Люди мужают в борьбе

Люди мужают в борьбе

Нас мало, нас очень мало — три эскадрильи на всю Астурию. У противника несколько авиационных соединений. На каждого из нас в воздушных боях приходится по три, а то и по пять вражеских самолетов.

Каждая боевая машина, каждый летчик здесь — величайшая ценность. Мы это знаем и стараемся выжать все, что возможно, из нашей техники. Но уже в первые дни теряем одного пилота. Произошло это нелепо, обидно. Всему виной — горячность, безудержный юношеский темперамент.

Фашисты бомбили наш аэродром. Самый молодой из летчиков не стерпел, выскочил из укрытия и бросился к ближайшему самолету. «Вернись! — кричали мы ему. — Вернись!» — но все это потонуло в грохоте рвущихся бомб. Не оглядываясь, он добежал до машины, прыгнул на крыло и готов был уже сесть в кабину, но вдруг замер и упал на землю. Осколок сразил его наповал.

Эта первая жертва вновь пробудила во мне прежние опасения. Смогут ли молодые летчики сохранять самообладание в тяжелой, сложной обстановке? Перелет через территорию врага меня несколько успокоил, но теперь моя уверенность вновь поколебалась.

Присматриваюсь к летчикам. Они тяжело переживают смерть товарища. Клавдий ходит темнее тучи, забыл и стихи и книжки. Первый раз я вижу у него папиросу; по-моему, он не курил до этого.

Вечером молча, по одному, мы собираемся у вырытой могилы. Вперед выходит Клавдий. Медленно, словно не узнавая никого вокруг, обводит нас взором. Смотрим на лицо погибшего — на нем так и застыл отпечаток безудержной ярости. Клавдий вздрагивает и внезапно загорается.

— Камарадас! — говорит он громко, отчетливо. — Камарадас! — повторяет еще громче, призывнее. — Вспомните, с какой энергией он учился вместе с нами! Сколько надежд таилось в его душе, душе республиканца! Каждый час учебы приближал его к осуществлению заветной мечты — стать в ряды борцов за республику, за свободу народа. Сколько прошло дней и ночей в упорном труде, для того чтобы познать сложное искусство летного дела! И все это для того, чтобы бессмысленно погибнуть от осколков фашистской бомбы… — В голосе Клавдия горечь и обида. — Нет, камарадас, не для этого мы учились, — твердо продолжает он. — Пусть эта тяжелая утрата будет всегда напоминать нам о главном: необходимо жить для того, чтобы победить в нашей борьбе. Будем стойкими! Всегда будем помнить советы наших русских товарищей.

Раздается сухой треск выстрелов. Так мы прощаемся со своим товарищем. Его смерть для нас большой урок. Урок выдержки, настоящего мужества, которое не имеет ничего общего с неосторожным взрывом чувств, пусть даже самых благородных.

Утром у многих испанцев под глазами синие круги: не выспались. Встречают меня молча, сдержанными улыбками. Взрывается ракета. Летчики бегут к своим самолетам. Я поднимаюсь в кабину последним, приглядываясь к каждому из них. Нервных, лихорадочных движений не заметил.

Взлетаем и недалеко от Сантандера встречаем группу фашистских бомбардировщиков, идущих в сопровождении истребителей.

Я навсегда запомнил этот бой, в сущности первый в районе Сантандера. Трудно описать, с каким упорством и беззаветной храбростью сражались молодые испанские летчики.

Самолеты противника настойчиво пытались прорваться к городу. Мы преградили им путь. От наших ударов два вражеских бомбардировщика рухнули в провалы горных ущелий. Чувство гордости за испанских летчиков наполнило мое сердце. Молодцы! Сбылось то, о чем они мечтали и к чему упорно готовились.

Мы благополучно все до единого возвращаемся на аэродром. Приятно ласкают ухо звуки сирен, оповещающие жителей о том, что опасность миновала.

Я вижу — Клавдий выскакивает из машины и горячо обнимает своего товарища:

— Ты слышишь эти гудки? Они поют о нашей победе. Может быть, мы спасли многих людей от гибели.

— Слышу! Слышу! — отвечает ему летчик.

Первая замечательная победа! Наконец-то мы задержали врага на подступах к Сантандеру!

Но главное, что меня радует, — это даже не самый боевой успех, а то, чем он обеспечен. Впервые я почувствовал, что молодые летчики стремятся к взаимодействию, заботятся о взаимовыручке, о дружных совместных действиях. Порой во время боя я забывал, что сражаюсь вместе с новыми товарищами. Казалось, что вот ту машину ведет Панас, а рядом со мной летит не Клавдий, а Бутрым.

Итак, летчики начинают понимать цену выдержки, осмотрительности, самообладания. Конечно, еще возможны рецидивы слепой ярости, внезапной вспыльчивости в бою: война — не учебный полигон, а характер, старые привычки в один день не переломишь. Но начало положено, не теоретически, а практически, в боевой обстановке, летчики увидели силу слаженных, расчетливых действий.

Однако неотвратимо надвигается новая опасность. Все чаще и чаще я думаю о перенапряжении сил. Оно порой не по плечу и опытным воздушным бойцам. Франко рассчитывает, что блокированная со всех сторон северная группировка республиканских войск не сможет долго продержаться. Вот почему фашисты изматывают войска и население ежедневными бомбардировками с воздуха. И вполне понятно, почему фашистское командование с таким остервенением бросает стаи своих истребителей против нашей эскадрильи. Мы им путаем все карты.

Почти каждый вылет сопровождается ожесточенными боями. Не одолев нас в первых воздушных схватках, фашисты вновь принимаются бомбить наш аэродром. Они стараются прилетать как раз в те минуты, когда мы заправляем машины горючим и боеприпасами Рассчитать время посадки наших самолетов — не слишком сложная задача.

В результате наш боевой день проходит так. С рассвета улетаем на задание и обычно через несколько минут встречаемся с противником. Возвратившись, сразу же начинаем торопить механиков: «Скорее заправляйте машину!» Уже с первых дней мы усвоили правило: прилетел — не вылезай из кабины; может быть, механик еще не успеет закончить заправку бензобака, как уже придется вновь подниматься в воздух. Нередко мы взлетаем с неполными бензобаками и зарядными ящиками.

Осенние дни сравнительно коротки: это уже не те летние дни под Мадридом, когда заря спешила догнать закат. Но я подсчитываю число боевых вылетов и вижу, что мы, в общей сложности, находимся в воздухе столько же времени, что и летом. В среднем четыре — пять вылетов в день. Если учесть, что летчики лишь изредка получают возможность вылезти из кабины и поразмяться, что с утра до вечера они находятся в машинах, в полусогнутом положении, что обедать нам приходится урывками, на ходу, то станет ясно, как достается каждому из нас.

От многочасового сидения в кабине некоторые стали сутулиться. Плохо спят, несмотря на усталость, ворочаются, бормочут во сне, что-то выкрикивают.

Не легче и механикам. Они дежурят на аэродроме с начала до конца полетов. Но ведь редко выдается день, когда мы возвращаемся целехонькими. Наоборот, каждый день в машинах пробоины, то одно повреждение, то другое. Ремонт приходится делать ночью.

Напряжение страшное. Вечером, когда я возвращаюсь с аэродрома, в голове одна мысль: только бы дотянуть до койки! С тревогой я думаю: вытерпим ли мы нечеловеческую перегрузку, не сдадут ли нервы?

Тот, кто воевал, знает, как вдохновляет человека победа, сколько новых сил и возможностей открывает он в себе, если добился успеха. Нам удается иногда за один день сбить несколько вражеских самолетов. Это бывает в самые нелегкие дни. Но летчики словно преображаются. Вечером Клавдий достает свою заветную тетрадку и при свете электрического фонарика пишет стихи.

Победа — вот лучшее средство восстанавливать силы. С радостью я чувствую, как, несмотря на тяжелые условия, молодые летчики с каждым днем все успешнее овладевают искусством побеждать врага. Это заметно не только в воздухе, но и на земле.

Однажды утром я прохожу по стоянке и вижу, как один из летчиков вместе с механиком старательно замазывает краской огромного коричневого тигра, нарисованного на фюзеляже. Примета зрелости! Попробовали бы вы месяц назад сказать, что все эти тигры, орлы, коршуны на фюзеляжах — чепуха, несерьезное молодечество, так же как бесчисленные амулеты в кабинах — старомодное суеверие! Даже Клавдий и тот постоянно возил в своей кабине разноцветную фигурку клоуна. Правда, он отшучивался:

— Это мой второй пилот. Он мне рассказывает, куда нужно лететь.

Теперь поняли: врага не испугаешь разинутой пастью тигра, и в бою не спасет амулет. Не спас же амулет Мигуэля, хотя у него был амулет из амулетов — браслет, свитый из волос любимой девушки. Не спас амулет и Педро…

Двух летчиков потеряли мы. Двух способных летчиков. Мы сполна отплатили за гибель товарищей. В моей записной книжечке против каждой фамилии летчика стоят палочки. Каждая палочка — сбитый вражеский самолет. Больше всех сбил Клавдий — шесть фашистских истребителей.

Иногда мы низко пролетаем над передовой, и я вижу, как солдаты в окопах поднимают винтовки, приветствуя нас. В эти моменты белый шарф Клавдия развевается, как вымпел.

Своеобразно выразили свои чувства к нам и наши собратья по оружию. Один из дней выдался пасмурным, дождливым. Летчики впервые за долгое время отдыхали. Я поехал навестить наших соседей — летчиков республиканской эскадрильи, расположенной от нас километрах в сорока.

Они в этот день тоже не могли летать. Застал их всех в общежитии за довольно странным занятием: летчики сидели вокруг барабана испещренного различными именами, и, читая эти имена, вспоминали, когда, где и при каких обстоятельствах они появились.

Меня тотчас усадили возле барабана и засыпали вопросами. Но мне не давал покоя барабан.

— Что это такое? — наконец спросил я.

— На этом барабане в свое время расписались наши лучшие друзья, — ответили мне. — И вот когда у нас есть свободное время, мы вспоминаем о них.

Вечером я уезжал. Уже сел в машину, как вдруг раздался крик:

— Камарада! Как же вы могли забыть!

Меня вытащили из машины. Кто-то спросил:

— Вы не знаете, какие почерки у ваших летчиков?

Я рассмеялся. Нет, я еще не настолько изучил их, чтобы знать почерк каждого. Испанцы задумались, и вдруг кого-то осенила мысль:

— Пусть вслед за камарада Боресом каждый из нас распишется за одного из летчиков его эскадрильи.

— Но вы же не знаете их, незнакомы с ними!

— Мы не раз видели их в воздухе, — ответили мне. — Мы знаем, что так воевать могут только настоящие солдаты республики. А это наши лучшие друзья.