Глава десятая «НА ФОНЕ МИРОВЫХ СОБЫТИЙ»

Глава десятая

«НА ФОНЕ МИРОВЫХ СОБЫТИЙ»

«Богат и славен Кочубей». — К идеалу учащегося народа. — «Погрузился в XVIII век». — Южное Приютино. — Путешествия омолаживают. — «Дом академиков». — Так хорошо бывает только перед концом света. — Первые утраты. — Естественные силы. — Канун неведомого

Двенадцатого марта 1912 года Академия наук выбирает Вернадского своим действительным членом, по тогдашней терминологии — ординарным академиком. За шесть своих академических лет он стал неотделим от жизни высшей научной организации.

Быстро пополнялось собрание минералогической части музея. Он поставил цель превратить филиал бывшей петровской Кунсткамеры — скромного музея диковинок природы — в музей европейского, а может быть, и мирового уровня. Музей, не только демонстрирующий минералы, но ведущий большую исследовательскую работу.

С каждым годом Вернадский увеличивает коллекцию камней и добивается все больших ассигнований на их приобретение. Много дают экспедиции, много он покупает у местных собирателей и любителей, которые всегда есть в горных районах. В 1911 году поступило 85 коллекций — рекордное число. Среди камней встречались и метеориты. Их адреса — множество мест в России, а также Черногория, Алжир, Италия, Мадагаскар, Норвегия, остров Готланд. В 1912 году поступило 137 коллекций, на следующий год — 102, а в 1914 году, несмотря на войну, — 103¹.

Поиски минералов продолжались. Вернадский с Ферсманом приобрели для музея одну из лучших коллекций в мире — минералогическое собрание русского магната В. П. Кочубея, жившего в Вене. В ней содержалось три тысячи образцов, многие из них найдены и описаны крупнейшими учеными за целое столетие исследований минералов в России.

Несколько раз они и вместе и порознь ездили в Вену для оценки и переговоров с владельцем. Вскоре сошлись на цене 166 тысяч рублей. Вернадский добился у правительства этих денег. Ферсман в журнале «Природа» описал это самое большое приобретение за всю историю музея. С коллекцией Кочубея он стал в ряды крупнейших хранилищ Европы и Америки и лучших по подбору экспонатов.

Одновременно Вернадский сумел увеличить штат. Теперь музей переименован в геологический и минералогический, потому что его минералогическая часть стала большой и самостоятельной. В 1914 году после смерти директора академика Чернышева Вернадского избирают на его место, а Ферсмана — хранителем минералогической части.

Чтобы понять необычность хлопот Вернадского, нужно представить, чем тогда была Академия наук. Она состояла в основном из самих академиков, небольших лабораторий на кафедрах естественных, физических и химических наук, нескольких музеев, обсерваторий, биостанций в Севастополе и Мурманске, издательства.

Но больших сегодняшних исследовательских институтов в начале века не существовало. Они возникли с приходом Вернадского, естественно выросли из тех задач, что он ставил перед собой, перед наукой и содержащим ее государством. Прообразом института стал тот исследовательский кружок, что сложился при Московском университете и который в основном переехал с ним в Питер.

Вернадский одним из первых понял, что наука становится мощнейшей силой государства, поскольку стремительно возрастают ее ответвления и приложения. Радиевые исследования показывали, что освоить их способен только большой и хорошо оснащенный коллектив.

Владимир Иванович пытался создать в Питере Ломоносовский институт, небывалое еще научно-исследовательское учреждение, состоящее из трех отделов: физического, химического и минералогического. Статьями о Ломоносове он подготовил юбилей первого русского ученого. Особенно ярким было выступление в газете «Речь» — «Общественное значение Ломоносовского дня»: русское общество должно осознать историю отечественной науки.

И правительство, и городская дума Петербурга поддержали идею Ломоносовского института. Был даже создан проект здания. Вернадский ездил выбирать для него место в конце Большого проспекта Васильевского острова, на взморье. Но денег правительство не выделило.

И все-таки из проекта несостоявшегося института, из самой идеи таких институтов выпорхнуло в жизнь немало новообразований. За предреволюционные и революционные годы благодаря им академия изменила свое лицо. Мало того. Благодаря им она сохранилась.

* * *

В стране экономический бум — сложное следствие демократических преобразований, земства, просвещения. Земские школы, больницы, агрономия, культурные хозяйства приносили все более зримые плоды. Несмотря на трудности и препятствия, просвещение охватывало народ. По уровню грамотности населения Россия далеко оторвалась от своих великих азиатских соседей — Китая, Индии, Ирана. Вернадский чутко улавливает благотворность изменений. Он пытается осмыслить самую суть нового, что несет образование для народа и общества.

В 1911 году проездом из Парижа в Вену для осмотра коллекции Кочубея ученый побывал в Мюнхене у Грота, к которому неизменно почтительно заезжал. Тот пожаловался: у него почти не осталось учеников и их трудно найти. Позавидовал своему бывшему стажеру, вокруг которого целая поросль юных и уже не очень юных учеников. «Шире открывается поприще жизни? — делится он мыслями с Наталией Егоровной. — Или глубже сейчас интерес к научной работе в русском обществе? Если бы нам ненадолго спокойствие в общественной политической жизни! Как сильно могли бы забиться русская мысль и русская жизнь! Здесь ворчат всюду на рост русской научной литературы, выражают неудовольствие — но ясно чувствуется, что они будут считаться с фактом»².

Сходное ощущение испытывал, когда сравнивал положение науки на родине и во Франции: в одном отстаем, в другом опережаем. Приборы, правда, пока закупаем в Европе, но результаты работы с их использованием получаем в России.

Что-то богатырское все же содержалось в русском размахе. Может быть, тому причиной сама огромная территория? Бывший птичий язык науки догонял немецкий. Германские научные журналы пестрели русскими фамилиями. Начиналось явное, прерванное позже войной русское засилье в немецкой науке.

Первое десятилетие — время стремительного взлета образования и науки, количественное и качественное. В статье «1911 год в истории русской умственной культуры» Вернадский размышлял над удивительным фактом: за последние годы количество высших школ в стране удвоилось. Причем не благодаря правительственным усилиям, а чаще всего вопреки им. «Бывали года, когда даже пассивное отношение ее органов к исполнению логически принадлежащего им удела было уже исторической заслугой».

А рост всех иных видов школ, в особенности начальных! Вот он приехал в свое Моршанское земское собрание, где все время возглавлял комиссию по образованию. «Собрание интересное, — делится с Наталией Егоровной. — Вечером в докладной комиссии являюсь докладчиком по народному образованию, и сегодня борьба будет, так как комиссия предлагает отказать епархиальному ведомству в расширении значения его школ в сети. Вырабатывается новая организация школьного дела. Любопытно, как, несмотря ни на что, жизнь идет своим чередом. Я помню, как еще недавно 80–90 школ в Моршанском уезде казались чем-то большим, сейчас их 120 и будет скоро больше 300!»³ Здесь стоит заметить, что созданные из ревности к земству церковно-приходские школы, о которых тут идет речь, доказали свою неэффективность: священники плохо относились к этой дополнительной для них нагрузке.

Вернадский видит зримый результат деятельности братства: они первыми осознали силу неофициального начала. То, что новые поколения владеют чтением, письмом, счетом, — есть результат энтузиазма Шаховского, Федора Ольденбурга, выпускниц его семинарии, которые ехали в глухие места и за скромное вознаграждение работали подвижнически. Все помнят, что кадет Родичев — автор язвительного выражения столыпинские галстуки, которыми он припечатал насилие с трибуны 3-й Думы. (За них он, кстати, извинялся перед Петром Аркадьевичем.) Однако мало кто знает, что настоящим памятником ему остались не речи, а школы, строительство в Весьегонском уезде восьми зданий ежегодно. Именно в Тверской губернии призывники 1914 года оказались поголовно грамотными, и поэтому Родичева выбирали депутатом всех четырех Государственных дум.

Но Вернадский видит во всей земской деятельности по образованию и по окультуриванию жизни и более глубокий, ноосферный смысл, если бы он употребил тогда такое слово. Он расценивает ее как часть общемирового и неслучайного движения. Повсеместно знания завоевывают мир, и темп завоевания ускоряется. К чему это приведет?

Ответ дан им в статье 1913 года. Наверное, он первый так всеохватно увидел науку, образование и даже шире — культуру человечества: не как «внутреннее дело» людей, не как общественный феномен, но как некое планетное явление, тем более заметное, когда оно происходит на просторах такой огромной страны, как Россия. Достаточно сравнить рост и влияние науки сто лет назад и сегодня. Высшие школы поражают разнообразием и числом, к ним прибавляются растущие как грибы заводские и медицинские лаборатории, станции переливания крови, опытные агрономические поля и станции и прочая, как сейчас говорят, научная инфраструктура. Растет армия научных работников, образуются новые, коллективные формы их работы, способствуя самоускорению знания. Наука — мать демократии, особенно сильно изменяющей лицо общества. Это мало кто замечает. «Не отрицая и не преуменьшая могущественного исторического влияния на демократизацию жизни религиозных и нравственных учений, связанных с великими религиозными или философскими системами, нельзя не отметить, что демократизация жизни и тесно связанное с ней уважение ко всякой без исключения человеческой личности исторически было прямым и непосредственным следствием научных успехов и роста научных знаний и научной техники»⁴. Именно наука подлинно демократична.

Незаметно на первый взгляд, но несомненно лишь ученые завоевывают страны. Незаметно, потому что в отличие от военных завоеваний научное происходит скромно и тихо. Но зато, говорит он, исключительно прочно, навсегда. Дело в том, что наука вообще действует на людей исподволь, ненавязчиво, не заставляя никого в себя поверить. Она укрепляется в головах сама собой, отвечая каким-то глубинным способностям человека к логическому мышлению. Сила здравого смысла и логики убедительнее любых агитаций. И потому знания есть единственный вид культуры, который объединяет человечество «само собой», легко преодолевая различия языков, обычаев и времени. То, к чему напрасно стремились военной силой, крестовыми походами, легко достигается с помощью измерительного инструмента, карт и учебников.

«Итак, высшее образование нашего времени сейчас находится в подвижном состоянии, в эпохе быстрого роста, который обусловливается главным образом тремя общими для всего человечества обстоятельствами: 1) развитием знания и его научной организацией, 2) демократизацией общественной и государственной жизни и 3) распространением единой культуры на весь земной шар»⁵. Земной шар онаучивается. Вспоминается первый проблеск идеи: «Есть один факт развития Земли — это усиление сознания» (1892 год). Сопоставим научную мысль и земной шар, и наше воображение унесется из городских кварталов в природные космические размеры. Знания «являются», проявляются в людях. Создаются ими, но имеют как бы иной источник, некий мир «платоновских идей», независимых от людей обстоятельств. Идеи, числа и законы живут как бы в другом, не нашем времени. Мы прикасаемся к ним и «втаскиваем» в свою бренную жизнь.

Вернадский не устает убеждать: онаучивание жизни требует осмысления, из него должны быть сделаны социальные выводы. Мы должны встретить новый незнакомый мир и не противодействовать, а способствовать его наступлению. Народ обязан быть грамотным. Как есть понятие «вооруженного народа», содержащееся в программах некоторых политиков, так нужна организация «учащегося народа». «Совершенно аналогично этой дорогостоящей, непроизводительной, но неизбежной в наших условиях жизни и культуры народной военной организации начинает выдвигаться другая форма будущей жизни человечества — организация учащегося народа»⁶.

Придется учиться каждому, причем всю жизнь, а не только в первоначальную юношескую пору. До старости. Цивилизация, новые знания будут требовать от человека непрерывного повышения своей квалификации и общей культуры. Неслучайно в начале XX века — и в России тоже — так распространились различные формы образования взрослых, заполняющие пробел между высшим, глубоко специализированным образованием, и начальной, элементарной школой.

Неизвестно, где он находил время, но как бы в дополнение к этой теоретической статье он дал два обзора состояния высшего образования в стране, где собрал огромное количество фактов. Высшее образование развивалось стремительно, ежегодно открывались новые институты и академии. Жизнь опережала бюрократию, которая искусственно сдерживала открытие университетов в стране. В результате многие ведомства основывали свои высшие школы. Из-за этого образование приобретало специальное и техническое направление в ущерб гуманитарному просвещению. «Нам — в нашем сословном и бюрократическом обществе — далеко до демократизации жизни, основанной на примате человеческой личности и человеческого ума; далеки условия жизни русской интеллигенции от тех нормальных форм общемировой жизни, которые для нас выражаются столь мало достигнутыми в жизни “свободами” манифеста 17 октября»⁷.

* * *

Космичность взгляда, природный смысл знаний помогают подниматься над историей, с других, новых высот видеть суть сутей исторической жизни. На фоне войн, переселений народов, возникновения и крушения государств неслышная и до поры малозаметная теплится научная мысль. Она не теряется в темных веках. Как блуждающий огонек на болоте, она бродит между стран и народов. И ничуть не теряет своей яркости при распространении вширь.

Работы о Ломоносове заставляли задаться вопросом о появлении и распространении науки там, где ее практически не существовало. Когда и как Россия научно объединилась с Европой и тем отъединилась от Азии? «Все время очень занят не только печатанием своих “газов”, <…> но и организацией дела, — сообщает Самойлову в ноябре 1911 года. — Затем погрузился в XVIII век, напечатал 4 статьи о Ломоносове (“Речь”, “Запросы жизни” и две в академических изданиях) и затем сижу над комментариями к металлургии в VI томе академического издания сочинений Ломоносова»⁸.

В апреле следующего года сообщает Ферсману: «Совершенно завален был работой (очень типичная информация в письмах. — Г. А.); начал лекции по истории естествознания России XVIII века, они у меня были не написаны и материал не весь прочтен и собран… Тема расширилась и я доехал до Елизаветы I. Мне хотелось бы осенью прочесть 8—10 лекций — по истории естествознания России XVIII века в России в Москве, в университете Шанявского»⁹. Чтения состоялись, только не в Москве, а в Петербургском университете как факультативный курс из шести лекций. Первую же из них Вернадский опубликовал для широкой публики в 1914 году. Русским образованным людям необходимо знать, как наука пришла в страну и распространилась. «Это необходимо не только для правильного самоопределения русским обществом своего значения в истории человечества, не только для выработки правильного национального чувства — это необходимо прежде всего для дальнейшего роста и укрепления научной работы на нашей родине… На каждом шагу мы чувствуем тот вред, какой наносится дальнейшему научному развитию в нашей стране, — писал он здесь, — полным отсутствием исторического понимания его прошлого, отсутствием в этой области исторической перспективы. Все прошлое в области научной мысли представляется для широких кругов общества tabula rasa»¹⁰. Любопытное совпадение: в том же номере журнала, буквально через десяток страниц, помещена статья Георгия Вернадского «Против солнца». Фактически оба писали о разных сторонах одного и того же явления — распространении Русского государства «встречь солнцу». Только сын писал о политическом, военном и дипломатическом продвижении на восток, отец же — о научном освоении гигантских просторов России, о героических годах великих северных и сибирских экспедиций, двинутых замыслом и энергией Петра.

Только на первый взгляд кажется, что русские экспедиции XVIII века — внутреннее дело России. На самом деле они неотъемлемы от мирового движения. В сущности, Россия завершала эпоху Великих географических открытий. Через нее человечество окончательно выяснило очертания места своего обитания — суши земного шара.

И вторая большая идея звучит в лекциях в полный голос — о силе личности в науке. «История науки не делается этой коллективной работой. В ней выступают отдельные личности, резко выделяющиеся среди толпы или силой своего ума, или его ясностью, или широтой мысли, или энергией воли, и интуицией, творчеством, пониманием окружающего. Очень часто их открытия и стремления не могут даже быть поняты современниками: так далеко вперед уходит мысль отдельных лиц среди коллективной работы общества. По-видимому, даже многократные открытия одной и той же истины, приближения к ней с разных сторон, в разных местах, в разные времена, прежде чем она будет осознана, понята и войдет в науку, являются обычным явлением в истории науки»¹¹.

В XVIII веке наука связана с личностью Петра, мощно определившего ее развитие в XIX веке. Его волей возбуждена как профессиональная научная работа, так и создание научных организаций. Петр в нашей исторической публицистике оценивается различно. Но нельзя понять масштаб его личности без представления о нем как инициаторе науки. Данный им толчок сохранялся чуть не век.

Есть какой-то базовый, фундаментальный уровень научной работы, который если один раз достигнут, уже не может быть забыт. Он учреждается самым простым, черновым трудом: описанием природы на специальном языке с помощью специальных методов специальными приборами и инструментами. Петр четко поставил три задачи, обеспечивающие этот базовый уровень: 1) составление географической карты Российского государства; 2) определение границ Азии и Америки; 3) выяснение географических и природных условий Сибири. Ему также принадлежит заслуга основания Академии наук, Публичной библиотеки и естественно-исторического музея — Кунсткамеры. Отныне Россия могла сама обслуживать свою территорию, следить за состоянием природы, народонаселения и стихий. И тем самым вступила в ряды цивилизованных государств, научно контролирующих свое развитие.

Для Вернадского история науки — не история идей, а история людей, личностей, олицетворяющих идеи.

* * *

В год юбилеев и перемен — 1911-й — Владимир Иванович закончил и еще одну, общественную обязанность — земскую. Передав свое имение совершеннолетнему Георгию, он мог не выдвигать свою кандидатуру в земские собрания Моршанска и Тамбова. Оставлял земство с чувством исполненного долга: 300 школ говорили сами за себя. Одна из них, в самой Вернадовке, построена на его средства. (Сегодня школа, уже новая, носит его имя.) Рассчитался и с управляющим А. Поповым, назначив ему пенсию 40 рублей в месяц.

Вернадовский период жизни уплыл в прошлое. К суровой русской природе с ее ветреными зимами и седой от полыни лесостепи летом не лежала его душа. Манила милая с детства Украина, хотя бы полтавский дом Старицких, куда каждое лето провожал Наталию Егоровну с Ниной.

Постепенно созрело решение — перебраться из Вернадовки в эти более ласковые края. На полпути между Полтавой и Миргородом у поселка Шишаки Георгий Егорович снимал дачу. Рядом с ней Вернадский и купил 12 десятин земли с дубовым леском и участком берега реки Псел.

Художник В. Г. Кричевский составил проект дома в староукраинском стиле с витыми колоннами и галереей вокруг второго этажа. (Кричевский — автор проекта прекрасного Полтавского музея.) Подрядчик из Шишаков Леонтий Сердюк начал строить дом весной 1913 года.

С дороги дом казался одноэтажным с мансардой, со стороны реки двух- и даже трехэтажным. В главном этаже было восемь комнат, в нижнем — три и еще одна — в мансарде. Провели водопровод, устроили канализацию, поставили две ванны. Перевезли часть библиотеки из Вернадовки.

Первыми жильцами в достраивавшемся доме стали Георгий с Нинеттой, потом приехали Корниловы. Александр Александрович и составил описание дачи, сыгравшей чуть ли не роль заветного Приютина в жизни нескольких семей.

Если стать лицом к реке Псел, справа от дома увидишь ряд покрытых ковылем холмов или, по-местному, кобыл. С них, как и из верхнего этажа дома, открывался чудесный вид на реку и старицы на другом, заливном равнинном берегу, на далекие леса. Там начинались истинно гоголевские места: окрестности Миргорода со знаменитыми Великими Сорочинцами, Диканькой и его родовой Васильевкой. Села отчетливо виднелись в хорошую погоду. Может быть, именно отсюда и смотрел, едучи в Миргород, Гоголь, радуясь, как писал в своих «Вечерах», что здесь «видно во все концы земли».

Налево от дома за дачей шурина стояло тоже недавно построенное необычного вида здание — с башенками и островерхой крышей. Это стилизованная под рейнский замок туберкулезная лечебница доктора Яковенко. Она по-своему украшала пейзаж.

Последовав английскому обычаю, Вернадский придумал название для дачи. Вначале опробовал вариант «Бутова кобыла», но потом остановился на более благозвучном «Ковыль-гора». Хутор «Ковыль-гора» указывал в письмах как обратный адрес.

Летом 1912 года, когда Вернадовки как бы уже не было, а «Ковыль-гора» находилась еще на стадии проекта, ученый отдыхал у знакомых и родственников. В июне он провел две недели у Петрункевича в Марфине. Имение принадлежало падчерице Ивана Ильича графине Софье Владимировне Паниной. Владимиру Ивановичу очень понравилось Марфино — одна из жемчужин Подмосковья. Жил в огромном барском доме, построенном в стиле поздней готики. Вокруг дома по реке Уче был разбит английский парк, который встречался в русских имениях чаще, чем регулярный французский.

Через месяц Вернадский посетил и крымское имение Паниных — дворец в Гаспре, тоже построенный в готическом стиле, выдававший единство замысла архитектора, впрочем, не отличавшегося безупречным вкусом. Сюда, кстати, привезли в 1901 году больного тифом Льва Толстого, и здесь он выздоравливал. Есть много фотографий писателя в доме Паниной, дающих представление о месте пребывания Вернадского с дочерью в августе 1912 года.

* * *

Дом в Шишаках достраивался под наблюдением Георгия, а хозяин в июле 1913 года отправился на сессию Геологического конгресса. Она обещала быть интересной и заманчивой хотя бы потому, что собиралась в Новом Свете. Заседания должны были проходить в Торонто, а экскурсии — по всей Северной Америке.

Впервые Вернадский ехал вместе с Ф. Н. Чернышевым и хранителем музея Петра Великого И. П. Толмачевым как официальный представитель Академии наук и член Комитета конгресса. Делегация состояла из пятнадцати человек, в том числе знакомые нам Ф. Ю. Левинсон-Лессинг и профессор Я. В. Самойлов. Частным образом ехал племянник Наталии Егоровны Марк Любощинский.

Вернадский записался на экскурсии: до начала сессии — по Канаде, а после окончания — по Соединенным Штатам.

Сначала прибыли в Ливерпуль, а оттуда на океанском лайнере отплыли в Монреаль. Как обычно, он пишет каждый день Наталии Егоровне да еще оставшемуся дома Ферсману, и потому можно проследить все события его недолгой, но насыщенной американской командировки.

Произвел большое впечатление сам трансатлантический переезд. Когда-то Вернадский в студенческом научно-литературном обществе говорил в своем метеорологическом докладе о циклонах, которые зарождались в Северной Атлантике. И вот он попал в самую кухню европейской погоды. И вообще перед ним распахнулась вся мировая ширь.

Стоит середина лета, но очень холодно и сыро. Туман обступил пароход. Тяжело поднимаются серые гребни волн. Качка на него не действует, но все же ему не по себе. Закутавшись в плед и пальто, сидит на деке, читает или смотрит на водную пустыню. Впрочем, океан уже не так пустынен, появляются первые птицы. Значит, пароход приближается к Ньюфаундленду. «Мыслью переношусь туда, охватываю весь земной шар в его мировой политической жизни. Плывя на океанском корабле, это как-то невольно сознается. Здесь уже интересы нового порядка: их дает европейская раса, перекинувшаяся за океан, все охватившая той огромной силой, которую дает научное знание. Наш корабль есть не только полное создание научного мышления, его творение от начала и до конца — он как бы прообраз того, чем создается и держится мировая политическая жизнь. Точное научное мышление и бизнес»¹².

Первая экскурсия — по университетским и горным районам Канады с выездами в поле. Путешествуют по Квебеку, побывали в Монреале и Кингстоне. Профессор Николс уделил Вернадскому особое внимание, когда водил русских по университету: он учился вместе с Ферсманом в Гейдельберге и, конечно, наслышан о нем. По традиции университет расположен в маленьком городке, при нем горная школа Онтарио, главного рудного района страны. По сравнению с европейскими центрами коллекция и постановка дела не произвели особенного впечатления. «То, что нам показывал вчера Николс — детский лепет, о котором странно рассуждать серьезно»¹³, — пишет Наталии Егоровне.

Конечно, научный центр молод. В то время как в России уже шла геологическая работа, Канада оставалась научной провинцией Европы. Но зато восхищают роскошь университетского образования, новейшее оборудование, разнообразие форм обучения и широта возможностей для научной работы.

Ферсману: «Да и сама Канада, похожая на Россию по первому облику природы, поражает европейца своим динамическим состоянием, она вся in Werden новой, молодой страны. Меня поразило здесь обилие русских — русские рабочие на руднике (например, в самой большой ломке [полевого шпата] в Америке все 32 рабочих — русские и объяснения о минералах они мне давали по-русски). <…> Именно здесь на месте чувствуешь, какую огромную силу потеряла и теряет Россия в этой эмиграции, и она идет на рост Нового Света, во многом нам недружного. Я не могу здесь забыть и о той ошибке (и преступлении?), которую сделали правительства Николая I и Александра II, отдав русскую Америку, добытую народным старанием»¹⁴.

Ровно неделю, с 7 по 14 августа (н. ст.), продолжались заседания конгресса. Как обычно на такого рода сессиях, главный интерес представляли не научные доклады, тем более что «общих речей интересных нет совсем», а общение с коллегами в коридорах и ресторанах. Здесь Вернадский, как и другие участники, встречает известных минералогов, знакомится с новыми, в том числе из таких экзотических мест, как Филиппины и Южная Африка, выдвигающаяся в главные горнорудные районы мира благодаря алмазам и золоту.

Более впечатляющей оказалась вторая экскурсия. Она была организована по-американски — с уплотнением времени. Геологов разместили в пульмановских вагонах и помчали. Ночью они ехали, причем с большой скоростью, а днем осматривали новый район. Так, в передвигающейся гостинице они посетили Седбери, центр добычи никеля, потом Кобальт, название которого говорит за себя. Наблюдения: «Поражает энергия достижения своей цели. Та новая техника — американская техника — которая так много дала человечеству, имеет и свою тяжелую сторону. Здесь мы видели ее вовсю. Красивая страна обезображена. Леса выжжены, часть — на десятки верст страны — превращена в пустыню: растительность отравлена и выжжена, и все для достижения одной цели — быстрой добычи никеля. Сейчас это мировой пункт — главная масса никеля получается здесь — но навсегда часть страны превращена в каменистую пустыню»¹⁵.

Чикаго поразил размерами и своими небоскребами на берегу озера. Вдоль Мичиган-авеню расположился банковский квартал — настоящие храмы денег. А поезд мчал их все дальше: Чаттануга, потом Нашвилл, штат Теннесси, где побывали на добыче бокситов. И наконец, прибыли в столицу США.

Вернадский и Самойлов побывали в учреждении, о котором много слышали и подобный которому мечтали создать в виде Ломоносовского института — в Институте Карнеги, построенном на деньги известного миллионера. Тут они увидели, что такое большой коллектив, с огромным размахом разрабатывающий научные проблемы. Вернадский мысленно сравнивал этот натиск с русско-европейским стилем работы, когда успех достигается талантом одиночек. В Институте Карнеги целый штат прекрасно обеспеченных материально физиков, химиков, кристаллографов идет к одной цели, поставленной администратором. Производительность — огромная.

В письме жене: «Несомненно, я выношу из этих посещений очень много, особенно много всяких указаний для будущего и для хода своей работы. Мне кажется, если хватит выдержки, характера, я смогу сейчас смело идти по тому пути, по которому идти не решался.

Вашингтон красивый и очень приятный город — далекий от шумного, грязного, чуждого нам Чикаго. Вчера после музея мы пошли в Капитолий и попали на заседание Сената и Конгресса без всякой полиции — свободно всюду! Не знаю, как передать то большое чувство обиды, которое чувствуешь, когда вспоминаешь российские порядки.

Здесь много тяжелого и неприятного. Многое даже внешне в России ценишь сейчас не так строго. Лучше у нас организована почта, лучше железные дороги. Нет такого сознательного хищнического истощения богатств — но зато весь ужас, все бессмыслие и государственный вред нашей государственной машины и внутренней политики никогда не вставал передо мной с такой силой, как сейчас, когда я могу охватить все уже не с точки зрения европейской, но мировой…»¹⁶

Еще сильнее контраст в положении ученых. Еще недавно американская наука была на задворках европейской, немецкие ученые налаживали здесь дело. Но буквально за одно поколение они вырвались вперед. Свобода и демократия — не прихоть, а условие бурного развития науки. Когда вспоминаешь наше Министерство народного просвещения, делается не просто грустно, но жутко. Все достигается не благодаря, а в обход этой деятельности. Американские ученые жаловались ему, что их труд оплачивается скромно, что в обществе ценятся бизнесмены, реально создан культ денег. Но все это ничтожно по сравнению с теми условиями, в которых работает русский ученый.

Изучение американской науки и знакомства были прерваны внезапно. Опасно заболел Марк Любощинский. Пришлось сопровождать больного. На быстроходной «Франции» пересекли Атлантику, прибыли в Гавр, оттуда в Париж, где он передал Марка вызванной телеграммой его матери Анне Егоровне.

Задержавшись в Париже несколько дней, осматривает у Лакруа в Музее естественной истории африканские минералы, привезенные его другом с Мадагаскара, но мысли его все еще в Америке.

Дневник: «Поездка в Америку <…> меняет масштаб, которым мы меряем окружающее, ставит события на иное место, чем мы привыкли это делать, забывая в своем суждении об окружающем существовании вне пределов Европы Нового Света. Мы могли его забывать и не принимать серьезно во внимание, но жизнь связана с ним неразрывными связями, и в действительности то, что происходит в этой стране, касается нас ближе, чем мы это думаем, и должно заставлять нас вглядываться в них глубже, чем мы привыкли это делать»¹⁷.

Он пишет о научном единстве человечества и связности мировой жизни. Поездка дала новый импульс творчеству и подтвердила самые задушевные мысли, теплившиеся воспоминания чуть ли не школьных лет. Единство мыслей молодило. В письме к Нюте делится радостью, что возвращается полным планов, желаний, намерений, что даже странно в его годы.

Ехал через Германию, не миновав, по обыкновению, Мюнхена и не ведая, что через год их с Паулем Гротом разделит фронт. Их научное общение прервется на много лет. Самое важное из своих ощущений он сформулировал в письме сыну с борта парохода: «Странно, сколько я вынес нового — в научном смысле — для себя из этой поездки. Мне 50 лет, но мне кажется, я далеко еще не достиг в своем научном развитии того предела, где кончается не учение только, но понимание окружающего. Часть того, что поднялось теперь во мне, касается многих мечтаний и мыслей моей молодости, того, чего я почти не касался эти года, но что, как теперь вижу, или оказалось верным, или же вполне доступно научным изысканиям в научной обстановке нашего времени, и не было доступно лет 20 назад. Но часть мнений и стремлений, во всяком случае, новые. Возвращаюсь с новыми планами, мыслями, касающимися и научной работы, и научной организации. Хочется только, чтобы было достаточно для этого воли»‘⁸.

Нет сомнения, что звучит она, главная мелодия жизни. Собственно, развитие и заключается в том, что выбор, сделанный в самом раннем возрасте, все время уясняется. Человек возвращается к себе. В том возрасте, когда другие обычно готовились подводить жизненные итоги, он слышит этот вызов, тайный зов.

Какой он был в канун самых крупных своих начинаний? Фотографии мало что передают в живом облике. Немного лучше говорят художественные портреты, потому что художник отбирает только то, что кажется ему важным. Сохранились два живописных портрета, сделанные рукой свояченицы Гревса Екатерины Зарудной-Кавос. Она явно и, видно, невольно омолодила ученого и сделала его вдумчивым, самоуглубленным. На картине он не смотрит ни на что, его взор как бы направлен внутрь.

Есть и словесный портрет того времени, нарисованный будущим академиком, а тогда студентом Горного института Дмитрием Наливкиным. Как и большинство студентов-естествен-ников, в каникулы он записывался на летние полевые работы и пришел в лабораторию Вернадского, чтобы получить инструкцию перед поездкой в Фергану. Вот таким он запомнил Вернадского:

«Он уже тогда был немолод. Высокая, стройная, немного сутуловатая фигура, быстрые, но спокойные движения запоминались сразу, над всем безраздельно царила голова. Узкое, точеное лицо, высокий выпуклый лоб ученого, темные волосы с сединой, каскадом поднимавшиеся над ним, поражали и удивляли. Но и они были только фоном для глаз, необычайно чистых, ясных и глубоких. Казалось, что в них светился весь облик, вся душа этого необыкновенного человека. Впечатление еще более усиливалось, когда Владимир Иванович начинал говорить. Его голос был такой же, как глаза, — спокойный, ясный, приятный и мягкий, глубоко уходивший в душу.

Но стоило появиться небольшому сомнению, и голос Владимира Ивановича твердел, становился вопрошающим; глаза еще глубже погружались в вас, делались строгими и вопрошающими. Обыкновенно он был мягок и поразительно вежлив. Казалось, что он боялся сказать вам хоть одно неприятное слово — да, наверное, так оно было и на самом деле. Но когда было надо, эта мягкость сменялась железной твердостью. Владимир Иванович становился непреклонным и неумолимым, но грубым он не был никогда»¹⁹.

Рост Вернадского (174 сантиметра) не так уж высок, по сегодняшним меркам его надо считать немного выше среднего. Но по канонам начала XX века он, вероятно, показался Наливкину высоким, хотя это следствие особой соразмерности и стройности фигуры. Нина Владимировна тоже свидетельствовала, что с годами отец становился красивее и стройнее. Уходили юношеская упитанность, округлость и «профессорское» брюшко, наметившееся было в московские годы. Вероятно, неустанное лазание по горам, быстрое передвижение по городам мира преодолели полноту, к которой склонны кабинетные работники. Сюда же стоит добавить и умеренность в еде, особенно в горячительных напитках. Он совершенно не придерживался русского обычая выпивать рюмку водки перед обедом. Водки не пил никогда, кажется, всего один раз в жизни пригубил стопку и никогда не понимал, зачем ее пьют. Очень редко мог выпить стакан сухого вина. Любое застолье проходило в доме за самоваром.

Говорят, что каждый из нас после тридцати сам ответствен за свое лицо и внешний вид. Вернадский как нельзя лучше, возделывая душу, влиял и на собственную внешность. Недаром Наливкин и Зарудная-Кавос запечатлели именно глаза. Кстати, яркого голубого цвета. А важнее всего именно взгляд — непередаваемое свечение души.

* * *

1914 год начался еще с одного переезда, на этот раз в пределах Васильевского острова. Они перебрались ближе к Академии наук в принадлежащий ей дом, который в Питере так и называют «Домом академиков».

Расположен он на углу Николаевской набережной и 7-й линии. Турист не пропустит этот дом, потому что он весь увешан мемориальными досками, установленными здесь в 1949 году. Доски висят в два ряда в простенках окон по всему довольно обветшавшему фасаду. Число их 28, и поскольку проемов не хватает, доски переходят за угол, на фасад 7-й линии.

Дом очень старый, с историей и привидениями. Начал он строиться еще в 1725 году, долго стоял недостроенный, и место стало пользоваться дурной славой. В 1750-х годах академия достроила дом и стала расселять тут своих членов. Много знаменитостей жило здесь, много пронеслось событий. В подвале была устроена типография, где тайно отпечатан Манифест о восшествии на престол Екатерины II. Здесь располагался анатомический театр. Во дворе дома И. П. Кулибин собирал свой арочный мост, а академик М. Г. Адамс собирал там же привезенный им из Сибири скелет мамонта, который осмотрел сначала Александр I, а за ним и весь Петербург. Потом скелет перевезли во двор академии²⁰.

Почти все члены Академии наук и многие служащие обитали в доме к моменту переезда в него Вернадских. В главной квартире над центральным входом с колоннами, которую всегда занимал непременный секретарь, жил теперь Ольденбург.

Ныне есть в доме и музей-квартира Ивана Петровича Павлова, на втором этаже в подъезде по 7-й линии. Прямо напротив двери музея — квартира Вернадских № 12.

Нина Владимировна вспоминала: «Я помню нашу квартиру до моего отъезда на юг как красивую, нарядную (по любви, с которой все там было устроено), но все очень простое. Только потом Нюта перевезла в залу красивую мебель раннего XIX века — ее матери»²¹. В квартире восемь светлых комнат с высокими потолками и окнами, выходившими на 6-ю линию.

Сюда переместились дружеские собрания бывшего братства. Здесь устраивались прекрасные музыкальные вечера. С Нютой в их жизни стало больше музыки, которую Вернадский всегда очень любил.

Теперь все будничные интересы и обычные маршруты сконцентрировались в старейшей части Васильевского острова. Путь в академию и музей лежал вдоль «главной улицы» Петербурга — Невы по набережной, мимо сфинксов Академии художеств, мимо университета и Кунсткамеры. Жизнь в долгие серые зимние дни сосредоточивалась между Николаевским и Дворцовым мостами.

Ну а лето проходило в Шишаках и в экспедициях.

Корнилов, не имевший своего загородного дома или дачи, проводил лето у друзей. Несколько лет подряд они с Федором Федоровичем жили у Петрункевичей в их тверском имении Машук. Здесь Корнилов с удивлением впервые увидел, какую обширную переписку вел Федор Федорович. Каждый день он получал и отправлял не меньше десятка писем. Ему писали со всех концов страны сельские учительницы, бывшие воспитанницы семинарии имени Максимовича. Они продолжали делиться со своим педагогом заботами и обращались за советами.

Как только возникло Приютино в Шишаках, Корнилов с большим удовольствием переориентировался на дачу Вернадского. Вместе с женой и маленькой дочерью Талочкой (названной им Наталией в честь умершей первой жены) он отдыхал здесь с 1913 по 1916 год. В его воспоминаниях четыре лета слились в один прекрасный длящийся день покоя, тишины, любовного общения. Нина Владимировна тоже вспоминала о Шишаках и жизни на берегу тихой и ласковой реки как о земном рае.

За полверсты в старом уютном доме доктора Яковенко, освободившемся при постройке «замка», поселились летом 1914 года Иван Михайлович и Мария Сергеевна Гревсы с детьми.

Корнилов и Гревс по утрам работали над своими сочинениями, а по вечерам купались вместе с молодежью. На галерее за самоваром читали или слушали музыку.

Недоставало самого хозяина, который, все шире развертывая радиевые дела, забрался в начале лета 1914 года совсем далеко, в Забайкалье. Уже 30 человек участвовали в экспедициях, разбившись на партии по два-три человека. Сам же организатор впервые перевалил за Уральский хребет и добрался до границ Маньчжурии и Монголии.

Так же далеко в том году уехал и Сергей Ольденбург. Наконец сбылась всю жизнь одушевлявшая его мечта. Он отправился в Тибет за древними манускриптами. Вывезенная им оттуда коллекция рукописей оказалась настолько ценной, что на ее основе через два года Ольденбург создал Азиатский музей, выросший впоследствии в Институт востоковедения, существующий и ныне.

В Шишаках отдыхали, веселились и ждали Вернадского. Он должен был приехать в начале августа. Но 20 июля рано утром в большой дом прибежал запыхавшийся Иван Михайлович с телеграммой, которая гласила: «Германия объявила России войну. Объявить всем волостям и всем священникам».

Идиллия разом оборвалась. Жизнь, которая представлялась Нине земным раем, кончилась. Они еще не знали, что навсегда.

А тут еще на них обрушилось общее горе: внезапно умер Федор Федорович Ольденбург. Вместе с женой он возил в Германию к тамошним докторам больную дочь и по возвращении заболел. Врачи не могли даже определить, что с ним произошло. Он умирал на руках жены Марии Дмитриевны, умирал тяжело, сознавая свое положение. Жалел, что не успел передать дочерям, как им жить, а жене говорил, как был счастлив с нею и как благодарен ей. Он успел узнать о войне, а потом уж потерял сознание.

Осиротела не только школа Максимовича, не только все земское образование. Все друзья почувствовали образовавшуюся пустоту.

И Корнилов, и Гревс вскоре написали воспоминания о друге. По дороге домой Вернадский тоже писал о Федоре. Как свидетельствует Корнилов, у него вышла очень хорошая вещь, но слишком личная для того, чтобы отдавать ее в печать. (Рукопись пока не обнаружена.)

«Попал сюда в мобилизацию, — писал Вернадский Самойлову из Читы 21 июля, — затем разразилась катастрофа войны с Германией. То, что подготавливалось после 1871 года, более сорока лет, совершилось, и для меня сейчас Россия и Франция представляются оплотом свободы Европы от Великой Германской империи. Я даже не могу этот вопрос оценивать только с русской точки зрения. Кто победит? — Сказать едва ли кто может, но мы в центре одного из величайших мировых событий.

Сейчас заставляешь себя вести спокойно свою работу! Еду завтра утром в Нерчинск, заканчиваю экскурсию 1 или 2 августа и прямо еду к себе домой, на Псел»²².

Добирался до Шишаков долго, почти 17 суток. Сначала на лошадях, потом по железной дороге. Вокруг царил тот патриотический подъем, который охватил всю страну в первые недели войны. На станциях гремели оркестры, новобранцев провожали криками «ура!» и транспарантами. На запад неслись воинские эшелоны. Введен сухой закон. Газеты заполнены призывами и сообщениями о пожертвованиях в пользу армии.

Через десять лет Вернадский пожалел, что поддался на время патриотическому порыву. «Мой грех», — честно сознался он. Нет оправдания войне, не бывает войн справедливых и несправедливых. Они всегда несчастье и стихийное бедствие.

Довоенным летом 1914 года случилась и еще одна потеря. Умер профессор геоботаники Харьковского университета Андрей Николаевич Краснов.

Короткой, но исключительно яркой оказалась научная жизнь ученика Бекетова и Докучаева. Он объехал весь земной шар. Как многие ботаники, полюбил тропики, их пышную, наиболее полную зеленую жизнь. Как географ, изучал растения в их естественном бытии, в геологической, почвенной, атмосферной среде.

В статье памяти своего гимназического и студенческого друга Вернадский писал, что такой тип познания природы — гётевский — чрезвычайно редок и ценен, потому что человек, самостоятельная и творческая личность, связан с природой всеми органами чувств. И счастлив натуралист, когда может выразить свое ощущение яркими образами, а не только посредством терминов и схем. Он, как историк, запечатлевает уникальное состояние природы, которого уже никогда не будет, ибо она никогда не возвращается в прежнее состояние. Природа длится во времени. Каждый ее миг неповторим.

Главным деянием Краснова, подлинным подвигом, следует считать создание в России тропического ботанического сада. Серьезно заболев и зная, что его конец близок, он оставляет преподавание и с величайшей энергией осуществляет свою жизненную мечту — перенести тропики на родину. Он заручился поддержкой министра земледелия А. В. Кривошеина, добыл средства и в 1912 году заложил сад на выбранном им месте на Зеленом Мысу под Батумом.

Сад построен им по географическому, а не по систематическому признаку. То есть в одном месте собрано наибольшее количество растений данной страны. Любовно выращены уголки японской, китайской, индонезийской природы. Это придает саду, кроме научного, популярного и познавательного, еще и прикладное значение. Он служит площадкой для акклиматизации и введения в культуру новых растений. А кроме того, создает эстетичный ландшафт.

Всего два года директорствовал Краснов. «Он умер, — писал вскоре Вернадский о своем друге, — среди работы в связи с садом и похоронен там же на выбранном им месте, про которое он писал: “Сделайте от моей могилы просеку, чтобы мне видна была Чаква с окружающими ее снеговыми горами, кусочками моря; я там впервые начал работу, там тоже осталась частичка моего я…”»²³

Война ворвалась в жизнь каждого. Пытался уйти на фронт простым солдатом Георгий. Но Вернадский сумел отговорить сына от этой затеи. Добровольно ушел на фронт его ученик и преподаватель Высших женских курсов по минералогии Виссарион Виссарионович Карандеев. Ушел и погиб в начале 1916 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.