чисто мыслительного происхождения, она зиждется на философских принципах самой системы, исторические факты не участвуют в формировании общей концепции, а появляются, как свидетели в суде, лишь тогда, когда их вызовут для целей защиты или обвинения. Это, кстати, понимал и Гегель, говоривший, что факты можно подобрать для доказательства любого утверждения.

Не то у Вико. Следуя геометрическому методу, рекомендованному Декартом, он вначале перечисляет «элементы» своей науки, т. е. аксиомы, постулаты и определения. Однако в дальнейшем ученый не столько дедуцирует из них исторические явления, сколько показывает целесообразность их применения в анализе необозримого океана исторических фактов. Поэтому «элементы» науки Вико скорее выводы, нежели исходные предпосылки исследования, которое развивается самостоятельно, и только его результаты укладываются в форму псевдогеометрического рассуждения. Впрочем, нечто подобное встречается у всех без исключения адептов «геометрического метода», например у Гоббса или Спинозы. Просто мысль у них движется в рамках философской рефлексии, и потому несоответствие действительной логической структуры рассуждения декларируемой не так бросается в глаза, как у Вико, который, забывая о респектабельной ученой манере своего времени, целиком отдается духу исследования, зависящего не от картезианской методологической «парадигмы», а от специфической природы своего предмета — «мира наций». Временами он погружается в исследование частных вопросов (таково, например, «открытие истинного Гомера») в ущерб общей логике своего труда, что делает анализ «Новой науки» довольно-таки нелегким делом.

Итак, общие принципы для Вико — не средство уложить факты в элегантную схему, чем часто грешили и грешат до сих пор философы спекулятивного склада, но инструмент конкретного исследования. То же самое относится и к понятию вечной идеальной истории, которое мы предварительно уже эксплицировали в разделе о теоретических источниках Вико. Теперь мы можем рассмотреть его в качестве общего итога и резюме проведенного Вико исследования. Прежде всего не совсем удачен, как уже говорилось, буквальный перевод с итальянского «идеальная история». Правильнее было бы, пожалуй, говорить о «вечной сущности истории», или вечном ее законе. Но последний вариант — это уже некоторая модернизация, потому что в XVII–XVIII вв. понятие «закон» еще толковалось в основном узкоюридически, значение его как общенаучного термина еще не утвердилось. Теперь мы можем сравнить грандиозный замысел Вико с его осуществлением, проверить, насколько удалось философу подтвердить фактами справедливость своей идеи. Реконструируя ход мыслей Вико, мы установили неизбежную последовательность смены четырех общественных форм (включая одну догосударственную). Реальная эмпирическая основа теории Вико — детально изученная история Рима. За период от Сервия Туллия до Октавиана Августа Рим прошел путь от древней аристократии до монархии. Конечно, этого слишком мало для утверждения, что таков вечный и нерушимый, повсеместно осуществляющийся закон истории. Ведь такая последовательность государственных форм могла быть чисто римской или, если взять шире, чисто античной чертой. Ведь ни одно эмпирическое обобщение не дает гарантии того, что в нем отразилась существенная и повторяющаяся связь явлений. И Вико это понимал, несмотря на все расточаемые им восторги в адрес бэконовской индукции. Он постарался показать, что найденная им в анналах римской истории закономерная связь социальных форм свойственна не только отдаленному прошлому, но проявляется и в настоящем, в современной ему эпохе. Эту задачу Вико решил, продемонстрировав «Возвращение Вещей человеческих при Возрождении Наций».

Что же будет потом, после воцарения монархов? Нетрудно догадаться: об этом говорят как факты истории, так и теоретические соображения. Все знают, что случилось в конце концов с Римской империей. Она исчезла с лица земли, как исчезает под водой полоса прибрежной суши во время наводнения, а наводнением было нашествие варварских племен. Такова фактическая последовательность событий. Теоретически же, чего можно было ожидать после установления монархии, наиболее зрелого, по мнению Вико, продукта «развитого человеческого разума»? Раз это высшая форма государственности, то вслед за ней может последовать только одно — разрушение общества. Вслед за подъемом на вершину начинается скольжение вниз, и притом до самого предела, куда увлекают разнузданные страсти быстро теряющих навыки культуры людей. Падение возвращает к началу, а вначале были не люди, а, по выражению нашего автора, «тупые, неразумные и ужасные животные». Но и это возвращение не буквально, ибо «первые люди» были тупыми в силу неразвитости своего интеллекта, а «последние» обезумели от себялюбия и «рассудочной злости», заставивших их пренебречь обычаями и законами человеческого общежития в погоне за удовлетворением своих личных интересов. Болезнь маниакального самоудовлетворения разъедает социальный организм сверху донизу и делает его легкой добычей завоевателя. Гибнут сокровища цивилизации и культуры, разрушаются города, зарастают поля и пути сообщения, резко сокращается и распыляется население. Люди дичают и в страхе за свою жизнь забиваются в норы, опасаясь себе подобных больше, чем диких зверей. Темная ночь прозябания длится веками, не оставляя никаких следов для будущих историков, пока наконец не забрезжит свет и новые алтари не соберут вокруг себя группы людей, сплоченных уздой «закона» — обязательных норм поведения и «запретительных ограничений».

Так начинаются времена «второго варварства» — того, что обычно и совершенно неопределенно в домарксистской исторической литературе называли «средневековьем». Виднейшие идеологи просветителей XVIII в. с пренебрежением относились к этому периоду европейской истории, считая, что от этого времени остались только поповские басни, из которых нельзя извлечь ничего достоверного. Между тем как раз тогда, когда Вольтер выносил этот свой вердикт, уже начиналось серьезное изучение феодального прошлого Европы, и Монтескье уже выдвинул чрезвычайно глубокий для своего времени взгляд на природу феодов, справедливо усматривая в них центральный феномен существовавшего тогда социального порядка. К тем немногим, кто стоял у колыбели научного изучения феодализма, принадлежал и Вико. Он вознамерился раскрыть его природу, исходя из предпосылки, что «второе варварство», или «возвратившееся варварство», должно быть подобно божественно-героическому периоду античности, богато отразившемуся в народной мифологии и эпосе.

Так общефилософский постулат единства мировой истории превращается в эвристический принцип исторического исследования, направляя поиск ученого в определенное русло. Ведь фактов бесчисленное множество, их нельзя описать полностью, да это и не нужно. Нужен компас, чтобы достигнуть берега в океане эмпирии или чтобы плыть в определенном направлении, даже если и не удастся увидеть землю. Исследователь без методологического компаса — все равно что корабль, потерявший управление и ставший игрушкой волн. Что искать и где найти искомое — вот вопросы, преследующие ум настоящего ученого, не надеющегося, что счастливый случай откроет ему истину. Конечно, Вико не понимал так ясно роль методологии, как мы это сейчас изложили, но на практике он последовательно держался своего методологического принципа, что неизмеримо ценнее, чем абстрактное знание нормативов, которое само по себе бесплодно, если не одушевлено творческой интуицией. Методологическая ориентация должна быть достаточно гибкой, чтобы теория могла корректироваться в ходе исследования, реагируя на новую информацию. Иначе метод рискует превратиться в жесткую априорную схему, не проясняющую, а уродующую эмпирический материал. С такой опасностью ученый всегда сталкивается, но бездумный эмпиризм эрудита-коллекционера «древностей» не альтернатива мыслящему историку, который, конечно, может попасть в плен к собственной схеме, но зато не окажется в положении скупца, который «над златом чахнет», не находя никакого применения своим сокровищам.

Так, общеисторическая схема Вико, с одной стороны, позволяет ему уловить общую нить в хаотической смене явлений, но, с другой стороны, она приводит к неправомерному сближению различных по своей социальной сущности феноменов. Развивая идею о повторяемости исторических событий, Вико считает эпоху феодализма в Западной Европе возвратом к начальному периоду античности, ибо он уже нашел феодализм в отношениях между патрициями и плебеями древнего Рима! Читатель, наверно, помнит, как, описывая возникновение «героических республик», Вико упоминает о «вечных основаниях Феодов» (3, 251). Это выражение встречается у него не один раз, а в перечне аксиом встречается и такая: «У всех древних наций мы встречаемся с клиентами и клиентелой; эти отношения могут быть поняты соответствующим образом только как Вассалы и Феоды; и ученые исследователи феодального права не могут найти для обозначения их более соответствующих слов…» (там же, 93). Стало быть, феодализм превращается в историческую категорию, обозначающую форму взаимоотношений «простолюдина» и «господина», которая основана на личной зависимости первого от второго за предоставленную ему господином защиту и средства существования (землю). В ходе исторической эволюции эта зависимость становится все менее непосредственной по мере того, как служение на войне и поденная работа в поместье заменяются чисто экономическими повинностями. Несомненно, что определение Вико слишком широко, оно охватывает некоторые черты, общие и рабовладельческой и феодальной формации, но именно поэтому и не годится в качестве дифференцирующего признака стадий социального развития. Социальное отношение «патриций — плебей» имело иной характер, чем отношение «феодал— крепостной», но ошибка Вико меньше, чем кажется на первый взгляд, ибо непременный элемент как той, так и другой формации составляет существование военной аристократии. Недаром выдающийся французский медиевист М. Блок вообще предложил различать «сеньериальную систему» и «феодальную систему». Первая, по его мнению, сложилась раньше, получила куда большее распространение и сошла на нет гораздо позже, чем вторая. «Сеньериальная система» и представляет собой, по Блоку, господство военной аристократии, тогда как феодальная характеризует систему крестьянской зависимости (см. 9, 92).

Хотя концепция Блока спорна, она все же обращает внимание историков на реальную проблему— проблему, если можно так выразиться, «частичного сходства», или наличия некоторых общих структурных элементов в рабовладельческом и феодальном обществах. Это особенно проявляется, когда понятия «рабовладение» и «феодализм» применяют к странам Юго-Восточной Азии, например к Китаю. То, что одни ученые в данном случае относят к феодализму, другие относят к рабовладению. Академик Н. И. Конрад нашел выход в признании сосуществования элементов той и другой социально-экономической формации на протяжении длительного исторического периода. Он предлагал даже считать в значительной мере условной грань между началом феодализма и концом рабовладения (см. 83). Сложность и пестрота исторической действительности превращают в проблему использование общих понятий и выработку общеисторической схемы. Мы постоянно должны помнить, что понятие, как подчеркивал В. И. Ленин в «Философских тетрадях», всегда есть огрубление, упрощение реальности. Для того и нужна диалектика, чтобы сделать теоретическую схему максимально близкой к реальности. Полное совпадение схемы с действительностью означало бы тождество мышления и бытия, достижение абсолютной истины и прекращение процесса познания, в чем и состояла несбыточная гегелевская мечта. Категориальная схема Вико слишком груба и метафизична, чтобы отобразить реальную диалектику исторического процесса; она фиксирует лишь тождественное, предавая забвению различия. Поэтому и само тождественное чрезмерно гипертрофировано, вырвано из реальной исторической связи, что и сделало общую концепцию Вико легкой добычей позднейшей критической мысли. Мы имеем в виду, конечно, его концепцию исторического круговорота. Особенно ясно обнаруживаются ее недостатки в свете диалектического понимания исторического процесса. Легко заметить, что она представляет собой возрождение античной мифологической схемы космического круговорота, но на этом основании ее нельзя просто отбросить как ненаучную. Ведь не кто иной, как Вико, проложил путь к изучению реального, «земного» содержания мифологии. Поэтому когда мы называем какое-либо сочетание идей, облеченное в метафорическую форму, «мифом», это не избавляет нас от необходимости исследовать хотя бы социальную функцию этих идей, тем более если речь идет о теоретической концепции, в которой мифологическое содержание переосмысливается и от мифа остается только общая рамка, окаймляющая утверждения, допускающие научную проверку.

Если вдуматься в суть дела с позиций диалектико-материалистической методологии, то станет ясно, что концепцию круговорота нельзя противопоставлять концепции прогресса. Идея круговорота вовсе не исключает идеи прогресса, она только подчеркивает относительность и непрочность прогресса. Прогрессивное развитие, или, по выражению Вико, «поступательное движение наций», осуществляется в пределах каждого цикла до определенного момента. Нам теперь уже нетрудно определить параметры этого процесса. Прежде всего гуманизация самого человека, превращение двуногой «бестии» в человека разума, совести и долга. Затем успехи цивилизации: от пещер на холмах, спасавших от диких зверей и миазмов девственного леса, до городов со всеми удобствами для жизни. Иначе говоря, это успехи «искусств» необходимости, пользы, удобства и удовольствия, прогресс культуры, в разряд которой Вико включал и науку — «тайную мудрость». Наконец, политический прогресс, развитие государственного строя и правосознания от кровавого деспотизма к «народной свободе». Все это настолько явствует из предыдущего изложения, что мы воздержимся от приведения дополнительных выдержек из текста «Новой науки». Но далее начинается «обратное движение»: сначала постепенная, а затем все убыстряющаяся утрата культурных достижений в апокалипсической обстановке крушения старого мира.

Следовательно, за прогрессом следует регресс, но вслед за упадком начинается возрождение, сначала еле заметное, впоследствии все более интенсивное и решительное, предвещающее полный расцвет. Круговорот предполагает чередование упадка и возрождения, повторение заново когда-то уже пройденного пути. Если подходить к этой концепции конкретно-исторически, как и подобает марксистам, то естественно в ней увидеть первое выражение идеи общественного закона. Закономерная повторяемость общественных явлений, сущностное тождество различных по внешней видимости исторических эпох, неизбежность определенной последовательности развития событий — без этих предпосылок научный подход к изучению общества вообще не может утвердиться. Еще раз повторим: закономерность значит повторяемость, последняя служит внешним проявлением первой. Если не фиксирована эмпирическая повторяемость явлений, нечего и говорить о каком-либо законе этих явлений.

Как бессмысленно критиковать идеализм с позиций вульгарного материализма (о чем писал В. И. Ленин в «Философских тетрадях»), так бессмысленно и противопоставлять концепции круговорота идею линейного бесконечного прогресса просветителей, столь же метафизичную по своей сущности, как и та, против которой она была направлена. Марксистское диалектическое понимание развития предполагает единство противоположных тенденций, не только движение вперед, но и возвращение назад. Ленинская теория империализма прямо указывает на восходящую и нисходящую фазы последней антагонистической формации. Ранее Энгельс констатировал порочный круг, в котором очутилось рабовладельческое общество благодаря институализованному в нем презрению к физическому труду, не позволившему ему преодолеть кризис собственными силами и обусловившему длительное загнивание античной цивилизации (см. 1, 20, 643).

Одним словом, цикл развития, заканчивающийся разложением, — не надуманная схема, а реальность, встречающаяся на каждом шагу. Однако схема круговорота предполагает куда более сильное утверждение относительно повторения одного и того же цикла развития. И в этом отношении она, пожалуй, способна посеять больше иллюзий, чем пролить света. Но и тут не стоит упрощать ситуацию: Вико, конечно, не имеет в виду абсолютного повторения, он показывает новый облик исторической действительности при «возвращении вещей человеческих». Для теологического периода, по Вико, характерно слияние светской и церковной власти. Епископы и аббаты давали убежища простым людям, как некогда первые патриархи. Во Франции «Государи обычно титуловались „Герцогами и Аббатами“ или „Графами и Аббатами“. Так первые Христианские Короли основали Вооруженные Религии…» (3, 440). Это полная аналогия начальному, теократическому, периоду, условно говоря, «библейской истории». Но различие сразу же бросится в глаза вдумчивому читателю: ведь в первом цикле религия была языческой, а во втором — христианской, т. е. «истинной», по понятиям того времени. И тем не менее, по убеждению Вико, это не внесло принципиального изменения в ход событий. Юпитер ли, Троица ли единосущая признавались божеством, кровавые обычаи рода людского царили повсеместно и безраздельно «в те несчастные века». Религия сверхъестественного откровения, таким образом, не оказала никакого воздействия на ход истории, он остался таким же, каким был тогда, когда народы погрязали в «заблуждениях язычества». Это суждение — пример стремления Вико к научной объективности. Правда, согласно Вико, как мы уже отмечали, народам без религии никак не обойтись, с ней связаны первые достижения цивилизации и культуры, но какая религия — это не важно, все равно результаты будут одинаковы. Хладнокровный социологический подход к «святыням» — отличительная черта всего учения великого неаполитанца. Вторым фактором становления феодализма Вико признает варварскую колонизацию территории бывшей Римской империи. (Колонизация протекала и в античные времена, но там она знаменовала переход к последнему историческому этапу, в средние же века она характерна с самого начала.) Именно этот факт, если бы Вико как следует углубился в его понимание, мог послужить отправным пунктом создания адекватной теории феодализма.

Но это наше замечание исходит из отвлеченной логики построения теории и совершенно не учитывает намерений Вико и специфики проблемы, которую он стремился решить; и в этом смысле наше замечание до некоторой степени сделано в духе антиисторического подхода. Для правильной оценки учения того или иного мыслителя нужно знать историю мысли. Чтобы понять, что «физика» Аристотеля не есть физика в современном понимании, установленном Галилеем и Ньютоном, достаточно пройти курс неполной средней школы. Уяснить же, что Аристотель фактически сделал в книге под таким названием, весьма непросто.

Читатель, надеемся, простит нам это отступление. Мысли такого рода навеваются самим предметом нашей книги: надо же соблюсти правила исторического подхода по отношению к одному из основоположников историзма! Так вот, Вико занимала не проблема специфики феодализма, а демонстрация закономерной повторяемости исторического процесса. Поэтому он ищет сходное в различном, считая различное побочным, несущественным в тождественных по своей сущности явлениях. Говоря философским языком, он стремился с поверхности исторического бытия выйти на уровень сущности и уловить постоянный закон исторических изменений. Попытка его была во многом несовершенна, как мы понимаем, но она — необходимый момент в процессе формирования научного подхода к изучению истории. Причем Вико пошел дальше поисков общего методологического норматива: он стремился разработать и специальные методы, можно даже сказать — методики, для исследования эмпирического материала. Одной из таких методик было этимологическое исследование слов различных языков. До него ученые, «обращая внимание на различные звуки слов, ничего не понимали в идентичности самих вещей» (там же, 450). Так, феодальные сеньоры назывались «баронами» в том же самом смысле, в каком в древнегреческом эпосе говорилось о «героях», а в древнеримском предании о «мужах». Вико констатирует, что испанцы называют «баронами» мужчин вообще и что в древности «мужчинами» называли только воинов-аристократов. С течением времени слово «барон» стало обозначать всякого мужчину вообще, что свидетельствовало об изменившемся сознании людей и установлении строя «народной свободы». Так анализ языка проливает свет на сам исторический процесс, а изменение семантики позволяет регистрировать изменения социального сознания. Как бы ни злоупотреблял порою Вико этим приемом, прибегая иногда к произвольным лингвистическим сближениям, сам метод остается приобретением науки.

Уязвимым моментом аргументации Вико является и «вечный царский закон», согласно которому люди от демократии через гражданские войны переходят к монархии. Это соответствует, как мы уже говорили, истории Рима, но приложение этой схемы к средневековой Европе приводит, на наш взгляд, к натяжкам. Где там можно было найти народные республики как промежуточное звено между аристократией (феодальными королевствами) и абсолютистской монархией с ее попыткой использовать народ для обуздания сепаратизма феодалов? Пошарив по карте, порывшись в памяти, можно указать, пожалуй, только на городские коммуны, распространенные главным образом в Италии, но как раз здесь-то монархия, в смысле Вико, и не возникла органически, но распространилась в результате чужеземного завоевания. Само по себе это общей схеме не противоречит, но только переносит вопрос о генезисе монархии на почву Франции эпохи Валуа или Германии Габсбургов. Ни в том, ни в другом случае не приходится говорить о каком-либо периоде «народной свободы» до установления абсолютной монархии. Такие эпизоды, как «Великая хартия вольностей», вырванная феодалами у Иоанна Безземельного в 1215 г., или созыв Генеральных штатов Филиппом IV Красивым спустя сто лет во Франции, никак не могут быть истолкованы в духе наступления демократической эпохи (Вико не ссылается на эти факты, он просто обходит молчанием генезис монархии в средневековой Европе, мы лишь гипотетически пытаемся реконструировать то, что можно было бы сказать в поддержку его концепции). Таким образом, приходится, по-видимому, признать, что античная парадигма не совсем подходит к феодальной Европе и что феодальные королевства перерастают в абсолютные монархии, минуя стадию демократического строя. Что же касается гражданских войн, непосредственно предшествующих, по мнению нашего автора, установлению монархии, то некоторую аналогию им можно найти в войне Алой и Белой розы, закончившейся установлением монархии Тюдоров в Англии, или в религиозных войнах католиков и гугенотов во Франции XVI в. Вообще, Вико не очень щедр на характеристику средневековья, и линия его аргументации скорее бегло, как бы пунктиром, намечена, нежели представлена в систематической форме. Львиная доля времени, места и сил ушла у автора на истолкование античной мифологии и формулировку исходных принципов, остальное же дано отрывочно и конспективно. Некоторые важнейшие положения часто повторяются у него в одной и той же краткой тезисной форме без развернутого комментария. Здесь приходится считаться с особенностями склада ума Вико, с его тяготением к афористическому изложению взглядов с довольно скупым и неравномерно распределенным иллюстративно-поясняющим текстом. Скупость комментария, естественно, прямо пропорциональна степени приближенности событий современности. Так, на панораму современного автору «Мира наций» ушло чуть меньше четырех страничек текста теперешнего стандартного формата.

Отличительной чертой современного мира Вико считает «зрелую культурность», которой соответствует распространение монархических форм государственности. Иллюстрацией этому служит главным образом Европа. Но и здесь есть исключения из правила: Польша и Англия (!), несмотря на внешнюю форму монархий, управляются, по мнению Вико, все еще аристократически (см. 3, 458). Приравнивание феодальной Польши к буржуазной Англии — стране, которая в те времена ушла дальше всех в социально-политическом отношении, — свидетельствует, конечно, о серьезной ошибке политического суждения и косвенным образом о несовершенстве теоретических критериев итальянского мыслителя. Наверное, политический диагноз не был сильной стороной его мышления. Да это и понятно: уединенные размышления и кабинетные штудии направляют ум в сторону «вечной сущности» явлений, но, для того чтобы правильно судить о самих преходящих явлениях, общих принципов (даже если они истинны) недостаточно, нужен еще собственный политический опыт и осведомленность в текущих делах той или иной страны. Применение общих принципов к конкретной ситуации— всегда проблема. Одному (например, Монтескье) это удается лучше, другому (Вико) — хуже. Вико именует современную ему Францию «совершеннейшей Монархией», чего никак не стоило бы делать, исходя из его же собственных принципов, согласно которым цель монархии — покой и благоденствие народа. Монтескье же нисколько не обманывается насчет положения своей родины и желанную перспективу для своих соотечественников видит в общественном строе Англии.

Отличительную особенность Европейского континента в политическом отношении составляет, по мнению Вико, распространение «народных республик», которые совершенно отсутствуют в Азии. Эту особенность он объясняет тем, что только в Европе «культивируют науки». Многозначительное замечание, которое, к сожалению, не получило у нашего автора развития, но сделано оно вовсе не случайно и вполне гармонирует с его общей концепцией. Демократия органически связана с развитием наук, потому что убеждение в субстанциальном равенстве людей — естественный продукт расцвета интеллекта и в форме философского самосознания, разлагающего традиционные верования, и в форме позитивных знаний об окружающем мире, социальном и природном, не оставляющих места для сохранения монополии на управление в руках знати, претендовавшей на свою прирожденную компетентность в этих делах. Компетентность — результат опыта и знаний, а это может быть доступно каждому, кто обладает достаточными способностями и усердием.

Несколькими грубыми мазками Вико набрасывает контуры восточного «мира наций», а в самом финале трактата возникает тема Востока и Запада. Здесь мыслитель не поднимается над уровнем своего века. В его изображении Восток довольно непригляден. Общие законы действуют и здесь, но дифференцирующие факторы («несовершенная природа Наций», «дикая религия», неблагоприятный климат) обусловливают отсталость азиатских и африканских народов. Взгляд с высоты европейского величия, еще не испытавшего ни внутренних, ни внешних потрясений. Стремление понять появится куда позднее, когда европейский интеллектуал усомнится в абсолютности своих ценностей и жизненных стандартов, позитивистских интеллектуальных установок. Мажорный тон последних строк трактата Вико не только дань официальному католическому оптимизму: в нем отразилось убеждение «прогрессиста», испытывающего гордость и удовлетворение высоким уровнем науки и культуры, которого снова смогло достичь человечество при своем возрождении. Безоблачного оптимизма, конечно, нет, да и не могло его быть у человека, столь глубоко постигшего дисгармонию социальной динамики и внутренние противоречия культуры. В отличие от просветителей он ясно видел, что прогресс знания отнюдь не решает всех человеческих проблем, ибо не знание движет общество, а борющиеся за преобладание социальные группы. Знание бессильно против «пользы», т. е. интереса, как бы сказали мы теперь. Мораль, выработанная умозрительным путем людьми возвышенного образа мыслей, как правило, является в мир тогда, когда сознание людей, отравленное «варварством рефлексии», становится совершенно нечувствительным ко всем стимулам, кроме эгоистического самоудовлетворения. В конечном счете моральная деградация захватывает и науки, порождая дух софистики и циничного скепсиса. Постепенно деградация становится всеобщей, и культура окончательно погибает либо в «войне всех против всех», либо под пятой завоевателя. Бывает, что завоевание прерывает естественный ход развития на довольно ранней его стадии. Так случилось с народами Нового Света, когда они были завоеваны европейцами.

Пожалуй, Вико сильно преувеличивает «зрелую культурность» своего времени. Здесь сказывается образ мышления гуманитария, к тому же итальянца, выросшего в буквальном и переносном смысле на почве античности. Культура нового общества, шедшего на смену феодальному так робко и неуверенно в Италии, не могла быть понята только как возрождение античности. Все большее значение приобретало естествознание, «новая наука» Галилея и Ньютона, которая превратила ремесленные «искусства» в машинную индустрию, создавшую неповторимый облик буржуазного общества. Специфическая природа Нового времени как эпохи развивающегося капитализма могла быть осознана только после того, как в европейских странах развернулась промышленная революция. Современное общество — это общество, в котором господствует промышленность в союзе с наукой. Раньше всех в Европе это понял, наверное, Сен-Симон (еще во второй декаде XIX в.). Настоящие же свои плоды промышленная революция дала лишь в последней четверти XIX столетия. Этот период и можно назвать «зрелой культурой» капитализма. Вико же принял осень феодального порядка за лето буржуазной культуры.