Глава I ЦЕЗАРЬ НА ФОНЕ СЛУХОВ И НЕТОЧНОСТЕЙ

Глава I

ЦЕЗАРЬ НА ФОНЕ СЛУХОВ И НЕТОЧНОСТЕЙ

Слухи будоражат общественное мнение, неточности же являются уделом историков, которые тоже разносят слухи. Так что приходится с трудом прокладывать путь через лес утверждений и отрицаний, принадлежащих перу пяти авторов, которые помогут нам раскрыть заветные намерения диктатора и, соответственно, причины, заставившие заговорщиков задумать и привести в исполнение убийство Цезаря533.

Но, говоря по правде, помогут ли нам эти авторы? Ведь в нашем распоряжении лишь рассказы историков, которые сами не были современниками событий, а брали материал из вторых рук. Впрочем, даже если бы мы располагали «дневником» непосредственных участников драматических событий Мартовских ид, мы не были бы застрахованы от перелицовки истины: этим средством авторы — и в первую очередь сам Цезарь — пользовались как психологическим оружием для уничтожения внутренних врагов и для манипулирования мнением граждан, которое в Риме было решающим при выборах должностных лиц, при наделении правами и средствами для ведения войн, суливших добычу и славу. Писатели провозглашают свою преданность государству, но лишают нас правды.

Один лишь Цицерон мог бы рассказать как свидетель о ходе событий, об интригах, о слухах, ходивших в последние годы, особенно между 46 и 44 годами, поскольку «Письма к Аттику» и «Письма к близким» доносят до нас горячие новости с разных сторон. Однако Цицерон находился в стороне от заговора. На следующий день после убийства Цезаря он пишет одному из заговорщиков, Л. Минуцию Басилу534, о своем удовлетворении: «Поздравляю тебя; радуюсь за себя; люблю тебя; оберегаю твои дела; хочу быть любимым тобой и знать, что ты делаешь и что делается». Но его оценка этого события не оставалась неизменной: «несмотря на все несчастья, которые нам грозят, утешают Мартовские иды»535; «тем не менее до сего времени меня не радует ничто, кроме Мартовских ид»536; «освободители стяжали себе славу навеки»537; «это божественные мужи»538. Тем не менее вскоре он разочаровывается: «поэтому Мартовские иды утешают меня не в такой степени, как раньше»539; «так что утешаться Мартовскими идами теперь глупо»540. Утверждая в трактате «О дивинации», что знание будущих событий бесполезно, он приводит в пример судьбу Цезаря: «Или Цезарь, если бы предвидел, что в том самом сенате, большую часть состава которого он сам же и назначил, в курии Помпея, пред самой статуей Помпея, на глазах у стольких преданных ему центурионов, он будет заколот знатнейшими гражданами, часть которых получила от него же всякие награды, и что к упавшему телу его не подойдет не только никто из его друзей, но даже из рабов; если бы Цезарь все это знал заранее, подумать только, какие душевные муки он испытал бы при жизни!»541 Несмотря на шекспировские интонации оправдания этих «весьма достойных людей» (all, all honourable men)542, Цицерон мало чем может помочь в разрешении вопроса о причинах Мартовских ид. Он лишь констатирует насмешку судьбы, ее роковой исход, положивший начало кровавой эпохе, когда помпеянцам и цезарианцам предстояло сражаться друг с другом вплоть до окончательного поражения первых при Филиппах, а цезарианцам суждено было расколоться и встать одним — под знамена Октавиана, а другим — Марка Антония. Независимо от того, станем ли мы примыкать к республиканскому направлению (которому Азиний Поллион, фанатично преданный Октавиану военачальник, был верен в своей «Истории», которая решающим образом повлияла на историографию от Светония до Диона Кассия) или к «придворной» традиции (скажем, в лице Николая Дамасского, который, будучи современником Августа, прославлял нового императора и его приемного отца в излишне льстивой «Биографии»), нам предстоит столкнуться с противоположными точками зрения, которые часто противоречат друг другу. Каждая партия утверждает, что именно она защищала свободу, но свобода эта была настолько лишена своего «республиканского» смысла, что только император, а не заговорщики, смог похвалиться тем, что вернул ее «республике, притесняемой владычеством одной группировки»543.

Цезарь Николая Дамасского

Будучи современником Августа, Николай Дамасский собирал информацию, даже если не был непосредственным очевидцем драмы: в этом его серьезное преимущество перед другими историками, писавшими более века спустя после 15 марта 44 года.

Николай Дамасский родился около 64 года — в то время, когда завоевание Сирии Помпеем открыло широкие горизонты перед знатными жителями сирийских городов. Владея с детства двумя языками, Николай по отцу принадлежал к среде первых людей города, и образование, полученное им в Александрии и на Родосе, сделало его ученым-космополитом, который поступил на службу к восточным правителям, связанным с Римом. Так он оказался воспитателем детей Клеопатры и Антония при дворе Птолемея. В 30 году, после смерти Клеопатры, он стал советником и доверенным лицом Ирода, честолюбивого царя Иудеи, который стремился расширить свое царство и свое влияние на евреев диаспоры. Около 25 года Николаю было предложено написать биографию Августа, используя сочинение самого Августа «О своей жизни» (De vita sua). Николай был придворным историком: он утверждал права Августа на наследие Цезаря и всеми силами отрицал, что Цезарион был сыном Цезаря. В то же время он воспевал миссию Рима на Востоке, куда Рим пришел, чтобы принести мир и справедливость. Август неоднократно принимал его и пользовался его услугами как дипломатического советника по делам евреев. Так что Николай Дамасский, будучи слишком тесно связан с иудейским царем и с Августом, мало годился для выполнения работы историка. Он остался послушным эхом придворной традиции — проавгустовской, а значит, и процезаревской.

По мнению Николая Дамасского, убийство Цезаря было сознательно задумано заговорщиками. Он изображает их, стараясь очернить и усугубить их вину, доказывая, что одни из них действовали лестью, другие — вероломством, чтобы вызвать ненависть к Цезарю, третьи же действовали из ревности и неблагодарности. На фоне этих восьмидесяти заговорщиков Цезарь оказывается единственным человеком, вызывающим сочувствие. Его ответственность всячески умаляется: простой человек, чуждый политических махинаций, чуть ли не наивный. Его одолевают ложные слухи: о переносе центра империи в Александрию под предлогом того, что Цезарион его сын. Николай ссылается на завещание Цезаря, в котором его единственным сыном назван Октавиан.

Он считает, что история со статуей, увенчанной диадемой,[150] была целиком и полностью подстроена трибунами Луцием и Гаем. В отношении того, что произошло на Луперкалиях 15 февраля 44 года,[151] он не занимает никакой позиции: жест Марка Антония вроде бы отвечал ожиданиям друзей и преданных сторонников Цезаря. Николай доходит даже до того, что позволяет подозревать Марка Антония в том, что он хотел стать приемным сыном Цезаря, — предположение, абсолютно не обоснованное.

Будучи одинок, Цезарь окончательно остается один, когда отсылает свою свиту и полагается на заявления сенаторов об их преданности ему, а также на свой статус священной персоны и Отца Отечества. Итак, он падет невинной жертвой, а его собственная ответственность еще надежнее растворится в тени рока: сенат был созван в тот день, когда Цезарь собирался доложить о планах своей восточной кампании. Роковым было и место собрания — курия Помпея, напоминавшая о былом сопернике Цезаря.

Описывая эти превратности судьбы, Николай уходит от реального объяснения Мартовских ид. Невероятная наивность военачальника? Неслыханная дерзость тех, кто осмелился убить человека, чтимого наравне с богами? Смерть тирана, все действия которого получили одобрение? Драматическое чутье биографа сбило Николая с толку: Мартовские иды невозможно свести к убиению лучшего из людей группой негодяев. В определенном смысле Николай Дамасский написал антиисторию.

Цезарь Светония

После «чужеземца» перед нами — римлянин (возможно, родом из Африки), ученый, как и Николай Дамасский, и также хорошо осознающий свою принадлежность к классу, необходимому как для славы, так и для управления империей.

Будучи рожден в семье всадника на заре правления Флавиев,[152] Светоний мог гордиться тем, что его отец сражался под Бедриаком в армии Отона.[153] Сам он не испытывал никакой особой склонности к военному делу. Он был человеком, ценящим досуг и учение (scholasticus), «приятелем» (contubernalis) Плиния Младшего, который добыл ему штабную должность военного трибуна. Однако Светоний от нее отказался в пользу кого-то из родственников. Не больше привлекал его и Форум, где произносились судебные речи. Напротив, он посвятил себя истории и собирался опубликовать книгу «О знаменитых мужах» (De viris illustribus). Траян отметил его и включил в число судей, что предвещало административную карьеру. Он одолел несколько ступеней в иерархии дворцовых должностей: был министром образования (a studiis) и в июле-августе 118 года н.э. следил за занятиями Адриана; затем был министром библиотек — латинской и греческой; наконец, в апреле 121 года н.э. стал министром по переписке (ab epistulis) и руководил общим секретариатом имперской канцелярии. Он впал в немилость, проявив излишнюю фамильярность по отношению к императрице Сабине. Несмотря на то, что его карьера резко оборвалась, она была типичной для образованного человека в империи и стала удачей для этого любознательного ко всему историка, который поделился с нами тем, что узнал, в книге «Жизнь двенадцати Цезарей».

Первая из этих биографий — жизнь Юлия Цезаря — была опубликована, как и другие, в 121 году н.э. Начало ее не сохранилось, и повествование начинается только с шестнадцатого года жизни Цезаря. Светоний не оставался безучастным к влиянию процезаревской пропаганды, отразившейся в надписях на монетах, чеканившихся Траяном, начиная со 107 года н.э. Давление этой пропаганды сыграло свою роль в создании книги Светония. Светоний описывал жизнь императоров, стараясь раскрыть особые черты их характера и нравов. Он оставляет в тени советников, ибо историю творят именно императоры, и историк не боится приподнять занавес, скрывающий их личную жизнь, вступить в их интимный круг, сообщить пикантные подробности их поведения.

Немало информации Светоний почерпнул у своих предшественников, он использовал Николая Дамасского, Азиния Поллиона, а также официальные документы (acta senatus или diurna), не обходил благосклонным вниманием и памфлеты. Он работал как биограф, который отыскивает разнообразную информацию и усердно трудится над неизданным и неизвестным, а не как историк, который, подобно Тациту, старается выявить в ходе событий роль каждого действующего лица и не отказывает себе ни в морализаторских рассуждениях, ни в широких обобщениях.

Для того чтобы изучать своих героев, Светоний располагал учеными образцами, применявшимися в Александрии при характеристике писателей. Жизнеописание каждого персонажа разворачивается по одной линии — восходящей от рождения до вершины его славы и нисходящей от этой точки к смерти. Именно на пересечении этих двух кривых Светоний описывает характер героя исходя из различных категорий (species). В то время как Плутарх побуждает читателя восхититься героем, Светоний беспристрастно расчленяет исследуемую личность. Разумеется, он не скрывает своей симпатии к Августу, однако его композиции недостает энергии, самые разные факты ставятся на одну доску и никогда не складываются в решительные обобщения, позволяющие очертить судьбу героя. Поэтому и по отношению к Цезарю он занял противоречивую позицию.

Поначалу он следует мнению Азиния Поллиона и ищет оправдания Мартовским идам. Так, он представляет Цезаря с самого начала снедаемым страстной жаждой власти и потому внушающим страх. Упиваясь привычкой командовать, Цезарь достиг высшей власти (dominatio), которой жаждал с ранней юности. Итак, Светоний a posteriori конструирует монолитную личность для того, чтобы лучше объяснить убийство. Разве не повторял Цезарь эти два стиха Эврипида:544

Коль преступить закон — то ради царства,

А в остальном его ты должен чтить?

Но у Светония есть и другой Цезарь, который может вызвать симпатию. И правда, он умеет быть справедливым, никогда не забывает добра, и Светоний особо подчеркивает его поразительные умеренность и милосердие как во время гражданской войны, так и в том, как он пользовался плодами победы545. Цезарь умеет прощать. Какая же чаша весов перевесила? Похоже, что все-таки первая. Цезарь принял чрезмерные почести, превосходящие человеческий предел546. Он проявлял величайшее высокомерие как по отношению к людям, так и по отношению к институтам. Главное, он стремился к титулу царя, чтобы наверняка добиться победы над парфянами и исполнить предсказание «Сивиллиных книг». Однако Цезарь не мог обойти свою судьбу: боги постоянно вмешиваются в его решения и он признает их превосходство, демонстрируя суеверное отношение к ним.

Светоний в основном изображает Цезаря способным дойти до крайности в своих страстях (somptuosus in libidines) и не боится упомянуть о его гомосексуальных наклонностях, чтобы обвинить любовника царя в любви к царской власти. Ради цельности характера, однако попирая ногами хронологию, он удостаивает Цезаря звания «мужа всех жен и жены всех мужей»547. Какая невоздержанная игра слов! Цезарь получается из ряда вон выходящим героем, который внушает страх в то время, как народ жаждет покоя, зиждущегося на чувстве меры и человечности. Прежде всего Светоний описывает Цезаря как самого революционного из властителей, которых знал Рим. Цезарь руководит государством, повинуясь прихотям своей фантазии, отдает власть в руки своих друзей, передает отдельные общественные должности рабам. Так вырисовывается противоречивый итог, где милосердию (dementia) противостоят злоупотребление властью, необузданность (?????), и в конце концов неблагоприятный диагноз выливается в утверждение приговора iure caesus («убит по праву»). Заговор описан с бесстрастностью нотариуса, который регистрирует факты, не высказывая своего суждения, и этот недостаток чувства, несомненно, заставляет его пройти мимо истины.

Цезарь Плутарха

Этот грек, живший почти одновременно со Светонием, родился в Херонее Беотийской около 50 года н.э. и остался верен своей малой родине. Он был архонтом-эпонимом в родном городе, а также исполнял должность эпимелета амфиктионов в Дельфах.[154] Глубоко укорененный в местной жизни, он проявлял полную лояльность по отношению к Риму, который отвечал ему благосклонностью: он получил личное римское гражданство в эпоху Флавиев. Траян вручил ему знаки консульского отличия и наделил неким правом вершить правосудие в городах Ахайи. Будто бы он был даже прокуратором Ахайи при Адриане. Эта двойная приверженность к своей родине и к Риму пронизывает его «Сравнительные жизнеописания» знаменитых греков и римлян: Александра и Цезаря, Диона[155] и Брута.

Плутарх проявляет себя как моралист, и к такому взгляду на великих людей он был предрасположен в силу своей принадлежности к Академии и своих бесед в Риме с учеными и философами своего времени. Самое важное для него — это вопросы морали. Он стремится постичь движущие силы человеческой души, подчеркнуть выдающиеся особенности той или иной личности во имя нравственного возвышения своих собственных современников. В этом он весьма далек от Светония и, выбирая для себя такой способ восприятия, вполне осознает, что не пишет историю. Он совершенно ясно говорит об этом во введении к биографиям Александра и Цезаря: «Мы пишем не историю, а жизнеописания»548. Так, заинтересовавшись Брутом и Цезарем, он рисует историческую драму между этими двумя людьми, не представляя ее в собственно историческом свете, поскольку сквозь все перипетии жизни его героев торжествует его собственная нравственная и политическая позиция: он упрекает Брута в том, что тот стал убийцей своего освободителя. Вследствие этого в Плутарховом историописании источники играют ограниченную роль. Он обращается к работам авторов — современников описываемых событий, таких, как Оппий, Цезарь, Тит Ливий, Страбон и, особенно, Азиний Поллион, «Историю» которого он в сокращенном виде перевел на греческий язык и следовал ей в своем жизнеописании Цезаря вплоть до параграфа 56. Далее, с 57 по 69-й параграф, он находится под влиянием источников, крайне отрицательно относящихся к Цезарю. В целом его выбор хорош, и суждения об источниках удовлетворяют историков.

Какое же нравственное восприятие своего героя хочет нам навязать Плутарх? Цезарь — человек, которого отличает честолюбие (philotimia): он родился для того, чтобы стремиться к славе и почестям, и ничто не могло заставить его отказаться от них. С самого начала он стремится к государственному перевороту, опираясь на мнение народа. Благодаря первому триумвирату и консульству 59 года он достигает своей цели. Затем он характеризуется как человек, чьим предназначением было выполнение великих задач и который беспрестанно показывал свою жадность до почестей. Плутарх смягчает эту картину, упоминая человеколюбие Цезаря, превратившееся после Фарсала в милосердие, и Цезарь, который породил эту добродетель будущих императоров, возводит храм в ее честь. В конце концов, что же осталось от этого стремления к власти? Имя и слава, возбуждающие зависть. Цезарь хотел стать царем. Он не мог остановиться и без конца демонстрировал всепожирающее честолюбие, требовавшее все новых титулов и новых завоеваний. Портрет довершает весьма нравоучительное рассуждение о непрочности дел человеческих.

Эта Плутархова конструкция изолирует Цезаря от его современников: окружение, советники не играют никакой роли. Вместе с тем в других местах своего сочинения Плутарх показывает, что способен серьезно анализировать положение в Риме в начале гражданской войны, когда государственный корабль потерял управление. Ведь он констатирует: «Многие уже осмеливались говорить открыто, что государство не может быть исцелено ничем, кроме единовластия, и нужно принять это лекарство из рук наиболее кроткого врача».549 Значит, Цезарь стал тираном не только в результате развития собственной личности и стремлений собственного темперамента, жаждавшего власти. На самом деле установления монархии требовала историческая ситуация. Разве Катон не затем добился присуждения Помпею единоличного консульства, чтобы монархия стала законной? В глазах Цезаря республика уже умерла, и он не мог быть ее реставратором. Итак, проблема Мартовских ид оказывается под вопросом: то есть убийство более не является законным, так как монарх был нужен. Но какой монарх? Позиция Плутарха в отношении ответственности Цезаря за это возвращение монархии остается неоднозначной.

С одной стороны, он признает550 историческую необходимость установления монархии и оправдывает назначение Цезаря пожизненным диктатором. Вместе с тем он считает эту форму власти плохой. Он называет ее тиранией, поскольку она никому не подотчетна и не должна прекращаться. Плутарх реагирует на это как архонт Херонеи, который, согласно демократической конституции, ежегодно давал отчет о своей деятельности. С другой стороны, как могла бы монархия оказаться временной, если только не иметь в виду ежегодное возобновление трибунских полномочий императоров, которое создавало иллюзию регулярного переизбрания? Плутарх не дает правильного объяснения желанию Цезаря обладать пожизненной диктатурой. Он хотел этого для того, чтобы избавиться от необходимости обходить соперников на выборах и чтобы избежать политического конфликта в обществе по вопросу о государственном устройстве. Даже будучи единоличной, консульская власть ограничивалась сроком должностных полномочий и не могла обеспечить преемственность, необходимую для того, чтобы переустроить мир, подвергшийся столь жестоким испытаниям в братоубийственных войнах. Цезарь понял, что традиционный механизм республиканского и коллегиального правления неадекватен, и он постоянно старался его ослабить и принизить. Итак, эпоха требовала появления монарха: так можно ли при этом говорить, что Цезарь стремился к тирании? Плутарх не высказывается определенно. Конечно, Цезарь принимал чрезмерные почести, однако, вынося все новые и новые почести на одобрение сената и народа, не стремились ли его враги накопить побольше поводов для того, чтобы потом предъявить более серьезные претензии? Плутарх считает, что Цезарь вел себя безупречно, когда отсылал охрану, приглашал народ на пиры и хлебные раздачи, приступал к выведению колоний. Однако тут же писатель вновь говорит о стремлении Цезаря к еще большей славе: противоречия не в счет.

Ненависть, толкнувшую на убийство, породила история о стремлении к царскому титулу. Этот весьма благовидный предлог не мог не возбудить народ и посрамленный сенат и не объединить их против диктатора. Так, Плутарх, следуя какому-то враждебно настроенному к Цезарю источнику, показывает Цезаря в полной изоляции. Однако в биографии Брута он пишет, что народ жалел Цезаря (первое несоответствие) и что, когда народ отшатнулся от цезарианцев, он вдруг превратился в смятенную толпу, готовую чинить беспорядки551 (второе несоответствие).

С тем же затруднением сталкивается Плутарх и при ответе на вопрос: ответствен ли сам Цезарь за свою судьбу? С одной стороны, очевидно, что нельзя избежать своей судьбы552 и не обращать внимания на предзнаменования. С другой стороны, Плутарх оставляет место случайности. Он дает понять также553, что всеми этими событиями руководил гений (??????) Помпея: курия Помпея и статуя Помпея привносят в Мартовские иды драматический оттенок. Однако Плутарх преуменьшает ответственность людей, да ведь и боги, похоже, не все были единодушны в осуждении Цезаря, поскольку все заговорщики впоследствии погибли насильственной смертью, в свою очередь преследуемые «даймоном» Цезаря, призрак которого дважды являлся Бруту. В момент вознесения Цезаря к звездам в виде блиставшей в течение семи ночей кометы солнце поблекло и весь мир облекся в траур.

Итак, Плутарх оставляет нас в недоумении. Он нарисовал неоднозначный образ своего героя, не пригнав детали друг к другу. Он не ответил на вопрос, почему же Цезаря убили.

Цезарь Аппиана

Александрийский грек Аппиан писал после Плутарха и вдохновлялся его сочинениями, не отказывая себе при этом в праве изложить свою личную точку зрения на события и дать нам оригинальный взгляд на Мартовские иды.

Аппиан, родившийся около 90-95 годов н.э., принадлежал к греческой аристократии Александрии и занимал высокие должности в Египте. После иудейского восстания (115-117 гг. н.э.) он приехал в Рим, где занялся адвокатской деятельностью. Его друг Фронтон — ученый муж, влиятельный при императорском дворе, — выхлопотал для него у Антонина Пия должность прокуратора, которую он и занимал в 150-155 годах н.э. Умер Аппиан в 163-165 годах н.э.

Аппиан посвятил пять книг (XII-XVII) своей «Римской истории» гражданским войнам: эти события были уже далеки от II века, в котором он жил счастливой жизнью верноподданного, вдохновляемого идеей основанного на справедливости величия Рима. Для него эти счастье и справедливость были нераздельно связаны с монархическим режимом, который он воспринимал с идиллической точки зрения. Существует два типа режима: хороший — монархическое правление императоров и дурной — господство партий или, как он их называет, группировок. Эта зависимость от императорского режима замутняет понимание Аппианом смысла истории: смерть Цезаря знаменует пробуждение группировок, которые он осуждает. Тем самым Аппиан оправдывает Цезаря и его режим.

Особого разговора заслуживает отношение этого историка к его источникам, зачастую весьма разноречивым, а иногда даже содержащим противоположные точки зрения. Собрать их воедино Аппиану нигде не удается. Работая с республиканским источником, он конструирует Цезаря-республиканца: ведь тот достиг высшей власти законным путем, а диктатура не заслуживает обвинения в том, что это тирания, dominatio. Не противоречит ли подобный образ монархической позиции Аппиана? Следуя за Азинием Поллионом, который остался верен Цезарю, несмотря на то, что провозглашал себя врагом тирании (dominatio), Аппиан, похоже, приходит к выводу о политической законности убийства диктатора. Однако заговорщики нарушили узы почтения и благочестия (pietas), связывавшие их с их благодетелем, и потому достойны лишь осуждения. В своем осуждении Аппиан, похоже, находится под влиянием еще одного, третьего источника — Николая Дамасского, настроенного в пользу Октавиана Цезаря и против Антония. Таким образом, история Аппиана представляет собой компиляцию, скроенную из наложения разных источников. Историк не делает выбора, что приводит к весьма путаному объяснению Мартовских ид, что, возможно, вполне соответствует его противоречивым задачам. С одной стороны, Аппиан — монархист, приверженец римского порядка, с другой стороны, он отвергает человеческое честолюбие, жажду власти и любую чрезмерность (?????). Он восхваляет свободу, воплощенную в образах Брута и Кассия, в образе Помпея: «Рим находится там, где есть хоть один свободный человек, где есть бруты и кассии». Таким образом Аппиан отворачивается от придворной историографии.

Итак, он дает прореспубликанскую версию планов Цезаря: военная победа сделала его величайшим (Maximus) из партийных вождей, превзошедшим Помпея, которого величали только Великим (Magnus), и он смог усмирить все межпартийные распри. Никто не был в состоянии ограничить его могущество, и вполне логично, что он пожелал стать царем. Аппиан рассматривает все события с 15 февраля по 15 марта, которые свидетельствуют об этом желании Цезаря, и приходит к выводу, что 15 марта сенат официально присвоил бы ему титул царя, чтобы он мог победоносно вести римскую армию на войну с Парфией, как гласило Сивиллино предсказание. Аппиан хочет изобразить Цезаря человеком, одолеваемым страстью к чрезмерному, и переходит, таким образом, от объективного суждения к субъективной точке зрения. Разумеется, подобную схему, воспринятую от Светония и присутствовавшую уже у Азиния Поллиона, можно было бы интерпретировать и по-другому: ведь Цезарь раз за разом отвергал корону и отказывался от царского титула. Однако эта удобная схема очень быстро утвердилась в качестве своего рода исторического объяснения: нужно же было как-то обосновать мотивы действий заговорщиков. Так каковы же были эти мотивы?

Аппиан рисует Брута и Кассия людьми, «движимыми завистью к его огромной власти и желанием восстановить традиционный порядок». Однако подобные мотивы скорее противоречат друг другу, нежели дополняют друг друга: либо они хотели занять место Цезаря, либо мечтали защитить Республику и восстановить обычаи предков (mos majorum), то есть нобилей (сенатской аристократии) II века. И в конце концов, о какой республике здесь идет речь? Не надо забывать, что ради военных побед сенат неоднократно нарушал сложившиеся правила игры: уже в 210 году в войне против Ганнибала Сципион Африканский получил военное командование в нарушение установленного порядка. Так что же, речь идет о республике недееспособных и продажных сенаторов, которых обвиняли в том, что в 109 году они продали Африку Югурте[156], молодому нумидийскому царю, утверждавшему, что Рим — это город, где все продается? Или скорее о республике военачальников-императоров, необходимость существования которой диктовалась соображениями блага государства? Одной лишь зависти, конечно, мало, чтобы обосновать заговор, однако Аппиан не отдает предпочтения и другому объяснению — любви к республике. Так смерть Цезаря оказывается бесполезной, тем более абсурдной, что, если верить Аппиану554, его убили из-за названия: ведь власть диктатора ничем по существу не отличалась от власти царя.

Итак, Аппиан не дает объяснения Мартовским идам, не проясняет мотивов заговорщиков. Отчаявшись найти причину, он прибегает к идее вмешательства Фортуны-судьбы и, воспользовавшись этой слишком простой лазейкой, приходит к тому, что дает в конце концов фаталистическое объяснение хода событий. Фортуна — это слепой жребий, случай, который снижает ценность Цезаревой победы, а действия Помпея превозносятся. Вмешательства Фортуны, а также других богов, божественного начала и личного гения (??????) ограничивают свободу действий Цезаря, и именно эти отзвуки антицезаревских толков в конце концов одерживают верх у Аппиана. Историк обличает стремление Цезаря к власти, его всепожирающую страсть к овладению государством, и в конце концов выводит в роли поборника свободы Помпея — императора, также обладавшего единоличной властью.

Если историк должен делать выбор и не руководствоваться ни собственными политическими взглядами, ни мнениями своих предшественников, то Аппиан не является настоящим историком: ему так и не удалось распутать клубок событий, которые он изображает весьма противоречиво и неоднозначно. Сегодня нам уже не стоит принимать его утверждения на веру.

Цезарь Диона Кассия

В лице Диона Кассия мы имеем дело с сенатором, который должен дать оценку рассказу об убийстве, совершенном на заседании сената двадцатью четырьмя сенаторами. Такое жестокое внутреннее противоречие, даже если оно касается события, произошедшего более чем два с половиной века назад, вторгается в реальность и привносит в нее предубеждения того сословия, достоинством которого был облечен этот грек из Вифинии.

Дион Кассий родился около 163-164 годов н.э. в Никее в семье сенатора. Его отец, консул Кассий Апрониан, был наместником Ликии-Памфилии-Киликии и Далмации. Он был потомком богатого гражданина Никеи времен Юлиев-Клавдиев и принадлежал к числу тех зажиточных горожан, которые естественным образом служили Риму. Помимо семейных владений в Никее и ее окрестностях, у него был собственный дом в Риме, вилла в Капуе, куда он удалялся, чтобы писать свои труды, а также земли в Италии — так что и его богатство, и общественные связи (он породнился с Дионом из Прусы) делали его заметным человеком, преданно служившим императору.

Дион Кассий приезжал в Рим в 180 году н.э., сопровождал своего отца в Киликии в 182-183 годах н.э. и начал восхождение по ступеням сенаторской карьеры: он был квестором в 188-189 годах; претором при Септимии Севере; присутствовал в Риме летом 193 года при церемонии обожествления Пертинакса.[157] После наместничества в ранге претора в 197-202 годах н.э. он вновь приехал в Рим и жил там с 202 по 208 год, а в 205-206 годах был назначен консулом-суффектом. Будучи другом (amicus) Септимия Севера,[158] он стал членом совета при императоре. В 214-215 годах н.э. он сопровождал Каракаллу[159] в Никомедию и в присутствии императорского двора декламировал знаменитый диалог Агриппы и Мецената,[160] в котором сопоставляются две политические системы. В 215 году н.э. он вернулся в Рим, в 217-м присутствовал при восшествии на престол Макрина[161], который в конце своего царствования назначил его куратором Пергама и Смирны, где он и провел зиму 218/219 года. Известно, что впоследствии он был проконсулом Африки в 223 году н.э., а затем императорским легатом в Далмации (224-226 гг.). Наивысшей точкой его карьеры стало совместное консульство с Александром Севером[162] в 229 году н.э. Однако репутация сурового человека породила враждебное отношение к нему преторианских когорт. В возрасте семидесяти лет, больной подагрой, он вернулся в Никею, где и завершил свою «Историю».

В общем, его карьера была типичной для представителя провинциальной сенаторской семьи, пусть и не изобиловала заметными поступками. В своем управлении провинциями он выказал твердость перед лицом беспорядков, спровоцированных отсутствием дисциплины в войсках. Не желая возврата к республиканскому сенату, он тем не менее хотел обеспечить свободу, то есть личную безопасность, и гарантировать членам сенаторских семейств доступ к традиционным должностям, а сенату — должное почтение.

Таким образом, труд Диона Кассия изначально отмечен печатью классового эгоизма, стоящего на страже интересов его сословия и императора, которому он служил с 197 по 207 год н.э. Он весьма тщательно готовил свою «Римскую историю», которую писал с 207 по 219 год н.э., то есть главным образом во времена Септимия Севера и Каракаллы. Будучи кабинетным историком, он прочел труды всех своих предшественников и в первую очередь Августа и его «Автобиографию». Он пользовался также документами канцелярий и надписями. Не сочиняя хронику-анналы в полном смысле этого слова, он пишет скорее историю в жанре анналов, в которой тем не менее живо ощущается вкус к историческим обобщениям. В своем изложении истории конца Республики Дион Кассий осознанно занимает антицицероновскую позицию и разделяет взгляды Азиния Поллиона, а также Саллюстия. В других местах он черпает вдохновение из противоречивых источников, и вопрос о его заимствованиях из Плутарха остается неясным. В целом, и в жизни, и в творчестве он оставался крайне ангажированным: его политические взгляды, как и у Аппиана, влияли на изложение им событий более ранней истории, и это уменьшает значение его труда.

В отношении Мартовских ид он занимает определенную и категоричную позицию.555 Цезарь был убит вопреки закону и вопреки благочестию. Следовательно, заговорщики несли ответственность за это убийство и своим преступлением отдали Республику во власть партийных группировок: демократию нельзя восстановить при помощи преступления, и если она означает равенство перед законом, влекущее за собой равенство прав, то практика демократического режима сама уже не соответствовала этому определению. Напротив, монархия воплощает в себе такую форму правления, которая предоставляет больше преимуществ, — речь идет об эмпирической монархии, находящейся в соответствии с идеалом республиканцев и партии порядочных людей (viri boni), столь милой сердцу Цицерона. Легче найти одного добродетельного человека — и избавиться от него, — нежели многих. Даже самая доблестная демократия не может оставаться таковой, поскольку обеспечиваемое ею благополучие граждан порождает честолюбие, насилие и соперничество, в то время как следует придерживаться умеренности и скромности, чтобы избежать избытка богатства и гордыни. Богатство, достигнутое Римом и распространившееся по всей территории Империи, привело к исчезновению согласия между гражданами (consensus civium). Один лишь император воссоздает это согласие, только монархия способна спасать государства, являющиеся империями, — подобные рассуждения должны были бы остановить руку убийц. Таким образом, Дион Кассий принимает Цезаря за образец для императоров. Готов ли он водрузить его на пьедестал? Отнюдь: это значило бы забыть о влиянии Плутарха, заставляющем Диона противоречить самому себе.

Для Диона Кассия, как и для Плутарха, Цезарь с самого начала снедаем жаждой власти.556 В Галлии он готовился к захвату власти, и Дион Кассий позволяет думать, что замыслы Цезаря могли развиваться. Он единственный из историков передает речь,557 будто бы произнесенную Цезарем в сенате по возвращении из Африки в мае 46 года. В этой речи Цезарь предстает перед нами сочувствующим сенату, который все же дорог его сердцу: он объявляет, что не собирается становиться ни Марием, ни Суллой. Он не будет обманывать избирателей благими обещаниями, сдержать которые впоследствии окажется невозможно. Он также не собирается создавать тиранию, опираясь на свои военные успехи. Идеал Цезаря — быть добродетельным человеком, чтобы наслаждаться славой своих побед. Ему надлежит превзойти свои военные успехи и победить самого себя, явив пример осторожного, умеренного поведения, позволяющего достичь добродетели. Так что сенату нечего опасаться этого философа-военачальника, говорящего в стиле Александра Севера. Цезарь сам называет себя не господином, а защитником, не тираном, а руководителем, — это уже идеология принципата Августа. Эти намерения находят свое институционное воплощение в консулате и диктатуре. Сенаторам следует успокоиться: больше не будет казней, не будет и проскрипций. Цезарь завершает свою речь, призывая к единению и добрым чувствам: он будет отцом, а они — детьми, вся Империя будет всего лишь одной большой семьей. В этой идиллической картине мы снова имеем дело с имперской пропагандой образа Отца Отечества (Pater patriae). Вместе с тем Дион Кассий не может обойти молчанием две опасности, грозившие Империи в III веке н.э.: армию и деньги. Говоря об армии, Цезарь напоминает сенаторам, что она является гарантом их безопасности. В отношении денег он говорит, что налогов больше не будет. Таким образом, в этой речи Дион Кассий изображает монархический режим, основанный на добродетели и справедливости.

Но отчего же тогда трагическая развязка Мартовских ид? В основе первого объяснения — недостатки Цезаря: незнание меры, гордыня, безжалостность, тщеславие. Дион Кассий, подобно Плутарху, готов осудить Цезаря за одни лишь намерения: тот отказывается от титула «царя, не делая, впрочем, ничего, что позволило бы поверить, что этот титул ему ненавистен».558 Он не отталкивает — как должен был бы — тех, кто вручает ему царский титул; пожалуй, он хотел бы, чтобы его заставили его принять: в искренность Цезаря Дион Кассий совсем не верит. Вместе с тем он возлагает на него лишь ограниченную ответственность, упоминая о его милосердии, о великодушии, доходящем до наивности, когда он распускает свою охрану, отказывается от сопровождения сенаторов и всадников и оставляет слишком много места случаю и проявлению надчеловеческой необходимости. Именно боги решили, что Цезарь должен умереть, судьбами управляет провидение559; другая безымянная необходимость заставляет его стать жертвой мести Помпея560.

Но все же главная ответственность лежит на заговорщиках. Дион упрекает их в зависти и ненависти, обличает их будто бы благородные намерения: они называли себя освободителями Рима и отдали город на милость противоборствующих партий. Наконец, он обвиняет сенаторов в том, что они сами оказывали Цезарю непомерные почести — то ли желая польстить, то ли провоцируя его — и тем самым открыли путь гневу богов.

Таким образом, Дион Кассий, исходя из категорических политических суждений и отстаивая монархию как форму правления, представляет нам такого Цезаря, который в упомянутой речи изображал себя способным соответствовать этому политическому идеалу. Однако для того, чтобы объяснить его убийство, Дион не может избежать двойного обвинения и осуждает намерения и Цезаря, и заговорщиков, не выявляя при этом ни его, ни их глубинных побуждений.

Итак, перед нами пять Цезарей: невинный Цезарь Николая Дамасского, убиенный злодеями; Цезарь Светония, убитый по праву; Цезарь Плутарха, раздираемый между славой и милосердием; Цезарь Аппиана, стремящийся к царской власти и заслуживающий того, чтобы исчезнуть с лица земли; и наконец Цезарь Диона Кассия — идеальный образ монарха, которого погубила лесть. Сходство этих образов не утоляет их противоречий. Все эти пять историков на разных должностях, в разных званиях служили Империи. Убийство Цезаря беспокоит и смущает их. Защищать убийц они не могут и дают весьма путаные объяснения Мартовским идам. Будучи частью имперского режима, они неизбежно становятся консерваторами и не могут понять Цезаря-революционера. Они забывают его живого, чтобы помнить только о мертвом и обожествленном, вносящем весомый вклад в идеологию Империи. Видя в смерти Цезаря роковое стечение исторических обстоятельств и подробно разбирая его достойные осуждения намерения, они убили своего героя во второй раз.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.