Глава 4 Опасности «Новых рубежей»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4 Опасности «Новых рубежей»

Когда наутро после выборов Кеннеди произносил свою короткую речь в арсенале Хаяннис-Порта, у него дрожали руки. Он чувствовал себя таким измученным, что первую неделю в качестве избранного, но еще не вступившего в должность президента, провел, уединившись в отцовском доме в Палм-Биче. Но даже спустя две недели Кеннеди казался расстроенным и раздраженным. Он признавался, что его уже одолели требованиями. «Этот хочет того, тот — этого. Никому не угодишь», — жаловался он отцу по дороге на площадку для гольфа, однако не нашел сочувствия. «Если работа не по душе, можешь отказаться. Тем более что в округе Кук еще досчитывают голоса», — резко ответил Джо [152].

Отчасти, дурное настроение Кеннеди объяснялось плохим самочувствием, которое он всячески стремился скрыть. Репортерам он сообщил, что «совершенно здоров» и опроверг молву о болезни Аддисона. Его заверения повторила влиятельная New York Times. (Как-то Пьер Сэлинджер, пресс-секретарь Кеннеди, сказал ему: «Ходят слухи, что вы принимаете кортизон». «Да, раньше принимал, но теперь — нет», — слукавил Кеннеди [153].) Конечно, его врачи знали, что он уже много лет не может обойтись без кортизона, но хранили тайну. Почти каждый день он был вынужден подолгу лежать в горячей ванне, чтобы хоть немного ослабить боль в спине. Кеннеди удавалось выглядеть здоровым только благодаря сильным препаратам, которые выписывали ему сразу несколько докторов [154].

Однако постепенно Кеннеди восстановил силы и взялся за формирование новой администрации. Он с самого начала решил обойтись без главы администрации президента — в отличие от Эйзенхауэра и вопреки практике большинства президентов после него. Позже Соренсен писал: «Он не видел необходимости собирать общие собрания, предпочитая встречи с глазу на глаз, когда собеседники высказываются более откровенно и доверительно». Своими помощниками в Белом доме он назначал ровесников, со многими из которых его связывала многолетняя дружба. Здесь были его бостонские друзья и коллеги под общей ироничной кличкой «ирландская мафия»: Кеннет О’Доннел, Лоренс О’Брайан и Дэйв Пауэрс. (В свои 48 лет Пауэрс был самым старшим из советников в Белом Доме.) Ближайший друг Кеннеди, Лем Биллингс, не получил никакого официального назначения, но входил во «внутренний круг» президента и даже имел в Белом доме собственную спальню. Главным помощником Кеннеди оставался Тед Соренсен, автор значительной части его речей, который также курировал вопросы внутренней (а позже внешней) политики. 41-летний Макджордж Банди, ранее бывший деканом в Гарвардском университете, был назначен советником по национальной безопасности и считался в Белом доме главным специалистом по внешней политике. 35-летний Пьер Сэлинджер, журналист из Калифорнии, стал пресс-секретарем президента и занимался связями с общественностью [155].

Если в Белом доме Кеннеди окружали друзья и ровесники, то членами кабинета были назначены опытные, занимавшие высокое общественное положение люди, причем некоторых из них он почти не знал. Государственный секретарь Дин Раск, дипломат с большим стажем, в течение восьми лет служивший помощником госсекретаря, успел зарекомендовать себя способным, хотя и слишком преданным бюрократической процедуре, руководителем в сложной структуре Государственного департамента США. Министр финансов Дуглас Диллон, опытный инвестиционный банкир, республиканец с консервативными взглядами, был заместителем госсекретаря по экономическим вопросам в правительстве Эйзенхауэра. Министр обороны Роберт Макнамара, также член Республиканской партии, почти не имевший опыта участия в военных действиях, но снискавший славу блестящего администратора в компании «Форд Мотор», мог, по мнению Кеннеди, справиться с трудно поддающимся контролю Пентагоном. Остальные министерские портфели получили члены Конгресса, губернаторы штатов и другие политики высокого ранга [156].

Заметное исключение из правил составлял брат и ближайший помощник президента Роберт Кеннеди, которого Джек хотел непременно ввести в администрацию. Позже, в интервью Бену Брэдли для журнала Newsweek, объясняя, почему брат был ему так необходим, Кеннеди так описал его личные качества: «[у Бобби] высокие морально-этические принципы. Он истинный пуританин, бескорыстный и неподкупный. Кроме того, он обладает потрясающей энергией управленца. У нас здесь много парней с идеями. Проблема в том, кто их будет осуществлять, а Бобби — лучший организатор, которого я когда-либо встречал» [157]. Но больше всего, по словам Джека, он нуждался в преданности Бобби.

Всем было ясно, что Бобби может быть подотчетным только президенту. «Никто из членов кабинета не мог иметь в подчиненных брата президента», — подтвердил Дин Ачесон, госсекретарь в правительстве Трумэна. Также невозможно, по собственному признанию Бобби, было включить его в аппарат Белого дома. Его присутствие мешало бы работе остальных сотрудников. Джек высказал предложение сделать его министром юстиции, на что Бобби сначала не согласился, говоря: «Уже к концу этого года все, кому не лень, будут склонять „братьев Кеннеди“ и обвинять президента во всем, что придется сделать в области гражданских прав» [158]. Джек предложил пост министра юстиции губернатору штата Коннектикут Эврахаму Рибикофу и Эдлаю Стивенсону, но оба отказались. Бобби продолжал сопротивляться и, в конце концов, попросил президента отказаться от решения ввести его в состав кабинета. «Я должен был заняться чем-то своим», — сказал он [159]. Не приняв ответа «нет», Джек пожаловался брату, что не знает практически никого в кабинете. «Мне надо быть уверенным, что если возникнут проблемы, кто-то сообщит мне неприкрашенную правду, какой бы она ни была». Самым мощным аргументом Джека в их споре были семейные узы. «Если я могу попросить Дина Раска отказаться от карьеры …, если я могу попросить Боба Макнамару оставить пост главы компании, а ведь я почти не знаю этих людей …, то я уж, конечно, могу надеяться, что мой собственный брат не откажет мне в аналогичной просьбе» [160]. Наконец Бобби согласился.

Назначение встретило значительное противодействие. Преподаватели юридического факультета Университета штата Вирджиния, который закончил Бобби, отнеслись к карьерному продвижению своего выпускника с крайним скептицизмом. Реакция прессы была сдержанной, но только потому, что большинство изданий не хотели набрасываться с критикой на только что избранного президента. Так или иначе, кто-то уже обвинял его в кумовстве, а Бобби — в отсутствии опыта и в безжалостности (упреки в жестокосердии сопровождали его долгие годы). Вспыльчивость Бобби и его неуверенность в себе не внушали к нему симпатии ни у подчиненных в Министерстве юстиции, ни у журналистов. Байрон Уайт, его первый заместитель, набирал на работу энергичных и компетентных сотрудников, но имел сомнения относительно преданности делу и способностей своего шефа, а также, конечно, беспокоился по поводу его молодости. Бобби было тридцать пять, и он никогда не был практикующим юристом. Однако со временем он вполне освоился с работой и завоевал уважение коллег и подчиненных [161].

Больше всего хлопот новому президенту доставляли однопартийцы — пылкие сторонники рузвельтовского Нового курса, решительно отказывающиеся мириться с какими бы то ни было отклонениями от исповедуемого ими либерализма. Одним из них был Артур Шлезингер, поддерживавший Кеннеди во время избирательной кампании, но теперь с ужасом пишущий о назначении членов Республиканской партии в кабинет новоизбранного президента. Джон Кеннет Гэлбрейт, еще один убежденный либерал и яростный кейнсианец, предлагал бороться с затянувшейся рецессией с помощью государственных расходов, которые должны были стимулировать экономическую активность, но проиграл битву еще до того, как Кеннеди пришел в Белый дом. К огорчению Гэлбрейта, его коллега и соперник Уолтер Хеллер, тоже поклонник Кейнса, но более консервативно настроенный, убеждал Кеннеди для той же цели снизить налоги. Еще большее беспокойство либералов вызывало отсутствие в администрации президента тех, кого они считали самыми достойными. «А как же Аверелл? И как начет Орвилла?» — спрашивал Шлезингер, имея в виду дипломата с большим стажем и бывшего губернатора штата Нью-Йорк Аверелла Гарримана, и такого же несгибаемого либерала губернатора штата Миннесота Орвилла Фримана [162]. Кеннеди по-прежнему доброжелательно относился к либералам, и поддерживал их, но отнюдь не стремился их задабривать. Он ввел Шлезингера в администрацию, не определив ему никакого четкого круга обязанностей. («Я обосновался в восточном крыле Белого дома и начал выяснять, что я, собственно, должен делать», — позже писал Шлезингер [163].) Почти все либералы в окружении Кеннеди были неприятно поражены его решением сохранить пост директора ФБР за Джоном Эдгаром Гувером и директора ЦРУ — за Алленом Даллесом. Очевидно, на отдаление Кеннеди от истинных либералов повлиял как тот факт, что он выиграл выборы с очень небольшим перевесом голосов, так и его собственная относительно умеренная политическая позиция [164].

* * *

Выборы прошли, но пропагандистская кампания продолжалась. Помощники Кеннеди посоветовали ему провести встречу с Ричардом Никсоном, своего рода фотосессию, чтобы продемонстрировать государственную мудрость обоих политиков. Через несколько дней после выборов, превозмогая усталость, Кеннеди вертолетом вылетел из Палм-Спрингс в резиденцию Никсона в Ки-Бискэйн. Оба чувствовали себя неловко, и говорил в основном один Никсон.

Через несколько недель состоялась еще одна, более значительная межпартийная встреча. В начале декабря Кеннеди полетел в Вашингтон, чтобы встретиться с президентом Эйзенхауэром. Когда они впервые сели друг против друга в Овальном кабинете, ни тот ни другой не питал особого уважения к собеседнику. Но к обоюдному удивлению они произвели друг на друга гораздо большее впечатление, чем каждый из них ожидал. Позже Кеннеди сказал, что именно тогда понял, почему Эйзенхауэра выбрали президентом: «В нем чувствовалась удивительная сила» [165]. В свою очередь Эйзенхауэра приятно поразили знания и ум Кеннеди. Уходящий президент подробно объяснил, как организован его аппарат. Но он правильно понял, что Кеннеди не интересует построение управленческих цепочек. Во время их второй, и последней, встречи в Белом доме, за день до инаугурации Кеннеди, Эйзенхауэр был более решительным в своих наставлениях преемнику. Кеннеди надлежит ввести войска в Лаос, иначе коммунистические режимы будут установлены во всех странах Юго-Восточной Азии: Таиланде, Камбодже, Лаосе и Вьетнаме. К концу беседы Эйзенхауэр заговорил о Кубе, настаивая: «Мы не можем позволить их теперешнему правительству продолжать находиться у власти».

* * *

Вечером перед Днем инаугурации в Вашингтоне шел сильный снег, но утро 20 января 1961 года было ясным и солнечным, хотя и морозным. Люди, заполняя обочины вдоль Пенсильвания-Авеню, приносили с собой одеяла и горячую пищу. С утра Кеннеди побывал на службе в католической церкви Джорджтауна. Что касается предыдущего вечера, то вначале он посетил организованный Фрэнком Синатрой гала-концерт, а потом приемы для друзей и знаменитостей. (Кое-кто из приятелей утверждал, что ушел он с празднования не один, а с юной актрисой [166].)

В одиннадцать часов утра Джек и Жаклин Кеннеди выпили кофе с четой Эйзенхауэров в Белом доме, после чего оба президента поехали в одной машине по Пенсильвания-Авеню к Капитолию. Председатель Верховного суда США Эрл Уоррен принял у Кеннеди присягу президента. Оставив на стуле пальто и шляпу, новый президент произнес свою знаменитую инаугурационную речь. Часто можно слышать мнение, что она была полностью посвящена вопросам международной политики: Холодной войне, ядерному оружию, грядущим опасностям, угрозе коммунизма. Но его призыв к энергичным действиям, к движению вперед, к самопожертвованию не был просто ответом на вызов коммунистического лагеря. Его памятное обращение к американцам, «Не спрашивайте, что страна может сделать для вас, — спросите, что вы можете сделать для своей страны» (переделанный лозунг школы Чоут), говорило о необходимости крепить чувство национальной гордости и работать во имя общего блага [167].

Кеннеди просил Роберта Фроста, одного из крупнейших поэтов в истории США, написать стихотворение, посвященное событию, но престарелый поэт не мог прочитать написанное из-за слепящего солнца.

Линдон Джонсон встал и тщетно пытался шляпой заслонить яркий свет. В конце концов, Фрост по памяти прочитал другое стихотворение. Это был долгий день, включающий, среди прочих мероприятий, многочасовой инаугурационный парад с марширующими оркестрами и разукрашенными платформами, а также официальные балы. К моменту приезда супругов Кеннеди, впервые как хозяев, в Белый дом обслуживающий персонал уже успел не только отправить вещи Эйзенхауэров в Геттисберг, но и распаковать и разложить по местам имущество семьи нового президента [168].

* * *

В годы правления Кеннеди Белый дом функционировал совсем не так, как при большинстве других президентов. Структуру аппарата сотрудников определяли принципы, изложенные в авторитетной книге политолога Ричарда Нейстадта «Президентская власть».

По совету Нейстадта, Кеннеди решил внедрить модель, которую, как они полагали, использовал Франклин Рузвельт. Они отвергли жесткий военный стиль руководства Эйзенхауэра, считая последнего рабом системы. Кеннеди остановил свой выбор на модели, которую Шлезингер назвал «подвижное президентство» [169]. Он хотел участвовать во всем, что происходило в Белом доме. Для Кеннеди было так же естественно войти в офис младшего сотрудника, которого он совсем не знал, чтобы обсудить с тем политическую проблему, как и поинтересоваться мнением по этому поводу своих самых приближенных советников. «Он упразднил пирамидальную структуру аппарата сотрудников Белого дома. Он практически игнорировал иерархические схемы и цепочки управления, которые выхолащивали и рассредоточивали его власть», — писал Соренсен [170].

Несмотря на «подвижный» характер администрации Кеннеди, между Белым домом и остальными правительственными учреждениями существовал очевидный водораздел. Президент считал большинство чиновников федеральных служб ограниченными и мешающими прогрессу бюрократами. Он редко встречался со своими собственными министрами и мало интересовался их делами, делая исключение только для Роберта Макнамары и Роберта Кеннеди. Президент называл заседания членов кабинета «пустой тратой времени».

На протяжении чуть ли не всей американской истории государственные секретари являлись самыми значительными фигурами в правительстве. Но Дин Раск явно играл второстепенную роль, так как главным советником президента и самой влиятельной персоной в вопросах внешней политики был Макджордж Банди. Несмотря на то, что Кеннеди в течение четырнадцати лет был членом Конгресса, он не испытывал особого уважения к этому институту. Президент редко вступал в непосредственное общение со своими бывшими коллегами [171].

Из-за отсутствия иерархической структуры многие идеи беспрепятственно проходили через Овальный кабинет, тем самым подрывалась власть многочисленных высокопоставленных чиновников, как в Белом доме, так и во всем федеральном правительстве. Журналист и историк Гэрри Уиллз назвал созданную систему «партизанским правительством», «попыткой управлять вопрекиволе правительства, … по сути лишая власти сам этот институт». Уиллз изображает Кеннеди человеком, презирающим организационные и иерархические структуры, противопоставляющим им «харизматическое лидерство», при котором он находится в точке концентрации власти [172]. Это некоторое преувеличение. Большинство президентов двадцатого и двадцать первого столетия редко встречались со своими министрами, опирались в основном на штат сотрудников Белого дома и использовали свои персональные качества для укрепления личной власти.

Но у Кеннеди действительно были черты, отличающие его от большинства предшественников: нетерпимость к бюрократическим процедурам, упрямое стремление находиться в центре принятия любого решения, желание обладать максимальной властью для того, чтобы направлять развитие событий во всем мире. Кеннеди хотел, чтобы «дело делалось» и при этом делалось быстро. Именно эта особенность завоевала ему множество почитателей как внутри страны, так и за ее пределами. Она также раздражала многих его коллег. В мае 1961 года Банди написал крайне резкую докладную записку президенту:

«У нас, действительно, серьезная проблема с организацией руководства. И главная причина ее в том, как вы используете свое время… Вас невозможно застать на месте в нужное время … Глупо назначать по три совещания на одну неделю — но откладывать их на шесть недель ничем не лучше…Сейчас невероятно трудно пробиться к вам по какому-нибудь текущему вопросу, в итоге половина документов и докладных записок, которые вы сами просите предоставить вам, так и не доходят до вас, потому что к тому времени, когда их удается вам вручить, вы уже потеряли к ним всякий интерес. Если мы задействуем персонал, и будем следить за продвижением работы, мы сможем обеспечить ответы на все ваши вопросы, а когда у сотрудников возникнет серьезный вопрос, мы сможем вызвать главного эксперта, чтобы он дал подробный ответ. Согласны попробовать?» [173]

Кеннеди попробовал и даже стал с большей терпимостью относиться к заранее планируемым совещаниям, но очень быстро ему становилось скучно. Надежды Банди упорядочить процесс принятия политических решений оказались тщетными [174].

* * *

«Потоки энергии, — вспоминал позже Шлезингер, описывая начало президентства Кеннеди, — которые исходили из Белого дома, пронизывали весь правительственный аппарат, и создавали ощущение неограниченных возможностей… Вашингтон, казалось, в едином порыве, стремился стать ярче, веселее, утонченнее и решительней. Столицу захлестнули „жизнерадостность и оптимизм. Внезапно президент оказался в центре событий… тридцать девять посланий и писем в Конгресс с законодательными инициативами, десять выдающихся мировых лидеров с визитами… девять пресс-конференций… так много перспектив и надежд“» [175].

Но первые месяцы президентства Кеннеди были отмечены не только изменениями в политике и стиле руководства. Прежде всего, они стали триумфом вкуса и изысканности. Впервые со времени Теодора Рузвельта семья президента привлекла всеобщий интерес. При этом в отличие от грузного Теодора Рузвельта, красивый и элегантный Кеннеди был обаятелен, прекрасно говорил и обладал, по словам его друга Бена Брэдли, «особым благородством» манер. Он компенсировал природную сдержанность блестящим остроумием с элементами самоиронии. На официальном обеде во Франции в 1961 году он начал свою речь с того, что представился присутствующим: «Я человек, который сопровождает Жаклин Кеннеди в ее поездке в Париж» [176].

Сама первая леди поразила мир своей красотой, нарядами, образованностью и аристократичными манерами. В Париже она общалась с деятелями культуры и науки на безукоризненном французском языке. В Вашингтоне изменила интерьер Белого дома и потом, в начале 1962 года, провела телевизионную экскурсию, которая, несмотря на особенности ее тихого, с придыханием, голоса, собрала у телевизоров огромную аудиторию. В Белом доме Жаклин часто принимала гостей, среди которых, кроме дипломатов и политиков, всегда были известные деятели культуры. Ее платья и кулинарные рецепты служили предметом для подражания, а о нередких приступах уныния, вызванных чрезмерными требованиями к первой леди, публика не знала. Между тем Жаклин довольно много времени проводила вдали от Белого дома (и от мужа) в поместье в Мидлбурге, штат Вирджиния, где с удовольствием ездила верхом [177].

Принадлежащее Роберту Кеннеди поместье Хикори-Хилл в Маклине, штат Вирджиния, стало еще одним центром притяжения, хотя и значительно менее упорядоченным. Бобби приглашал специалистов для обсуждения методов ведения партизанских войн и стратегий ядерного вооружения, а по дому носились его многочисленные дети и огромные собаки. В летние дни толпы тех, кого называли друзьями, и среди которых можно было увидеть политиков, дипломатов, журналистов, писателей, актеров, певцов и либеральных бизнесменов, выходили на просторную лужайку перед домом и собирались вокруг бассейна. Часто кого-то из гостей сталкивали в воду. «Это было очень смешно, так как идеально отражало некоторые буйные аспекты „Новых рубежей“, — писал Шлезингер. (Он испытал совершенно иные эмоции, когда его самого столкнули в бассейн на другой вечеринке у кого-то из клана Кеннеди» [178].)

Остальные представители клана Кеннеди также были заметными фигурами светской хроники, за исключением снискавшего себе дурную славу и теперь державшегося в тени Джо. (В конце 1961 года он перенес тяжелый инсульт, и остаток своих дней провел в инвалидном кресле.) Но братья и сестры президента привлекали всеобщее внимание. Тед, младший в семье, метил на освободившееся после Джека место сенатора от штата Массачусетс и готовился к выборам 1962 года. Сестры тоже были на виду, выйдя замуж за известных людей. Мужем Пэт был актер Питер Лоуфорд. Муж Юнис, Сарджент Шрайвер, стал первым директором Корпуса мира. Джин была замужем за Стивеном Смитом, который взял на себя управление немалыми финансами семьи. Шутки эстрадных комиков и телезвезд о необыкновенных размерах и амбициях клана Кеннеди не только не вредили его популярности, но вызывали еще большее любопытство и восторг публики.

Сам президент держался более замкнуто, чем другие члены семьи, частично из-за своего характера и состояния здоровья, но также потому, что пребывание в Белом доме предполагало отстраненность от светской жизни. Тем не менее, в первые месяцы президентства он восхищал публику, прежде всего своими великолепными пресс-конференциями. Эйзенхауэр, скучный и скованный оратор, встречался с представителями прессы в тесной комнате для заседаний в здании Исполнительного управления президента США рядом с Белым домом. Кеннеди перенес пресс-конференции в просторный актовый зал Государственного департамента, где можно было установить телекамеры и где помещалось большее число корреспондентов. Он умел дать исчерпывающий ответ на те вопросы, на которые хотел ответить, но еще лучше ему удавалось ловко увильнуть от тех, на которые он отвечать не намеревался. Отвечал он, как правило, быстро, остроумно и порой красноречиво, отчасти благодаря четкости и изяществу мышления, а отчасти огромной подготовительной работе его команды [179].

* * *

Оптимизм, надежда на лучшее, дух веселья и энергия «Новых рубежей» были особенно важны для Кеннеди в первые месяцы его пребывания у власти, потому что в целом первый год президентства не был отмечен особыми достижениями.

В инаугурационной речи часто упоминалась Холодная война. Но в своем первом Докладе о положении в стране 30 января Кеннеди сосредоточил внимание на экономике, которая только начинала восстанавливаться после семимесячной рецессии — которой, по словам президента, «предшествовали три с половиной года застоя, семь лет замедленного экономического роста и девять лет снижения доходов». Кеннеди, который почти не упоминал бедность и безработицу во время избирательной кампании да, собственно, и на протяжении всей своей политической карьеры, теперь говорил о «тех, у кого нет работы» и «тех, кто живет без надежды». Он перечислял другие проблемы: чрезмерные правительственные расходы, не отвечающая потребностям общества система образования, детская преступность и отсутствие гарантированной медицинской помощи престарелым. Обосновывая необходимость бороться с этими негативными явлениями, он ссылался на тревожные сообщения о том, что по темпам экономического роста США отставали от Советского Союза [180].

Но в течение первых двух лет президентства грандиозные программы Кеннеди по внутренней политике реализовывались чрезвычайно медленно. Сначала он возлагал вину за неэффективность своей деятельности на комитет по регламенту Палаты представителей, принимающий решения, какие законопроекты ставить на обсуждение. Несмотря на демократическое большинство в Палате представителей, в комитет входили в основном консерваторы (республиканцы и демократы из южных штатов). Они не предлагали на голосование законопроекты, которые их не устраивали — к таким относились и законодательные инициативы президента. Вопреки рекомендациям лидеров Палаты представителей, Кеннеди решил перестроить комитет так, чтобы большинство составили либералы. Он предложил увеличить число членов комитета с тем, чтобы новые члены создали либеральное большинство. Президент использовал все рычаги давления на демократов в Палате представителей, и сумел выиграть битву, хотя и с очень незначительным перевесом (217 голосов против 212) [181].

Победа практически ничего не дала. Хотя номинально в Палате представителей демократов было на 89 человек больше, чем республиканцев, реальное большинство при голосовании составляла коалиция тех самых республиканцев и демократов-южан, которые упорно блокировали либеральные законопроекты в комитете по регламенту. То, что победа Кеннеди на президентских выборах 1960 года была такой неубедительной (большинство членов Конгресса от Демократической партии победили с гораздо более впечатляющими результатами голосования), не давало ему выигрыша в силе. Ему приходилось самому сражаться с консервативной коалицией. Но в сражениях он был не силен. Под давлением консерваторов-финансистов он сдался и согласился на сбалансированный бюджет, что практически исключило возможность стимулирования экономики, как за счет повышения государственных расходов, так и путем снижения налогов. Только в 1963 году он выступил с предложением использовать снижение налогов в качестве стимулятора экономики, и только в 1964 году, уже после его гибели, Конгресс поддержал законопроект. К этому времени экономика уже была на значительном подъеме. Другие программы — дополнительного финансирования системы школьного образования, медицинского страхования для людей преклонного возраста, создания стипендиальных фондов в высших учебных заведениях, учреждения министерства жилищного строительства и городского развития, и многие другие — так и не были реализованы. Несмотря на растущее движение в защиту гражданских прав афроамериканцев, Кеннеди полагал, что оно еще не получило достаточной общественной поддержки и потому даже не предлагал соответствующий законопроект Конгрессу. Ему удалось поднять минимальную заработную плату и укрепить систему социального обеспечения, а также внести некоторые изменения в организацию образования. Но это были весьма скромные успехи, а в целом первый год президентства стал годом крушения многих замыслов [182].

Кеннеди пытался компенсировать неудачи своих законодательных инициатив президентскими указами (достаточно распространенная тактика президентов, сталкивающихся с упорным противодействием Конгресса). Всего в первый год таких указов было шестьдесят девять, и некоторые из них оказались весьма действенными, в то время как другие имели в основном символическое значение. Таким стало создание первой в истории страны Президентской комиссии по защите прав женщин. Как правило, указы широко не оглашались, хотя многие из них имели значимые последствия. Позже именно президентские указы играли важную роль в осторожных попытках Кеннеди продвигать реформы в области гражданских прав.

Вполне ожидаемо, особое значение Кеннеди придавал международным инициативам. «Внешняя политика — это единственный значительный круг проблем, которым должен заниматься президент, — сказал он в частной беседе с Никсоном, и последний с ним согласился. — Ведь всем, в сущности, наплевать, будет ли минимальная часовая оплата 1 доллар 15 центов или 1 доллар 25 центов» [183]. Среди международных инициатив, которые осуществлялись по указу президента, было создание снискавшего большую популярность Корпуса мира. Эта организация посылала молодых людей в отсталые страны для борьбы с бедностью и бесправием. «Для решения гигантских задач по обеспечению экономического развития срочно требуются квалифицированные кадры, — говорил Кеннеди. — Это должна быть „организация, набирающая и готовящая американских волонтеров, которая затем отправляет их за рубеж работать с людьми разных национальностей“». Президент также выступил с предложением создать программу помощи странам Латинской Америки. Он предложил назвать ее «Союз ради прогресса» и так описал ее назначение: «Грандиозное совместное усилие, беспрецедентное по масштабам и благородству цели, призванное удовлетворить потребности людей в жилье, работе, земле, здравоохранении и школьном образовании» [184]. Латиноамериканцы, однако, встретили дерзновенные намерения президента со скептицизмом, усматривая в них еще одну попытку изолировать Кастро и другие режимы левого толка [185].

* * *

Во время встреч с Эйзенхауэром незадолго до инаугурации Кеннеди впервые услышал о планах свержения коммунистического правительства Фиделя Кастро на Кубе. Ни для кого не было секретом, что Куба создавала для США проблемы не только геополитического, но также и коммерческого характера. «Судьба огромных потенциальных капиталовложений в экономику Латинской Америки сейчас напрямую зависит от того, сможем ли мы справиться с ситуацией на Кубе», — сказал в разговоре с Кеннеди министр финансов в администрации Эйзенхауэра Роберт Андерсон [186].

Осенью 1960 года подготовка к вторжению на Кубу шла уже полным ходом. Еще до вступления в должность Кеннеди испытывал мощное давление: от него требовали взять на себя осуществление военных планов предыдущей администрации. Эйзенхауэр планировал высадить на Кубе десант кубинских эмигрантов, вооруженных и обученных американскими специалистами. Десант должна была поддерживать американская авиация. Целью операции был подрыв и — желательно — свержение коммунистического режима. В случае неудачи десантники должны были рассеяться в горах с целью продолжить партизанскую борьбу. Давление еще больше усилилось, когда после беседы с помощником Кеннеди Ричардом Гудвином на первой странице New York Timesпоявился материал под заголовком «Кеннеди требует помочь кубинским повстанцам — противникам Кастро, и призывает поддержать изгнанников и борцов за свободу» [187]. Целью публикации было опередить Никсона, который пытался извлечь для себя пользу из ситуации с планируемым вторжением. Публикация оказалась для Кеннеди неприятной неожиданностью, поскольку она усилила давление: от него требовали продолжить подготовку к вторжению [188].

Ко времени вступления в должность президента Кеннеди располагал полной информацией от агентов ЦРУ и сотрудников аппарата Эйзенхауэра о подготовке операции. Кубинские эмигранты уже проходили подготовку и получали оружие, так что маховик был раскручен и наращивал скорость. Кеннеди сомневался в успехе операции, но осторожно согласился продолжать работу, поддавшись на уговоры Аллена Даллеса, его заместителя Ричарда Биссела и других руководителей ЦРУ. Они уверили Кеннеди в безусловном успехе операции, объясняя, что кубинское население ненавидит режим Кастро, и обязательно присоединится к прибывшим повстанцам. В докладной записке ЦРУ кубинские эмигранты из будущих сил вторжения описывались так: «Новые командиры молоды, энергичны, умны, преданы идее и рвутся в бой… Они все, как один, не имеют ни малейших сомнений в победе» [189].

Но не все посвященные разделяли надежды на помощь десантируемым формированиям со стороны антикоммунистически настроенного населения Кубы. Шерман Кент, один из высокопоставленных сотрудников ЦРУ, принимавший самое активное участие в подготовке вторжения, предупреждал: «У нас нет никаких оснований полагать, что [планируемые] действия создадут угрозу для режима, который к настоящему моменту развернул внушительную систему контроля над повседневной жизнью кубинцев» [190]. Клейборн Пелл, бывший чиновник министерства иностранных дел, только что избранный в Сенат от штата Род-Айленд, также ставил под сомнение утверждения ЦРУ, что население острова присоединится к военным действиям против Кастро. После поездки на Кубу он заявил в интервью газете New York Herald Tribune: «Кубинцы, с которыми я разговаривал, … не были ни мрачными, ни печальными или недовольными; … они все еще продолжали радоваться земельной реформе, национализации бывших американских компаний и другим усиленно расхваливаемым реформам, проведенным Кастро. Недовольные правительством и те, кто лишился собственности, либо уехали в эмиграцию, либо находятся в тюрьме» [191]. Артур Шлезингер, которого президент попросил проанализировать ситуацию на Кубе, тоже был настроен весьма скептически, назвав однажды план вторжения «ужасной идеей». Его оценку разделяли Эдлай Стивенсон и даже Дин Раск [192]. Все они, однако, не спешили высказывать свои соображения по этому поводу публично. Уильям Фулбрайт, председатель сенатского Комитета по внешним связям, был менее сдержан и резко выступал против кубинской операции, настаивая: «Даже тайная поддержка таких действий по своему лицемерию и цинизму ничем не отличается от политических акций, за которые Соединенные Штаты постоянно осуждают Советский Союз». Однако на его предупреждения никто не обратил внимания [193].

Большинство экспертов ЦРУ продолжали настаивать, что режим Кастро «шатается», а оппозиционные силы на Кубе «пользуются большой популярностью» [194]. Возможно, наибольшее влияние на президента имела поддержка операции Макджорджем Банди. Банди убеждал президента, что опасности, связанные с продолжением правления Кастро, намного серьезнее, чем риск потерпеть неудачу в попытке избавиться от кубинского лидера. Кеннеди знал, что план вторжения не сможет долго оставаться в тайне. Если он отменит операцию, кубинские эмигранты не преминут публично высказать свое разочарование. Он опасался, что в этом случае ЦРУ организует утечку дискредитирующей его информации. Молодому, еще никак не проявившему себя президенту, который позиционировал себя как упорный борец против коммунизма, было что терять, если он сейчас откажется от этой миссии [195].

* * *

К началу апреля планы операции начали приобретать более четкую форму. Времени на дискуссии почти не осталось, но Кеннеди все больше одолевали сомнения. С одной стороны, ЦРУ буквально завалило его полными оптимистических прогнозов докладами. В одном из донесений разведки говорилось: «По всей Кубе продолжают усиливаться саботаж и организованное сопротивление». «Оппозиция режиму Кастро становится более открытой», сообщалось в другом донесении [196]. Кеннеди стремился избежать масштабного американского военного участия и распорядился, чтобы ЦРУ сократило операцию. Вместо «вторжения», сказал он, должно произойти «просачивание». Он настоял на том, что американские войска не будут высаживаться на Кубе, и американское участие будет ограничено тайными полетами небольшого летного контингента над территорией острова. Члены Объединенного комитета начальников штабов пришли в негодование от того, что они считали «абсолютной неадекватностью» транспортировки и слабостью предлагаемой поддержки десанта авиацией, но наложенный президентом полный запрет на использование американских войск на острове практически лишил их свободы маневра. Большинство из них решили между собой, что если операция не пойдет по намеченному плану, американские войска будут вынуждены вмешаться и спасти положение. Однако у Кеннеди таких намерений не было [197].

Во время решающего, но хаотичного совещания в Белом доме незадолго до начала операции президент все еще колебался. С одной стороны, его беспокоил пессимизм начальников штабов. С другой стороны, среди его штатских советников только сенатор Фулбрайт выступал против вторжения. «Утро вечера мудренее», — наконец сказал Кеннеди [198]. На следующее утро решение было принято. К этому времени в New York Timesи другие газеты стала поступать информация о готовящемся вторжении, и только сильнейшее давление со стороны Белого дома заставляло их пока воздержаться от публикации известных им данных. Было ясно, что операция фактически уже идет. «Если они [кубинские военизированные формирования] попадут в беду, будет ли администрация продолжать поддерживать их поставками продовольствия и вооружения?» — спрашивал влиятельный журналист Джеймс Рестон [199]. Как оказалось позже, это был чрезвычайно важный вопрос.

Вторжение, как таковое, началось 17 апреля — и с самого начала все пошло не так. Стихийные выступления антикастровских сил оказались совсем не столь значительными, как ожидалось. Из-за прибрежных рифов, скалистого берега и сильного ветра на высадку ушло два дня. Суда с боеприпасами не смогли подойти к берегу. Войска Кастро уже были на месте, и готовы были преградить путь высадившимся с помощью американцев кубинцам. Стремительный развал операции стал результатом неумелого планирования, ненадежных данных разведки и явного недостатка бойцов и оружия. Ко второму дню вторжения речь шла уже не о свержении кубинского коммунистического правительства, а о спасении высаженных на побережье острова мятежников. Режиму Кастро их действия ничем серьезно не угрожали. Кеннеди пытался преуменьшить серьезность случившегося и называл его «неприятным инцидентом, а не бедой». На самом же деле это была настоящая катастрофа [200].

Действия американской авиации оказались одним из решающих факторов, приведших к провалу вторжения. Хотя перед началом десанта американские самолеты без опознавательных знаков нанесли бомбовые удары по ключевым оборонительным объектам острова, эти удары были малоэффективными и не нанесли ощутимого вреда военно-воздушным силам Кастро. Кеннеди по-прежнему был полон решимости скрыть роль США в проведении этой операции, и поэтому категорически отказался послать американские самолеты на помощь высадившимся кубинским мятежникам. Но отрицать тот очевидный факт, что операция была задумана и спланирована в Америке, было бессмысленно, а вот прекращение бомбардировок привело к поражению. «Все кончено. Кубинское вторжение потерпело полный провал», — в отчаянии признавал Аллен Даллас [201]. ЦРУ, однако, уже втайне готовилось к еще одной попытке свергнуть режим Кастро [202].

То, что Кеннеди назвал «неприятным инцидентом», повлекло за собой гибель четырех американских летчиков и шестнадцати кубинских мятежников высадившихся на острове. Кубинские правительственные силы потеряли почти двести человек. Общие потери местного населения неизвестны. После окончания боевых действий, врагов кубинского правительства, а среди них также оказались нескольких захваченных в плен оперативников ЦРУ, ожидали казни, пытки и тюрьмы. (Оказалось, что ЦРУ нарушило приказ президента не включать в операцию на Кубе собственно американцев [203].)

Когда стало ясно, что операция, которая вошла в историю как высадка в Заливе Свиней, потерпела крах, Кеннеди — растерянный и разгневанный — пригласил Ричарда Никсона в Белый дом. Никсон заявил, что поражен тем, что президент запретил вводить американские войска, в то время как сражение уже началось, и сказал, что еще не поздно это сделать. Кеннеди отказался. 20 апреля он выступил перед прессой. «Есть старая пословица, что у победы сотня отцов, в то время как поражение всегда оказывается сиротой», — сказал он, цитируя Галеаццо Чиано, министра иностранных дел в правительстве Муссолини. Кеннеди не винил никого, кроме себя самого, настаивая: «Я отвечаю за все действия правительства» [204].

Максвелл Тейлор, бывший начальник штаба сухопутных войск США и друг Кеннеди, видел причину провала в отсутствии четкости в принятии решений. Он обратился к помощникам президента в Белом доме, которые поддерживали идею вторжения, с упреком: «Вы должны были посмотреть ему прямо в глаза и сказать: „Полагаю, что это никудышная идея, господин президент. Шансы на успех — приблизительно один к десяти“. И никто из вас этого не сказал». Но для многих из его расстроенных коллег, как и для большинства американцев, открытое признание вины президентом значило очень много. Оно не только не повредило популярности Кеннеди, а, наоборот, значительно повысило его престиж. Опросы общественного мнения показали, что 83 % американцев одобряют его действия, что стало самой высокой оценкой за время его президентства. «Совсем как при Эйзенхауэре. Чем хуже я справляюсь с делами, тем популярнее становлюсь», — заметил Кеннеди с обычной самоиронией [205].

За пределами Соединенных Штатов, однако, провал операции в Заливе Свиней нанес серьезный урон репутации Кеннеди, и, прежде всего, в глазах кремлевского лидера Никиты Хрущева, который вел во многих отношениях удивительную переписку с американским президентом. В первые месяцы своего президентства Кеннеди послал Хрущеву несколько дружеских посланий, поздравляя того с успехами советской космической программы и другими достижениями. Хрущев отвечал ему столь же любезно, в надежде, что Кеннеди снизит напряженность в отношениях между двумя странами. Он даже опубликовал инаугурационную речь Кеннеди в советских газетах и сказал своим коллегам, что новый американский президент «осуждает политику Холодной войны и ухудшение международных отношений». Но после событий в Заливе Свиней тон посланий из Кремля резко изменился:

«Я направляю вам это послание в тревожный час, когда над миром во всем мире нависла угроза. Против Кубы развязана вооруженная агрессия. Ни для кого не секрет, что вооруженные банды, вторгшиеся в страну, были подготовлены, снаряжены и вооружены в Соединенных Штатах Америки. Самолеты, которые бомбят кубинские города, принадлежат Соединенным Штатам Америки, бомбы, которые они сбрасывают, поставляются американским правительством. Все это вызывает справедливое чувство возмущения у советского правительства и советского народа» [206].

Ответ Кеннеди был одновременно уклончивым и вызывающим:

«Вы глубоко заблуждаетесь относительно событий на Кубе. В течение нескольких месяцев на острове росло очевидное сопротивление диктатуре Кастро… Как я уже ранее заявлял и повторяю сейчас, Соединенные Штаты не имеют намерения совершать военную интервенцию на Кубу… Воздерживаясь от военного вмешательства на Кубе, народ Соединенных Штатов в то же время не скрывает своего восхищения кубинскими патриотами, которые хотят, чтобы независимая Куба имела демократическую систему правления. Правительство Соединенных Штатов не может предпринимать никаких действий, направленных на подавление духа свободы» [207].

Поздно вечером после этой неудачи, все еще во фраке, который он надел вечером, отправляясь на прием в Конгрессе, Кеннеди вышел из своего многолюдного офиса, и целый час бродил по лужайке перед Белым домом. По словам Жаклин Кеннеди, он «вернулся в спальню Белого дома, где никого, кроме меня не было, и вдруг расплакался… разрыдался, закрывая лицо руками… Это было такое горе: его первые сто дней и все его мечты, и вдруг такой ужас. И… все эти несчастные, с их надеждами, все эти люди, которых ты отправил туда, обещая, что мы поддержим их, и что из этого вышло? Одних перестреляли как собак, других бросили в тюрьмы. А он так за них переживал…» [208]

На следующее утро у Кеннеди в Овальном кабинете первой была назначена встреча с сенатором от штата Теннеси Альбертом Гором. Гор позже вспоминал, что президент выглядел крайне взволнованным: «У него были взъерошенные волосы…, галстук сбился набок, он говорил слишком быстро и с необычной для него ожесточенностью, особенно о Лемницере. (Генерал Лайман Лемницер был председателем Объединенного комитета начальников штабов.) По-видимому, чтобы как-то оправдаться перед самим собой за совершенные ошибки, Кеннеди внушил себе, что его „подставили“» [209]. Следствием всех этих печальных событий была потеря его доверия к военным. Позже в тот же день он встретился с членами кабинета. Подождав, пока президент покинет зал заседаний, Роберт Кеннеди дал волю своему отчаянию. «Нам надо что-то делать», — сказал он коллегам. — «Все вы, светлые головы, втравили президента в это, и если вы сейчас ничего не предпримете, русские будут считать моего брата бумажным тигром». Именно этого, конечно, члены кабинета, из которых лишь несколько вообще слышали что-нибудь о планируемом вторжении, больше всего и боялись. Дин Раск, возможно, наименее эмоциональный из всех, похлопав рукой по пустому президентскому креслу, сказал: «Для нас сейчас нет ничего важнее этого человека. Этого человека мы должны спасти!» [210]

Публично приняв всю вину за провал операции на себя, Кеннеди в конфиденциальной беседе предложил Алену Далласу и Ричарду Бисселу подать в отставку. Ему также было необходимо как-то успокоить кубинских офицеров-эмигрантов, которые считали, что американский президент бросил их в беде. Он направил двух советников по латиноамериканским делам, Адольфа Берли и Артура Шлезингера, в Майами для встречи с кубинцами. («Это была не самая приятная миссия в моей жизни», — заметил Берли [211].) Но чиновникам среднего звена оказалось не по силам усмирить бурю гнева, и кубинских офицеров на самолете доставили в Вашингтон, где они встретились лично с президентом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.