В Париже

В Париже

«Произошло у нас с Мефодием величайшее событие… Подумай, у нас в Париже фатера – гарсоньерка; вчера я заключил условие – и мы парижане… Состоит она из одной, но сносной по величине комнаты с отличным окном на север, что для меня как раз нужно из-за живописи, с камином, над которым большое зеркало… Окна выходят на бульвар Exelmans… в 5 минутах ходьбы начинается bois de Boulogne (Булонский лес. – Ю. Б.)…» (23 декабря 1927).

«У нас весна ранняя, чудная… – сообщает Сомов 3 марта 1928 года. – Ах, Париж, как он теперь хорош! А какие ароматы… Если бы молодость, как бы я наслаждался здесь. Все так легко. Все жаждут удовольствий…»

Мотив сожаления, что время молодости миновало, рефреном проходит в письмах Сомова к сестре.

«В этом году мне стукнет 60, а мне кажется, что я и не жил, так пролетело время, так мало им воспользовался. Может быть, это кажется. Если бы можно было начать жизнь снова, я бы лучше ею воспользовался, больше бы работал, большему бы научился. А теперь я только знаю, что ничего не знаю…» (1 сентября 1929).

Тоска по ушедшей жизни. Ничего вернуть и ничего переделать уже нельзя. Остается только вздохнуть вместе с Георгием Адамовичем:

Пора печали, юность – вечный бред…

«В этом году ни Берлин, ни Белград не дали ни одного су. Положительно кажется, что современному человеку совершенно не нужны картины. Да я это отчасти понимаю. Жизнь стала такой ультрасовременной, что в квартирах картины не нужны как-то, а перепроизводство художников невероятное. В одном Париже в год выставляются сотни тысяч картин. Лично я не жалуюсь, так как мне везет больше, чем многим и многим из моих братьев…» (14 июня 1930).

«А мне на днях, увы, старик, увы, стукнет 61. Возмутительно бежит скоро время. Ведь того и гляди будет и 70! Не могу помириться со старостью. И все мои мысли и чувства не старческие. Не запасся до сих пор никакой философией и, пуще того, религией, чтобы мудро переносить эти года. Или, может быть, так и надо, насиловать свою старость – забывать ее и идти вперед. Но можно ли идти вперед мне хотя бы как художнику? Иногда кажется, что нет, что и тут крышка…» (21 ноября 1930).

Жалобы в конвертах, отправляемых в Россию:

«Я опять принялся читать по-испански… Иногда мне на себя смешно: зачем мне этот испанский язык, когда жить осталось так мало и когда, наверно, я в Испанию не попаду. Странное существо человек – как будто он будет жить вечно, впрочем, может быть, эта иллюзия и дает ему возможность жить, мечтать, работать и совершенствоваться до самых старых годов…» (18 декабря 1931).

«Все эти дни я без устали работал… А работаешь и вдруг все мысли сосредоточиваются на ней – легче…» (3 апреля 1932).

Письмо не отправлено, и 7 апреля Сомов делает дополнение в него:

«По поводу того, что ты пишешь о смерти, о любви к природе, людям, к жизни, скажу, что у меня теперь жажда жить, быть свободным, наслаждаться природой и дружбой (но с кем теперь?) – животный протест замученного человека. Упрекаю себя в эгоизме иногда, но, может быть, моя жажда естественна и объяснима. Встать утром, не иметь обязанностей, отдыхать, не торопиться, не страдать с больным и около него – вот чего я теперь жажду…»

14 апреля 1932 года Сомов сообщает сестре, что «наш дорогой Мефодий скончался».

17 апреля: «Сегодня начал жить новую жизнь без Мефодия…»

Друг умер, Сомов остался один. Жизнь продолжается!..

«Сегодня мне опять говорили… что на вернисаже у моих картин стояло больше всего народа и все их хвалили…» (3 июня 1932). Речь идет о выставке русских художников в галерее «Ренессанс».

«…совсем не работаю и зачитываюсь Пушкиным. Решил прочесть его 6 томов от доски до доски… Какой у него всеобъемлющий, ясный, трезвый ум, какая веселость, какая приятная ирония, какая культурность для своего времени…» (16 января 1933).

«Весна! Скучаю, что у меня нет дома, семьи или друга, к кому я мог бы всякое время невзначай прийти и хотя бы молчать и просто сидеть не один…» (31 марта 1933).