Соревнования

Соревнования

Несколько дней мы наблюдали в траншее противника необычное движение и шум. Вечерами немцы громко свистели, кричали, пели под аккомпанемент губных гармошек. Я не знал, чем была вызвана такая радость у солдат врага. Знал лишь одно: ничто в жизни фронта не в силах привести в такую ярость человека, как веселье во вражеском стане. Самые уравновешенные бойцы и те хмурились, покусывая губы, и сыпали по адресу гитлеровцев самую отборную брань. Теперь с той стороны кричали:

— Эй! Иван! Скоро ваш Москау будет немец!

Ночью я встретил в траншее Петра Романова. Он шел медленно, внимательно прислушиваясь к выкрикам немцев.

— Петя, ты не знаешь, отчего это они так захорохорились?

— Получено сообщение, что пятого июля немецкие войска начали наступление на орловско-курском направлении с целью обойти Москву с тыла и овладеть ею. Вот гитлеровцы и зашевелились: мол, возьмут советскую столицу и войне конец. Дополнительно к этому есть и другие сведения: немцы накапливают силы на мгинском и синявинском участках фронта, чтобы вновь замкнуть кольцо окружения. Вот они и веселятся, все еще верят в своего фюрера, болваны…

— Петя, а как бы нам испортить им настроение, а?

— Если им набьют морду на Орловско-Курской дуге, они сами притихнут, а вообще стукнуть их разок-другой не мешало бы.

Шли дни… Нервное напряжение фронтовиков все нарастало. Нередко вспыхивали горячие споры, все по одному и тому же вопросу: когда заткнем глотку немцам? Настроение бойцов передовой линии фронта в эти дни напоминало подземный вулкан, который ищет выхода на поверхность земли. Сдержать боевой порыв солдата могла лишь высокая воинская дисциплина. Мы с нетерпением ждали команды для атаки.

Конечно, в это время обстановка под Ленинградом не позволяла еще провести широкие наступательные действия против немцев. Но командование, учитывая наступательный порыв бойцов, наносило чувствительные удары врагу. Так было и сейчас.

Двенадцатого июля подразделения нашего участка обороны внезапно атаковали немцев. В едином порыве бросились мы на вражеский рубеж. Все мы были готовы умереть, но сокрушить врага. Кто бежал слева от меня, кто справа, кто впереди — не помню. Но этот момент атаки, когда каждого как бы охватывает вдохновение, остался в памяти на всю жизнь.

Перепрыгивая через дымящиеся от разрывов воронки, я вбежал в облако дыма и тут же лицом к лицу столкнулся с рослым эсэсовцем. Мы на мгновение остановились. На моей стороне оказалось огромное преимущество: дуло его автомата было направлено на пол-оборота правее меня, а штык моей трехлинейной винтовки — в его грудь. Гитлеровец попытался изменить свое положение, но не успел… Я прыгнул в траншею к немцам и увидел раненого Найденова. Сергей стоял, опершись руками о стенку траншеи, жадно дыша открытым ртом. Я наспех наложил повязку на рану, и он уполз к санитарам, загребая левой рукой.

В сумерках белой ленинградской ночи за каждым траншейным поворотом шла молчаливая, но жестокая рукопашная схватка: слышались одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, разрывы гранат, тупые удары прикладов и пронзительные выкрики людей при ударе ножа…

В первую ночь сражения мы сумели лишь на рассвете немного отдохнуть и взяться за ложки. Измотанные непрерывным боем, бойцы ели молча, опустив глаза в котелки. В душе каждый из нас был доволен результатами прошедших суток, но гибель и раны друзей-товарищей омрачали наши успехи. Для меня эта ночь была особенно тяжелой: Зины и Найденова не было рядом. В самом начале боя Зина была ранена в ноги, а Найденов — в плечо и голову.

Трое суток гитлеровцы никак не могли примириться с тем, что их еще на пятьсот метров отогнали от Ленинграда. Они буквально засыпали нас минами, не раз бросались в контратаку, но отвоеванного у врага назад мы не отдавали.

Шестнадцатого июля на рассвете к нам пришел парторг роты и сообщил радостную весть: наши войска на Орловско-Курской дуге приостановили противника и сами перешли в наступление. Угроза советской столице миновала. Мы вздохнули свободнее. В это утро и лопата стала перышком в руках, и даже солнце как-то по-иному взошло — сразу выкатилось из-за горизонта и осветило землю яркими теплыми лучами.

Несколько дней подряд мне пришлось одному, без напарника, наблюдать за траншеей немцев. Только теперь я по-настоящему понял, кто из друзей скрашивал мне жизнь после потери правого глаза.

Я подружился с первым номером станкового пулемета Максимовым Максимом Максимовичем. Солдаты называли его Кубом, и сорокапятилетний мужчина добродушно отзывался на это шуточное прозвище. Но во время боя товарищи называли его только по фамилии. В обращении с бойцами Максимов был прост и ласков. Его доброе, открытое лицо и большие голубые глаза при разговоре всегда смеялись. Казалось, что этот человек вообще не умеет сердиться. Любую работу он выполнял прилежно. Бывало, чистит пулемет или набивает ленту, копает водосточный колодец — и мурлыкает себе под нос какую-нибудь песенку. Но в бою Максимов перерождался: улыбка исчезала, глаза прищуривались, становились колючими, злыми.

— Борис, ленту! — отрывисто приказывал Максимов. — Эй ты! Что открыл рот? Пулю проглотишь! — покрикивал он на подносчиков патронов.

Пулемет в его крепких руках работал безотказно, стрелял без устали.

Максим Максимович временами очень напоминал мне своим поведением дядю Васю. Во всей его повадке и манере было что-то отечески ласковое, располагавшее к нему всех, особенно молодых солдат. Но судьба Максимыча была совсем другая, чем у дяди Васи. Он был жителем небольшого русского городка, долго занимался столярным ремеслом. Вот почему блиндаж пулеметчиков всегда выглядел особенно ладным и прочным. В вещевом мешке Максимов таскал с собой кое-какой столярный инструмент. Особенно любил он рассказывать молодым бойцам, как надо держать себя в бою. Бывало, сядет на корточки, прислонится к стенке траншеи и, попыхивая своей любимой трубочкой, от которой он освобождал рот лишь во время еды и сна, не торопясь, с неизменной улыбкой начнет беседу:

— К примеру, идет бой. Тут, братец мой, глаз солдата должен быть острее шила. Надо помнить, что твои глаза есть вторые глаза командира. Попусту по сторонам не глазей, а то пуля страсть как любит зевак: тут и тюкнет тебя в лоб ихний снайпер. Где командиру уследить, кто из нас что делает? Надо соображать самому!

Максим Максимович, видя, что его внимательно слушают, клал щепотку табаку в трубочку, раскуривал ее, усаживался поудобнее и продолжал:

— Солдату в бою укрытие — каждый бугорок, каждая лунка. Это запомните. Вот, к примеру, я… Первое ранение заработал по глупости. Хотя и немолодой, а прыть свою хотел показать, плохо укрывался… А пуля — не дура, она меня и нашла…

— Так это же и в уставе сказано о применении к местности, — перебивал Максимова кто-либо из молодых бойцов.

— Вишь какой уставщик! Когда тебе, братец мой, читали устав, у твоего уха пуля не звенела, а вот чмокнется она в землю подле носа, о многом подумаешь. Где в уставе сказано, на каком ты месте встретишь противника, а? Какой он тебе гостинец припас? На какой бок ложиться, когда кругом рвутся снаряды? Вот то-то, самому надо соображать. Мне читать устава не довелось, не обучен я, ребята… Это, конечно, плохо. Так вот я на практике третий год устав прохожу. Приходилось немало носом тыкаться в родную землю, прятаться от пуль и осколков. В этом нет ничего зазорного. Вот так и воюю, в долгу перед немцем себя не считаю.

У Максимова была большая семья. Но он почему-то не любил о ней говорить, хотя думал о ней постоянно. Об этом я узнал совершенно неожиданно. Максимов и я стояли как-то на посту, а мороз был тридцать три градуса. Мы зашли в полуразрушенную землянку, чтобы укрыться от ветра. Максим Максимович прижался спиной к моему боку и притих. Вдруг он громко крикнул:

— Фрося! Дай кусочек хлеба!

Я толкнул товарища в бок:

— Ты у кого просишь хлеба? Это кто — Фрося?

Максимов, смущенно улыбаясь, смотрел на меня:

— Тьфу, напасть какая! Это мне приснилось, будто я дома, гляжу, как жена достает из печи буханки хлеба и мочит их водой. Люблю я запах свежего хлеба! Лучше ничего нет. Вот я, верно, и крикнул во сне… Ошалел совсем. Фрося — жена моя.

Однажды утром пришел к пулеметчикам Петр Романов. Он был теперь командиром роты. Максимов, увидев его, быстро одернул гимнастерку, вынул изо рта трубку, сделал несколько четких шагов навстречу и, чеканя каждое слово, торжественно доложил:

— Товарищ лейтенант! Пулеметный расчет к бою готов!

Романов поздоровался с бойцами, взял Максимова за локоть, сказал:

— Готовьтесь, товарищи, к стрелковым соревнованиям. А тебе, Иосиф, приказано сегодня же явиться в штаб полка. Будешь в городе, наведайся к раненым.

Пулеметный расчет под командованием сержанта Максимова стал тщательно готовиться к стрелковым соревнованиям. Не раз проверяли пулеметчики намотку обоих сальников; то увеличивали, то уменьшали силу подачи боковой пружины. Каждая деталь пулемета чистилась до зеркального блеска. Несколько раз в течение дня Максим Максимович спрашивал у меня об условиях предстоящих соревнований.

— Да ты, Максимыч, никак, на свадьбу собираешься со своим тезкой? шутили товарищи.

— На свадьбу-то что, там знай себе рюмочку опрокидывай, а тут, братец мой, дело иное — стрелковую честь роты оспаривать. Это посложнее, — отвечал шутникам пулеметчик, попыхивая трубочкой.

Настроение пулеметчика, которого я хорошо знал, нетрудно было понять: ему страшно хотелось проверить точность своей стрельбы по мишеням, прежде чем вступить в решительную схватку с врагом.

Максимову ни разу не довелось выстрелить из пулемета по мишени на стрелковом полигоне. Он понимал, насколько это ему необходимо, чтобы убедить себя в умении стрелять по живым целям. Вот почему Максим Максимович не мог забыть о предстоящем соревновании даже в такой радостный день, как победа наших войск под Орлом и Белгородом.

Разгром немецко-фашистских войск на Орловско-Курской дуге резко изменил поведение немцев под Ленинградом. При данных обстоятельствах о каком бы то ни было преимуществе гитлеровских войск перед защитниками Ленинграда не могло быть и речи. Гитлеровцы приутихли: они сидели в блиндажах, как суслики в норе перед надвигавшейся бурей. Но дальнобойная вражеская артиллерия с еще большей яростью обрушивалась на жилые кварталы города. Теперь артиллерийская перепалка не прекращалась круглые сутки.

Утром меня встретил в траншее Максимов. Его глаза сияли каким-то особенным блеском.

— Осип, ротный велел тебе и мне со своим расчетом идти в штаб дивизии.

— Хорошо, Максимыч, ты иди, я вас догоню.

…В землянке дежурного офицера штаба дивизии меня встретил молоденький лейтенант. У него было румяное, как наливное яблочко, лицо, еще не тронутое лезвием бритвы. Трудно было отвести взгляд от его розовых губ и ярко-голубых глаз, которые даже во фронтовой землянке напоминали светлое голубое небо. Пышные вьющиеся русые волосы украшали высоко поднятую голову юноши, а колечки кудрей прикрывали маленькие уши. Он изо всех сил старался казаться бывалым фронтовиком, но это ему плохо удавалось — ломающийся голос выдавал его.

На груди лейтенанта поблескивал эмалью комсомольский значок, а ниже красовались два боевых ордена и медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Он встретил меня почтительно, как старшего по возрасту, подал мне приказ по дивизии генерал-майора Трушкина и добавил:

— Столоваться будете при комендантском взводе. Время и место занятий указаны в приказе.

К приказу по дивизии были приложены условия соревнований. От каждой дивизии выставлялся стрелковый взвод в полном составе. Для усиления взвода ему придавалось: по одному расчету станкового и ручного пулеметов, два ротных миномета, две противотанковые пушки и восемь снайперов. Взвод должен был пройти пять километров по пересеченной местности, выйти на исходный рубеж и атаковать противника. Время для выполнения задачи — один час; пушки, пулеметы идут вместе со стрелками в боевой готовности; выбывших из строя во время пути заменять не разрешается. На уголке этих условий соревнования красным карандашом написано:

«Ответственным за огневую подготовку назначаю мастера стрелкового спорта Пилюшина И., командиром взвода лейтенанта Грудинина Ю., майору Абрамовичу В. В. проверить готовность взвода к соревнованию и доложить мне.

Трушкин.

23 августа 1943 г.».

— Где мне найти лейтенанта Грудинина? — спросил я.

— Будем знакомы, я — Грудинин.

Мы тепло пожали друг другу руки.

— Сколько дней дается на тренировку, товарищ лейтенант?

— Пять.

Нужно было не только пристрелять оружие, но и рассчитать каждую минуту, продумать, как сохранить силу бойца для завершающей атаки «противника». Ведь люди, долгое время находясь в обороне, отвыкли от быстрых и продолжительных переходов, тем более с выкладкой. Для фронтовика, походившего два года по траншее, пройти пять километров за один час в полном боевом снаряжении по пересеченной местности не так-то просто.

Один день с восхода до заката солнца снайперы вели пристрелку оружия. Стрелял также из своего станкового пулемета сержант Максимов. Я видел, с какой точностью он прицелился и с какой осторожностью нажал на спусковую скобу. Но что это? Пули легли от мишени далеко в стороне. Пораженный этим, Максимыч проверил установку прицела, протер кулаками глаза, еще раз проверил наводку, затем взглянул на меня. В его глазах я увидел страх. Чтобы успокоить товарища, я прилег рядом с ним и проверил наводку.

— Все правильно… Вот только ружейный мастер передвинет немного мушку, и все будет нормально.

Максимов побледнел:

— Да ты, братец мой, понимаешь, что говоришь? Ведь я два года стрелял из этого пулемета!.. Два года! Выходит, я понапрасну тратил патроны?..

Мне было искренне жаль Максимова, но я ничем не мог ему помочь, только сказал:

— Видишь, как важно своевременно пристрелять на полигоне оружие.

Двадцать восьмого августа ровно в шесть часов утра наша команда в полном составе уже была на стрелковом полигоне. Перед глазами простиралось огромное, поросшее мелким кустарником торфяное поле с макетами танков, орудий, минометов, станковых и ручных пулеметов, с мишенями, изображающими стрелков в движении.

— Осип, где мне лучше пристроиться со своим пулеметом? — спросил Максимов.

— На любом фланге. Твоя задача — своим огнем прикрыть наступление стрелков. Не сумеешь этого сделать — мы проиграем соревнование. Сам знаешь, что под огнем пулеметов противника в атаку не пойдешь.

— Там-то я знаю, а вот как тут?

— Забудь, что перед тобой мишень, помни одно: из-за каждой мишени выглядывает фашист, а с ним-то ты знаешь, что делать.

— Еще бы…

Товарищи, сидя на обочине шоссейной дороги, с жадностью осматривали каждую мишень, каждую складку местности: они мысленно уже шли в атаку.

Из опыта я знал, что люди, впервые участвующие в соревнованиях, заметно волнуются, хотя все необходимое учтено во время тренировки. Чем ближе минута начала соревнований, тем сильнее закипает кровь в сердце бойца.

Майор Абрамович, старый, опытный спортсмен, участник множества соревнований, и тот заметно волновался. Прищурив свои карие глаза с монгольским разрезом, пошмыгивая коротеньким носом, играя носком сапога с камешком, он прохаживался по дороге. Абрамовича я знал с сорок первого года, когда он был командиром взвода и частенько по ночам наведывался к нам на передовую со своими автоматчиками. Затем он командовал ротой, одно время работал в штабе полка, а теперь был заместителем начальника первого отдела дивизии. Мы дружили в течение всего этого времени, несмотря на ранги, дружили как спортсмен со спортсменом.

К восьми часам все участники соревнования были в сборе. По жеребьевке наша команда шла второй. Мы сели на машину и уехали на заданную дистанцию. Когда проезжали под железнодорожным мостом, кто-то из ребят в шутку крикнул:

— Эй, Максимыч! Оставь своего тезку за насыпью, на обратном пути захватим.

— Шутник ты, братец, а у самого небось колени дрожат.

Командир взвода Юрий Грудинин стоял на подножке кабины. Он задорно встряхнул кудрями и запел:

Вспомним о тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу…

Дружный хор подхватил песню.

Машина шла по проселочной дороге, переваливаясь с боку на бок. Слева и справа шпалерами раскинулись огороды ленинградцев. Женщины и подростки убирали урожай. Увидя нас, они выпрямляли натруженные спины и, опершись на лопаты, приветливо махали руками.

Одна молодая женщина ловко забросила в кузов машины большой пучок моркови. Она что-то крикнула, но шум мотора поглотил ее слова.

Когда мы прибыли, на месте нам был зачитан приказ, и команда 109-й дивизии вышла на дистанцию.

Спустя два часа к нам прикатил мотоциклист. Он коротко передал:

— Сто девятой дивизии приступить к выполнению задачи! — И укатил.

…Я еще издали увидел бегущих по полю с лопатами женщин, мужчин, подростков. Они на нашем пути стали зарывать ямы. Одна сухонькая, маленькая старушка принесла ведро воды и, протягивая каждому из нас полную кружку, приговаривала:

— Сыночек, выпей холодной водицы, легче будет тащить это окаянное орудие.

Навьюченный станком пулемета, Максимов бежал впереди меня. Поравнявшись со старушкой, он смахнул рукавом пот со лба, взял кружку из ласковых рук и залпом осушил ее. Затем осторожно обнял старушку за худенькие плечи и поцеловал:

— Спасибо тебе, родная, за помощь.

Наша команда заняла первое место в соревновании. И в этом помогли нам ленинградские женщины, как и во всех наших боевых успехах на рубежах обороны.