В 125-й дивизии
В 125-й дивизии
— Где сейчас дневальный? — спрашивает подполковник Витошников капитана Фернандо Бланко, когда тот выходит из палатки. Палатки в березовой роще неподалеку от деревни Редома, в двадцати километрах от Тулы и тридцати — от фронта.
— Там! — отвечает Бланко. Мы все еще не научились вести себя, как положено по уставу: сказываются привычки, приобретенные в Испании.
— Где? — настаивает подполковник. — Не вижу!
— Почему не видите? — недоумевает Фернандо и делает несколько шагов в ту сторону, куда показывал пальцем.
— Это же не дневальный, это называется «умывальник»! — поправляет его Витошников с ноткой сомнения в голосе: не разыгрывает ли его капитан Бланко? Да нет, у него такой серьезный вид, и это их первая встреча.
Командир нашего, 960-го, истребительного авиаполка на Западном фронте подполковник Витошников — высокий, симпатичный человек с русыми густыми волосами, живыми глазами и сдержанной улыбкой.
Пока Бланко на практике изучает русский язык, докладывая подполковнику, Висенте Бельтран и я находимся в палатке и, слыша весь их разговор, едва сдерживаем смех. Каждый из нас вспоминает то время, когда мы, испанцы, прибыли в Москву и начали работать на заводе. Нам хотелось как можно скорее научиться говорить по-русски. Мы жили с Висенте в одной комнате и друг друга экзаменовали. С большим трудом я постигал слово «парикмахерская». Я делил его на пять частей и каждую из них запоминал отдельно. Я лучше других усваивал язык, и мне часто приходилось помогать товарищам во время их посещения различных учреждений…
В первый день мы ознакомились с аэродромом. Кругом — густой лес. Летное поле — роскошный луг, заросший цветами и пахучими травами. В центре поля мы увидели двух лошадей.
— Смотри-ка, — сказал Бланко, — давай попросим у командира одну из этих лошадок, чтобы покататься по полю, а?
Сказано — сделано. Мы отправились к одноэтажному домику, где находился командир БАО — батальона аэродромного обслуживания.
— Товарищ майор, разрешите нам воспользоваться одним из этих коней!
— Зачем он вам нужен?
Хотим объехать весь аэродром, — совершенно серьезно ответил Бланко. Он был заместителем командира полка, и командир БАО это знал, — Лучше возьмите грузовик. На нем мы все втроем поместимся.
— А-а! У нас есть грузовик?
— Да, сейчас я позову шофера.
Через несколько минут мы уже объезжали аэродром на одной из тех машин, которые делали на ЗИСе.
— Вы не скажете, где находятся самолеты? — спросили мы командира БАО, когда возвращались назад.
— Самолетов пока нет ни одного, — ответил он, — если не считать «мига», он вон в том лесу. Пилот сделал здесь вынужденную посадку, и с тех пор эта машина находится там. Ее надо ремонтировать. Хотите взглянуть? Идемте!
Мы пошли по опушке и примерно через сто метров увидели прикрытый сухими ветками самолет.
— Этот?
— Да, завтра к нам переправят еще И-16. На нем можно будет делать разведывательные полеты, пока не починят этот.
— Перспектива весьма неутешительная. А немцы здесь часто летают?
— Иногда, и только разведчики. Зато шоссе и дорогу на Москву они держат под постоянным контролем.
Мы замолкаем, так как слышим шум мотора У-2. Самолет на малой высоте делает круг и приземляется неподалеку от нас. Бельтран бежит к нему и сопровождает самолет, взявшись рукой за левую плоскость. Пилот выключает мотор, и экипаж спускается на землю. Одного из вновь прибывших мы знаем. Познакомились с ним в штабе дивизии. Это генерал-лейтенант Торопчин, командир дивизии, Герой Советского Союза. Это высокое звание ему было присвоено за подвиги во время финской кампании в 1939 году: одной бомбой в 500 килограммов Торопчин сумел взорвать стратегически важный мост. Небольшого роста, энергичный, с резкими движениями и решительным взглядом, он выглядит моложе своих лет.
— Вот это и есть испанцы, о которых я тебе говорил, — показывает на нас генерал-лейтенант. — А это, — обращается он к нам, — капитан Ампилогов, командир первой эскадрильи.
Здороваемся, крепко пожимаем руку капитану. На русского он внешне не похож. Высокий, худой, черные волосы, орлиный нос. С первого взгляда сразу же располагает к себе.
— Завтра прибудут механики. Надо организовать ремонт того самолета и начинать полеты, — говорит генерал.
— Следует готовить жилье, рыть землянки.
Через несколько минут самолет поднимается в воздух.
— Прекрасный человек! — восклицает Ампилогов, когда самолет исчезает из виду.
В течение нескольких дней в формирующуюся часть прибывает личный состав. Это молодые пилоты, выпускники авиационных училищ, шоферы бензовозов, механики, оружейники. Вместе с механиками принимаем участие в ремонте самолета МиГ-1 и мы. На истребителе И-16, на нашей любимой «моске», прилетел лейтенант Воронцов. Этот самолет, однако, имеет теперь более мощный мотор и лучше вооружен, чем те, на которых мы летали в Испании. На нем теперь установлена 20-миллиметровая пушка.
— Как нам не хватало этой пушечки в Испании! — говорит Бельтран. Жаль, что этот самолет — один на весь полк!
Начинаются дни тренировочных полетов с молодыми пилотами. В свободное время отрываем землянки, ремонтируем МиГ-1 и, наконец, начинаем ежедневные полеты над аэродромом — каждый пилот по два часа. Вскоре из палаток переселяемся в землянки аэродрома Бориково, в них теплее. Ночи становятся прохладнее, хотя еще и продолжается лето.
Местность здесь очень подходит для аэродрома. С севера — излучина речушки с хорошими заливными лугами. Деревня с домами, крытыми соломой, рядом с лугом, с которым граничит аэродром. От многих домов остались лишь печи да почерневшие, обуглившиеся трубы. Совсем недавно здесь шли бои. В глубине полуразрушенного каменного дома, на стенах которого видны следы пуль и осколков, мы устроили столовую полка. На другой стороне реки большие леса. Здесь в ноябре 1941 года проходила линия фронта, а теперь она у города Мценск.
Мы, испанцы, жили на частных квартирах в деревне. Хозяйка дома, где нас поселили, относилась к нам, как к своим сыновьям, и всегда угощала всем, что у нее было.
Кормили нас хорошо. Кроме того, хозяйка по вечерам приносила парное молоко.
Помню, однажды она встретила нас с полным кувшином молока.
— Хотите парного молока?
— Сколько здесь?
— Три литра будет…
— Да мне это выпить — одним махом, не переводя дыхания!
— А вот и нет!
— Смотрите, — поспорил я, — если выпью все, не отрываясь, то бесплатно, а если нет — плачу, как за шесть литров.
— Давай!
Взял кувшин обеими руками, расставил ноги, глубоко вздохнул и начал: «буль-буль!.. буль-буль!..» И выпил все до последней капли.
Хозяйка не ожидала этого и растерянно смотрела на меня.
Я все равно заплатил ей как за шесть литров. Она стала возражать:
— Не надо, сынок, не надо, я ведь пошутила!
— Возьмите, возьмите! Мне не нужны деньги, не на что их тратить.
Больше мы не заключали пари, но хозяйка всегда оставляла на столе специально для меня литр парного молока.
* * *
…Наконец-то МиГ-1 готов для опробования в полете. Механики работали не покладая рук, чтобы скорее поставить в строй боевую машину. Бельтран и я раньше летали на таких машинах, поэтому молодые пилоты, «пробовавшие воздух» только на истребителях И-16, смотрели на нас с уважением. На земле МиГ-1 со своими красивыми линиями похож на стремительного оленя, но в воздухе он немного тяжеловат для истребителя. Его кабина после узкой кабины И-16 кажется очень просторной. На приборной доске почти в два раза больше приборов, и к ним не сразу привыкаешь.
— Кто хочет опробовать самолет? — спрашивает товарищ Витошников.
— Кому прикажете.
— Поскольку самолет предназначен для первой эскадрильи, пусть на нем первым полетит Мероньо, — предлагает подполковник. — Затем на нем по очереди будут летать все пилоты.
Надеваю парашют, шлем, протираю стекла защитных очков и, перед тем как занять место в кабине, спрашиваю механика:
— Валентин Иванович, опробовали шасси?
— Да, да, все в норме. Мы опробовали их несколько раз. Мотор в порядке, работает как зверь, он ведь новый!
Сажусь в кабину, проверяю показания приборов после запуска мотора. Давление масла, температура воды — все в норме. До предела выжимаю газ. Прекрасно! Мотор работает как надо!
— Убрать колодки! — приказываю механикам, поднимая обе руки.
Выруливаю на самый край поля, хотя это и не нужно, но, на всякий случай, лучше иметь какой-то резерв. Вдали замечаю ориентир и плавно начинаю прибавлять обороты мотора. Этому аппарату не нравится грубое обращение, он всегда отвечает на это одним и тем же: если резко дать газ, то самолет энергично ведет вправо, и рывок трудно сдержать. Скорость оборотов винта быстро растет, и она уже достаточна для отрыва от земли. После взлета проверяю, как слушаются рули. Убираю шасси и кладу руку на регулятор шага винта. Пытаюсь его повернуть, чтобы уменьшить обороты мотора и увеличить шаг винта, но безуспешно: ручка не поворачивается, ее заклинило. Температура масла начинает резко возрастать, мотор ревет. Задевая верхушки сосен, делаю вираж и иду в сторону, противоположную взлету, не уходя от аэродрома, чтобы иметь возможность выключить мотор и сесть. Температура достигает максимума. В этот момент мелькает мысль о том, что ведь это единственный наш боевой самолет и что немцы в любую минуту могут появиться над аэродромом.
«Надо садиться!» — решаю я.
Все показатели работы мотора достигли крайних пределов. Загорается красный сигнал опасности. Еще две-три секунды — и нужно или выключать мотор, или он заглохнет, а возможно, и взорвется. Направляю самолет на зеленое поле аэродрома, выключаю мотор, выпускаю шасси, закрылки. Пять метров высоты.
Когда самолет касается земли и посадка проходит благополучно, с облегчением вздыхаю, Опасность миновала. Когда я вошел в землянку штаба, там воцарилась полнейшая тишина. В землянке было дымно от сырых дров, Бланко удивленно взглянул на меня. Витошников глухим, напряженным голосом спросил:
— Тебе что, жить надоело?
— Нет, товарищ подполковник. Я еще хочу сбить не один фашистский самолет, а сейчас я сделал все, что мог, для спасения самолета, ведь он у нас один.
— А если б ты разбился? Ты должен был садиться по прямой, с убранными шасси. Так положено по инструкции.
— Тогда сломал бы самолет или, по крайней мере, винт.
— Самолет мы починили бы, а вот если б ты разбился… Ты сообщил механикам о неполадках?
— Да! Они уже занялись осмотром. Когда на самолете будут устранены неполадки, разрешите мне повторить пробный полет.
— Нет! Теперь я сделаю это сам! А почему ты не попробовал машину на земле, до взлета?
— Пробовал, все приборы работали хорошо!
— Когда самолет будет готов, я сам его опробую. Я не имею права рисковать вашей жизнью. Вам, испанцам, еще предстоит освобождать Испанию от фашизма.
— А что, по-вашему, скажут другие пилоты? Мне будет очень неловко, если вместо меня полетите вы!
— Пусть говорят, что хотят. Полечу я, и все тут! Бланко молча слушал наш разговор, а когда Витошников вышел из землянки, сказал мне:
— Ты не имеешь права пререкаться с командиром полка.
— Ты разве не слышал, что он сказал? Я не хочу, чтобы меня опекали!
— И все же надо научиться выполнять приказы. Здесь мы все — военные.
— Да, но ты пойми, Витошников не летал на «миге», он летал на «харрикейнах» на севере. Ты не прав. Я должен опробовать самолет до конца, а потом пусть летит он.
Капитан Фернандо Бланко во всех своих движениях точен, как хорошо налаженный автомат. Он посмотрел на меня в упор, как бы пронизывая насквозь. У него всегда спокойное лицо, он, как никто, умеет убеждать словом. Высокий, худой. Остановившись на пороге, поднял руки и, коснувшись ими потолка, посмотрел на меня с доброй, благожелательной улыбкой. По профессии он химик, был преподавателем в Академии сельхознаук. Мы всегда прислушивались к его советам, и на этот раз он убедил меня.
Проходит час. Репродуктор постоянно сообщает данные о вражеских самолетах: «Воздух! Самолет Ю-88, квадрат тридцать три, курс триста шестьдесят градусов, высота четыре тысячи метров,» «Воздух! Самолет „Хейнкель-111“, квадрат двадцать восемь, высота пять тысяч метров», «Воздух!.. Воздух!.. Воздух!..» А мы бессильны что-либо сделать.
Звонит прямой телефон с аэродрома. Бланко поднимает трубку:
— Самолет МиГ-1 готов к полету! Бланко звонит по другому телефону:
— Подполковник Витошников? «Миг» уже готов! Полетите вы или разрешите это сделать Мероньо?
— Нет! Нет, сам полечу!
Через несколько минут появляется подполковник. Он уже в шлеме. В руках — очки.
— Пошли! — говорит он мне. — Будешь поддерживать связь со мной по радио.
— Разрешите мне полететь, товарищ подполковник, — настаиваю я.
— Не будем об этом, я же сказал!
Бланко провожает нас до порога, смотрит нам вслед. Мы шагаем к аэродрому, а Бланко возвращается в штаб. Там на столе, сколоченном из досок, расстелены карты. Одна из них висит на стене. Эта карта усеяна различными значками, обозначающими линию фронта. Там же проставлено сегодняшнее число — 20 сентября 1942 года. На другой карте, расчерченной на множество квадратиков, девушка-оператор передвигает маленькие фигурки вражеских самолетов и хорошо отточенным карандашом наносит данные об их передвижении, высоте, курсе. Со стороны может показаться, будто она просто играет.
Подходим к машине, покрытой камуфляжной сеткой. Механик докладывает подполковнику о проделанной работе. Витошников надевает парашют, молча забирается в кабину, долго проверяет приборы и наконец запускает мотор. Дает газ один раз, другой, третий и, убедившись в хорошей работе мотора, выруливает на край поля. По радио запрашивает разрешение на взлет. Я тщательно осматриваю взлетную полосу и, убедившись, что она свободна, отвечаю:
— Все в порядке, можно взлетать!
По звуку мотора определяю, что все идет нормально. Взлет прошел хорошо. Летчик убирает шасси и набирает высоту. Две тысячи метров. Мы все внимательно следим за полетом — механик, оружейник, комиссар, солдаты охраны и я с микрофоном в руке.
— «Ласточка»! «Ласточка»! Тридцать минут в полете… Как меня слышите?
Не отвечает. Может, отказало радио?
— «Ласточка»! «Ласточка»! Горючего осталось только на пять минут!
Самолет летит на высоте четыреста метров над полем. Вираж, заход, поворот, снова вираж…
— Что-то случилось, — говорит комиссар эскадрильи.
— Почему он не отвечает?
Из гнезда выходит лишь одна «нога».
— Что-то случилось с шасси!
Когда самолет находится над посадочным знаком «Т», из гнезда выходят две «ноги». Выхлоп черного дыма — и мотор останавливается. Управление этим самолетом весьма сложно, тем более если летчик на нем впервые.
Витошникову не удается выбрать прямую и самую длинную площадку на поле. Он пытается посадить самолет на большой скорости, но когда опускает закрылки, самолет «скачет» в воздухе и снижается вне поля на полотно железной дороги. Самолет летит по рельсам, несколько раз подпрыгивает и ударяется о землю. Подполковника Витошникова с тяжелым ранением головы отправили в госпиталь.
Так шли дни за днями. Самолет снова отремонтировали. Патрульные полеты вели: капитан Л. Г. Ампилогов, командиры второй и третьей эскадрилий лейтенант Воронцов и старший лейтенант Финогенов — на самолете И-16; Бланко, Бельтран и я — на «миге». Тренировали тех пилотов, которые еще не летали на «миге». В полк прибыл новый командир — майор Халютин. Подтянутый, серьезный. Говорит отрывисто и четко, но умеет и пошутить. Сегодня в столовой после полетов он подсел к нам. Девушка накрыла на стол, принесла обед.
— Знаешь, — сказал я Бельтрану, — я заметно поправился после того, как сюда прибыл. По-моему, это скорее санаторий, чем воинская часть.
— Почему тебе положили так мало мяса? — вдруг спросил майор.
— Почему мало?! — Я думал, он шутит. — Мне и половины этого хватило бы.
Однако майор уже спрашивал официантку:
— Где дежурный по столовой?
Подошел дежурный по столовой офицер Никулин.
— Какие нормы у испанцев в столовой?
— Как и у всех других, — ответил тот, немного удивленный вопросом.
— А у меня?
— Та же норма!
— Тогда почему такая разница в порциях? Сравни-ка сам!
— Извините, товарищ майор. Здесь, наверное, ошибка!
— Чтобы таких ошибок больше не было!
Официантка, несмотря на наши протесты, забрала тарелки и принесла другие, с новыми порциями.
После ужина мы обычно гуляем по единственной в деревне Бориково улице. Принарядившиеся девушки собираются здесь после трудового дня потанцевать и попеть под гармошку или гитару. Гитара здесь не меньше в ходу, чем в Испании. Некоторые думают, будто каждый испанец играет на гитаре, и когда мы признаемся в своем неумении, все очень удивляются. Мы поем испанские песни. Девушки танцуют русские танцы, а мы с Бельтраном показываем им румбу. Успех у зрителей превосходит все наши ожидания…
Вечером, когда есть время, мне нравится иногда побродить одному, послушать тишину… Люблю я и солнечные дни, когда взлетное поле сверкает цветами, а со стороны леса ветер доносит аромат хвои.
Вот и еще одно утро. Мы с капитаном Ампилоговым совершаем показательные полеты: он — на «миге», я — на И-16. Теперь на И-16 установлен более мощный мотор, 20-миллиметровая пушка, два 12-миллиметровых пулемета; в Испании на нем было четыре 7,6-миллиметровых пулемета. Против немецких бронированных машин их было явно недостаточно. Помню, в Испании над городом Таррагона несколько наших истребителей настигли «Хейнкель-111». С трудом посадили его на свою территорию. На земле насчитали много попаданий в самолет, но ни одна пуля не пробила броню.
Теперь передо мною стояла другая задача: я хотел доказать капитану Ампилогову, что «миг» слишком тяжел для истребителя, что его лучше использовать как штурмовик. Договорились, что на высоте от пяти до семи тысяч метров Ампилогов нападает на меня, а я на него — на высоте от трех до четырех тысяч метров.
После полета убеждаюсь, что модернизированная «моска» хороша и на больших высотах. Моторы у обоих самолетов почти одинаковы по мощности, только «миг» намного больше.
На аэродроме Бориково после нас приземляется У-2. Генерал-лейтенант Торопчин интересуется:
— Кто летал сейчас на этих самолетах?
— На И-16 — Мероньо, на «миге» — я, — отвечает капитан Ампилогов.
— А! Ясно. И кто же выиграл бой? Капитан Ампилогов дипломатично избегает прямого ответа. Генерал все понимает и меняет тему разговора.
— Нужно организовать курсы по тактике боя и передать ваш опыт молодым пилотам. — И, повернувшись к испанцам, генерал спрашивает: — Сколько у вас было боевых встреч в воздухе с врагом — там, в Испании?
— У некоторых больше ста!
— А у Бельтрана?
— Тоже около этого.
— А сбитых самолетов?
— Около двадцати! Чего нам сейчас не хватает, так это самолетов! Немцы над нашими головами летают, а мы ничего не можем сделать!
— Скоро, скоро будут самолеты! А пока нужно учиться, и днем и ночью! Халютин, ты меня слышишь? Подготовь занятия по тактике боя. Я сообщу, когда буду свободен. Хочу сам на них присутствовать. Пусть Мероньо и Бельтран подготовятся, у них есть опыт. А Бланко? Как у него дела?
— Бланко летал в Испании штурманом на бомбардировщиках, на истребителе летает пока немного.
— Значит, договорились? Я вам позвоню, — говорит генерал, садясь в кабину У-2.
— Слышал? — кивает мне Бельтран. — Это похуже, чем встретиться в небе с «мессерами»!
— И все-таки придется готовиться! Ведь если Торопчин сказал, — значит, так и будет… А? Доклад-то мы приготовим, а вот слов у нас не хватит, чтобы изложить его по-русски. Это тебе не слово «парикмахерская»!
— Будем считать это приказом и выполним его!
— Знаешь что?
— Что?
— Купим самогонки и перед докладом хватим для храбрости.
— Давай! Только никому об этом не говори!
В тот же день к вечеру мы с Бельтраном вылетели на патрулирование: он — на И-16, я — на «миге». Два раза поднимались в воздух по тревоге, по «юнкерсов» не обнаружили. Вероятно потому, что они летали на высоте семь тысяч метров. Кроме того, они летали, резко меняя курс и высоту, и наши посты наблюдения не успевали сообщать данные об этих изменениях. Немца ищешь в одном месте, а он уже в другом. В первом полете Бланко передал мне: «Воздух! Квадрат двадцать восемь, высота четыре тысячи метров, курс сто восемьдесят градусов!» Другими словами, немец шел от Серпухова к Туле. Я набирал высоту в пять тысяч метров и ждал врага, намереваясь столкнуться с ним нос к носу. Я так уверовал в нашу встречу, что снял пулеметы с предохранителей. Однако время шло, а кругом — лишь чистое небо. Куда же девался фашист? Наконец в направлении Калуги я заметил его почти на две тысячи метров ниже себя. Меня взяла такая злость, что я по радио начал ругать Бланко по-испански: «Не сочиняй, старик! Посмотри на небо и увидишь, на какой высоте и каким курсом идет фашист!..» Бланко мне не ответил.
После приземления ко мне подошел комиссар и очень серьезно спросил:
— Это ты говорил по-испански по радио во время полета?
— Да, — ответил я и объяснил, как все произошло.
— Правда, немцы уже знают, что в наших рядах сражаются испанские летчики… Мы как-то перехватили их разговор по радио.
— Может, и к лучшему… Завтра в полете будем называть друг друга по имени. Пусть знают, с кем они еще могут встретиться в воздухе. У нас с ними давние счеты…
Я и Бельтран сходили в деревню и купили бутылку мутной, пахнущей дымом жидкости.
— Заверни в газету, — посоветовал я Бельтрану. Он бережно, будто какую-то реликвию, завернул бутылку самогона.
— Может, попробуем по глоточку? — предложил он.
— Нет, что ты! Будем хранить как средство для поднятия духа. Оставим на крайний случай. — И, забрав бутылку у Бельтрана, я спрятал ее подальше, чтобы никто об этом не знал.
Проходили дни, а Торопчин не давал о себе знать, будто совсем забыл о занятиях. Бельтран несколько раз предлагал ликвидировать содержимое спрятанной бутылки, но я был тверд.
И вот в один из дней тренировочных полетов, когда мы меньше всего ожидали, появился У-2 с генерал-лейтенантом.
— Как, подготовились? — спросил нас Торопчин в штабной землянке.
— Да, товарищ генерал! Мы давно готовы!
— Ладно, собирайте личный состав!
Бельтран подмигнул мне, напоминая о бутылке. Для храбрости, мол…
Мы направились к выходу, но Торопчин остановил нас:
— Нет необходимости делать это вам. Пусть дежурный всех оповестит.
Ничего не оставалось делать, как повиноваться. Что ж, будем выступать без самогона… И получилось не так уж плохо: помогали себе жестами, и слушатели нас понимали.
Генерал остался доволен нашими выступлениями и, прощаясь, крикнул из кабины самолета:
— Через несколько дней опять прилечу!
— Еще на одно занятие?
— Нет! Чтобы посмотреть, как вы танцуете румбу!
— Даже это вы знаете!
Вечером мы, испанцы, все втроем направились к столовой. Уже сменили летную форму, приняли душ, и усталость после трудного дня полетов почти полностью исчезла. В конце улицы возле высоких пушистых елей мы встретили капитана Ампилогова, за ним шли командиры эскадрилий Финогенов и Воронцов.
Все уселись за один стол. Бельтран, глядя на меня, щелкнул указательным пальцем по горлу. Этот жест не остался незамеченным. Сидящие за столом оживились.
— У тебя есть? — спросил Ампилогов.
— Нет, — вместо Бельтрана ответил я. — Это он показывает, что сегодня моя очередь пить за двоих. Мы складываем свои порции по сто и через день по очереди принимаем двойную дозу. А вот, если хотите, после ужина можем немного «погреться», у нас на всякий случай припрятана бутылка самогона…
— Тогда, может, возьмем что-нибудь из столовой на закуску? — предложил Финогенов.
— Не надо. Хватит и того, что есть.
Мы пригласили всех в избу. Хозяйка принесла огурцов, нарезала сала и черного хлеба, положила капусты, поставили стаканы. Я достал из укромного местечка бутылку самогона, которую мы намеревались выпить для храбрости перед занятиями по тактике воздушного боя. Кроме того, я поставил на стол сковородку с жареными лапками лягушек. Разлили содержимое бутылки и выпили за дружбу, за победу, за жизнь. Мы шутили с девушками и утешали хозяйку, которая всплакнула, проклиная войну.
— Что это за вкуснятина такая? — спросил меня капитан Ампилогов, попробовав лягушачьи лапки.
— Тебе нравится? Ешь и молчи!
Другие последовали его примеру, и очень быстро содержимое сковородки исчезло в наших желудках.
После еды Финогенов, отозвав меня в сторонку, спросил:
— Послушай… Скажи, что это за закуску ты такую вкусную приготовил?
— Зачем тебе? Ведь все уже съели?
— Пригодится, на день рождения или праздник какой…
— Если ты так настаиваешь, скажу. Видел вчера ребят из деревни, которые что-то искали на берегу реки?
— Ну?.. Что они искали?
— Они собирали лягушек… Набрали их полное ведро, потом я их разделал, посолил, немножко прибавил уксуса, а утром попросил у Кати сковородку и зажарил. Вот и весь секрет. Надо же вас чем-нибудь нашим национальным угостить! А что? Ведь понравилось? Все съели…
Не успел я закончить фразы, как хозяйка схватила сковородку и с яростью выбросила ее на улицу. Она видела, как я жарил, но не знала что. Капитан Ампилогов побежал на двор и, засунув два пальца в рот, пытался вызвать рвоту. Финогенов и Воронцов тоже куда-то исчезли. Хозяйка с ужасом воскликнула:
— Ой, боже мой!.. Это, оказывается, были лягушки!..
Никогда не думал, что так недружелюбно будет встречено наше традиционное блюдо…
* * *
…Самолет «миг» вновь отремонтирован после серьезной поломки. Майор Халютин разрешает опробовать его мне. Перед вылетом я тщательно осматриваю самолет и проверяю работу всех механизмов. Ведет он себя безобразно: два раза уже подводил нас. (Витошников все еще в госпитале.) Кажется, все в порядке. Пробую самолет на разных высотах и в разных режимах. Все идет отлично. У нас в полку теперь три самолета: прибыл еще один. Генерал-лейтенант Торопчин обещает наградить того, кто первым собьет фашиста. Каждому из нас хочется сбить врага. Мы несколько раз преследуем «Юнкерс-88», но каждый раз что-то случается. Каждый раз!
На участке фронта под Мценском почти ежедневно появляется «рама» «фокке-вульф», который корректирует огонь вражеской артиллерии. Кажется, его невозможно поймать: когда наши самолеты поднимаются, он уходит в сторону леса и где-то там садится.
— Надо найти его слабое место, — говорю я капитану Ампилогову. Попытаемся обмануть его. Когда сообщат, что «рама» в воздухе, ты вылетишь на И-16 на бреющем полете, а я буду лететь за тобой гораздо выше на «миге». Кто-нибудь из нас его собьет.
В ожидании проходит день-другой, но мы не теряем надежды. «Рама» находится в воздухе около получаса. Нам бы потребовалось десять пятнадцать минут, чтобы настичь ее, но мешают низкие облака. Плотные, тяжелые, они медленно ползут с юго-запада на северо-восток. Крупные капли дождя падают на землю.
Звонит телефон.
— Получено сообщение: «рама» в воздухе, — говорит Бланко. — Полетите?
— Да.
Делаем все, как условились. Сначала взлетает Ампилогов. Через минуту взлетаю я, не теряя его из виду. Винт моей машины разгоняет клочья облаков. Тупоносый И-16 идет впереди меня внизу, и поэтому враг его может не заметить, а меня, летящего выше и «открыто», враг должен увидеть. Идем по трассе Мценск — Орел. Справа начинает серебриться Ока. Вдруг в просвете между темными облаками вижу небольшой самолет с двумя длинными тонкими фюзеляжами. Беру на несколько градусов влево, но фашист, у которого, вероятно, хорошая связь с землей, уже намеревается сделать свой всегдашний маневр, не догадываясь, что ниже его ждет сюрприз. Ампилогов задирает нос своего истребителя и стремительно набирает высоту; две точные пулеметные очереди прорезают «раму». Фашистский самолет загорается. Ампилогов поднимается еще выше и идет на сближение со мной. Я посылаю несколько пулеметных очередей в зенитную батарею противника, и мы оба на крутых виражах выходим из-под вражеского обстрела. Берем курс на Бориково. Видимость ухудшается, и я напрягаю зрение, чтобы разглядеть, что там под облаками. Еще десять минут полета, и я приземляюсь. Ампилогова пока нет.
— Где ты его потерял? — спрашивает меня майор Халютин, когда я вхожу в штаб.
Летели вместе. Я немного снизился над городом и потерял его среди облаков. Видимость там хуже, очевидно, из-за фабричного дыма.
Проходит несколько тревожных минут. Наконец слышим характерное для И-16 урчание мотора. Я вздыхаю с облегчением. Самолет Ампилогова низко проносится над нами, а затем свечой врезается в облака. Летчик начинает выделывать над аэродромом одну за другой фигуры высшего пилотажа.
— Какой прекрасный летчик Ампилогов! — говорю я майору Халютину. — А самолет?.. Отличная машина!
Майор бросает на меня негодующий взгляд. Детишки из деревни, женщины, работавшие в поле, свободные от дежурства бойцы, побросав свои занятия, смотрят в небо, любуясь мастерством летчика. Мы, испанцы, аплодируем ему. У нас в Испании была такая традиция: каждый раз после сбитого фашистского самолета пилот, радуясь своей победе, выделывал над летным полем фигуры высшего пилотажа. А сейчас майор Халютин смотрел на самолет Ампилогова с негодованием.
Только Ампилогов вылез из кабины, как приземлился У-2 генерал-лейтенанта Торопчина.
— Кто это летал на И-16? — спросил генерал командира полка.
— Капитан Ампилогов!
— Пусть сдаст командование эскадрильей и явится в штаб дивизии.
Через несколько дней прибыл новый командир эскадрильи капитан Белов. Нас, испанцев, это очень огорчило: капитан Ампилогов был отличным товарищем и превосходным пилотом…
* * *
Близилась зима 1942/43 года. Дни начали стремительно уменьшаться. Небо все время заволакивали тучи. Казалось, будто наступили постоянные сумерки. Потом начались сильные морозы. Особенно трудно переносили холода мы, испанцы. Когда майор Халютин устраивал ночные полеты, мы себя чувствовали просто мучениками, коченеющими от холода. Термометр иногда показывал 35 градусов ниже нуля, и, хотя мы были очень тепло одеты, ноги порой не чувствовали педалей УТИ (двухместный учебный самолет). Движения наши были скованны.
…Находимся в горизонтальном полете. Небо чистое, как зеркало. Горящие звезды, кажется, можно достать рукой.
— Ты жив?! — кричит мне майор по переговорному устройству.
— Чуть живой, — отвечаю.
— Еще один полет…
Я молчу. Мы приземляемся. Уже выключили прожекторы, освещающие посадочную полосу.
Утром небо затягивают тучи, сильный буран наметает на аэродроме большие сугробы, самолеты покрыты снегом. Северный ветер крепчает, становится холоднее. Я закрываю кабину «мига» и прячу голову в теплый воротник меховой куртки. Однако, когда начинаю согреваться, меня клонит ко сну. Но вот от штабной землянки взвивается красная ракета.
Быстро запускаю мотор, пробую газ, и вот я снова в воздухе. Не прошло и трех минут, как я, почти засыпающий, опять дырявлю облака в южном направлении. Включаю радио. Слушаю! «Воздух! „Юнкерс-88“, квадрат двадцать восемь, высота четыре тысячи, курс триста шестьдесят градусов». Смотрю на карту. Маршрут верен. Иду точно, прибавляю газ. Когда же кончится облачность? Альтиметр показывает три тысячи метров, а я все еще не вышел из этой молочной мглы. В кабине вдруг запахло горящим маслом. Дым ест глаза. Ничего не вижу. Снимаю очки и, приблизив лицо к указателю давления масла, с удивлением отмечаю, что стрелка почти на нуле. Что случилось? Выключаю контакт, и громкое урчание мотора сменяется свистом ветра.
«Что делать? Прыгать с парашютом? А вдруг самолет упадет на населенный пункт? Где я сейчас? Сквозь облака ничего не видно… Какое же принять решение?..»
Пока я раздумываю, самолет снижается с выключенным мотором. Сдвигаю фонарь. Летное обмундирование сразу все покрывается ледяными брызгами. В защитных очках ничего не вижу, их залепило маслом. Снимаю очки. Масло попадает в глаза — ощущаю резкую боль. Если выпрыгнуть с парашютом, останемся без машины…
Посмотрим… Планирую. Шестьсот метров, четыреста, триста… Облака, облака, облака!
Наконец начинает светлеть. Высота двести метров. Вот проглянула земля, где белая, где темная, где изрезанная окопами, изрытая воронками, огороженная колючей проволокой. Почти у самого носа моей машины пролетает У-2. Слежу за ним. Учебный самолет садится на небольшую площадку между деревьями, двести на триста метров. Направляю туда самолет, хотя и знаю, что для «мига» требуется в три раза большая полоса приземления. Но сейчас лучше это, чем ничего.
В полной тишине на минимальной скорости, которую позволяет машина, начинаю снижаться. Самолет катится по земле так, будто никогда не остановится. За мной с удивлением наблюдают курсанты летной школы. Зажимаю левое колесо тормозом, и нехватку расстояния самолет сокращает, вычерчивая боком кривую полосу, затем огибает часть поля и останавливается.
Ко мне спешит начальник школы.
— Какой черт приказал вам здесь садиться?
— Никто…
— Разве вы не видели, что это учебный аэродром?
— Видел, а теперь разрешите мне поговорить по телефону.
Звоню в штаб дивизии. Трубку берет генерал-лейтенант Торопчин.
— Откуда ты звонишь? — спрашивает он. — Ты же должен быть в воздухе!
— Пришлось, вынужденная посадка на аэродроме.
— Сейчас я там буду, разберемся на месте! Через несколько минут самолет Торопчина уже на аэродроме.
— Что случилось? — спрашивает генерал.
— Мотор подвел, пробило маслопровод. Видите, я ног до головы обрызган маслом.
— Как ты здесь сумел приземлиться? Вы видели это? — обращается генерал к окружившим нас курсантам.
— Нет! Мы лишь видели, когда самолет ковылял по всему полю…
— Это удается только раз в жизни… Отсюда этому самолету не взлететь, придется его демонтировать.
— Очевидно, — соглашаюсь я с ним, а мне на память приходит мой гороскоп.
Мне тогда было около четырнадцати лет. В этом возрасте все хочется знать. Помню, я обратился тогда к «известному» астрологу, французу. За двадцать пять песет он составил мой гороскоп. Основываясь на положении звезд в момент рождения человека, француз «предсказывал» будущее. Согласно гороскопу, мне следовало опасаться летать на самолетах: достаточно было одного полета, чтобы оборвалась нить моей жизни. Я прочел множество книг по астрологии, пытаясь узнать, насколько прав «знаменитый» астролог. Ничего вразумительного мне это чтение не дало, а я ведь хотел быть летчиком. Наконец я пришел к выводу, что и «знаменитости» ошибаются, тем более, что мы никогда с астрологом не встречались, а разговор с ним вели по почте: я писал из испанского города Мурсии, а он отвечал из Парижа.
Сегодня, когда прошло столько лет и я пережил две войны против фашистов — в Испании и Советском Союзе, у меня вызывают улыбку воспоминания о том времени, когда «знаменитые» астрологи за хорошую плату подсовывали молодежи свои мистические «предсказания».
В связи с этим я вспомнил случай, когда гороскоп сослужил плохую службу одному моему коллеге. Случилось это в Испании, в один из весенних дней, когда расцветали розы и маслины. Мы шли к самолетам. Солнце уже поднялось из-за горизонта. Вдруг какой-то жук с лета ударился об нос моего товарища. Тот изменился в лице и сразу как-то сник.
— Что с тобой?
— Это ужасно!.. Сегодня я не могу лететь!.. — Почему же?
— Этот жук… Это плохой знак для меня!.. Лучше я вернусь…
— Послушай… Что будет, если каждый пилот станет верить приметам? Один будет бояться жуков, другой — одноглазого кота, третий — бесхвостой собаки… Что тогда будет? Кто станет летать? Оставь свои глупости, успокойся! Ты полетишь сегодня, и ничего не случится!
К несчастью, мои прогнозы не оправдались. Мы вылетели к фронту, и в самом начале боя с врагом мой друг был сбит. В тот момент я понял свою ошибку. Дело было, конечно, не в гороскопе, не в приметах. Просто молодой летчик вышел в бой с подавленной волей, эта подавленность и сковала его…
* * *
Везде, где нам приходилось соприкасаться с советскими людьми, мы видели огромную их волю к победе. Мы прикрывали с воздуха Тулу. Население этого города также самоотверженно трудилось во имя победы. Советские люди порой и ночевали у станков, чтобы как можно больше дать продукции, нужной фронту.
Жители Тулы на сбереженные личные средства приобрели эскадрилью боевых самолетов. Эти самолеты было решено передать нашему полку…
23 февраля 1943 года — 25-я годовщина Красной Армии. Наступает рассвет. Ясное, чистое небо. Двадцатиградусный мороз румянит щеки, но, несмотря на холодную погоду, встреча нашей части с населением проходит в сердечной, теплой обстановке.
Снег на взлетной полосе утрамбован катками. У штабной землянки развевается знамя. По заснеженному полю, по улицам деревни репродукторы разносят военные мелодии. После церемонии передачи самолетов должен выступить ансамбль Леонида Утесова.
Самолет, предназначенный мне, стоит зачехленный рядом со штабной землянкой. Это новая машина конструктора Лавочкина — Ла-5. Передача этой машины символически означает передачу всей эскадрильи.
Начинается торжественная церемония. Рядом с моим будущим самолетом выстраивается весь личный состав полка. Построением первой моей эскадрильи командует пилот Михайлов. У него мощный голос, будто специально созданный природой для подачи команд. На церемонию пришли жители Бориково и окрестных деревень. Все празднично одеты. Приехал секретарь городского комитета партии из Тулы. Прибыли артисты из Москвы, делегация от рабочих коллективов Тулы. Здесь и персонал, обслуживающий аэродром.
Звучит Гимн Советского Союза. Затем берет слово секретарь комитета комсомола Тулы товарищ Ларионов. Он кладет мне руку на плечо и говорит:
— Товарищи! Молодежь Тулы и области, рабочие и колхозники передают сегодня вам эскадрилью боевых самолетов, которая будет носить имя нашего земляка, Героя Советского Союза Александра Чекалина! — Раздаются громкие аплодисменты. Ларионов, обращаясь ко мне, продолжает: — Прими нашу боевую машину, построенную на средства туляков, в подарок ко Дню Красной Армии. Береги ее. Когда пойдешь в бой на этом самолете, помни наш наказ: «Будь беспощадным к врагу! Отомсти фашистам за пролитую кровь наших отцов, матерей, братьев и сестер! Обрушь на головы проклятых извергов рода человеческого всю силу огня боевой машины. Истребляй их на земле и в воздухе. Не дай ни одному фашисту уйти живым с нашей земли!..» Пусть нашу эскадрилью овеет слава боевых побед! Пусть наши быстрокрылые птицы станут грозой для немецких оккупантов! Всеми своими делами и помыслами мы всегда с вами. Наш лозунг: «Все для фронта, все для победы над врагом!»
Звучит музыка. Раздаются громкие аплодисменты, слышатся возгласы: «Смерть немецким оккупантам!», «Да здравствует наша победа!».
В горле у меня першит. Чувствую, как учащенно бьется сердце. Крепко сжимаю челюсти. Влажная пелена застилает мне глаза. Никогда еще я так не волновался и не был таким счастливым. Огромное доверие советских людей, оказанное мне в то суровое военное время, сделало меня самым счастливым человеком на земле.
Не в силах сдержать нахлынувшие на меня чувства, я повернулся к Ларионову, и мы крепко, по-братски обнялись с ним. Аплодисменты загремели с новой силой.
Стараюсь взять себя в руки. Смотрю на небо: два белых голубя то взлетают, то опускаются, то скрываются за маковкой полуразрушенной деревенской церкви. Жители деревни смотрят на меня полными слез глазами и радостно улыбаются. Их взгляды напоминают мне о том, с какой теплотой относятся они к нам, испанцам. Все взоры обращены на меня… Фернандо Бланко делает мне знаки рукой, как бы говоря: «Ну, давай же!.. Соберись с мыслями!.. Говори!»
Прерывающимся от волнения голосом я начинаю ответную речь.
— Товарищи!.. Путь, пройденный Красной Армией — тяжелый, трудный, но славный путь. На этом пути советский народ совершил и продолжает совершать беспримерные в истории подвиги… — Сначала голос мой дрожит, но постепенно я обретаю уверенность. — Перед нами жестокий враг, сильный и опытный. Фашисты — это фанатики, варвары, палачи мирного населения. И все равно этот враг будет разбит! Бои предстоят жестокие, но в этих сражениях победят советские люди, советский патриотизм, пролетарский интернационализм, братство свободолюбивых народов!
По мере того как я говорю, мне хочется сказать все больше, хочется поделиться самыми сокровенными мыслями с присутствующими.
— Самолет, который вы мне сегодня передали в составе эскадрильи имени Героя Советского Союза Александра Чекалина, — это не только выражение воли к победе населения Тулы. Этот самолет для нас, испанцев, — символ нерушимой испано-советской дружбы, яркий факел которой был зажжен в небе Испании славными советскими летчиками, сражавшимися вместе с нами против фашистов. Эстафета этих славных дел не закончена. Сегодня мне оказана высокая честь. Даю вам слово испанского коммуниста, что я до конца исполню свой долг сражаясь на фронтах Великой Отечественной войны а если понадобится, отдам и свою жизнь во имя победы над ненавистным врагом, во имя укрепления нашей дружбы во имя великого дела советского народа, борющегося за социализм! На долю советского народа выпали тяжелые испытания, в пламени войны гибнут его лучшие сыновья и мы испанцы, сумеем внести свою долю в дело победы над врагом! Да здравствует Коммунистическая партия!
Да здравствует Советский Союз! Да здравствует дружба между нашими народами! Фашизм будет разбит!
Когда я закончил говорить, в глазах у меня стояли слезы. Меня обнимали, пожимали руки, желали успехов в ратном деле. Подошел и генерал-лейтенант Торопчин. Крепко обнял меня:
— Молодцы испанцы! Будем сегодня вечером танцевать румбу?
— Для этого надо быть в форме! — шутливо ответил я.
— Форма будет организована… Не беспокойся!
Во время ужина по приказу Торопчина личный состав эскадрильи имени Александра Чекалина получил двойную норму «спецрациона». Леонид Утесов со своим оркестром дал великолепный, незабываемый концерт. Мы с Бельтраном до упаду танцевали румбу. Встреча, такая дружеская и теплая, закончилась поздно. И в этот вечер советские и испанские летчики сдружились еще больше.
В те дни вновь ударил мороз. Сильный ветер намел новые сугробы снега. Все кругом было бело. Во время полета не за что было «зацепиться» глазом, чтобы сориентироваться на местности. Не то что в Испании, где всегда сохранялись в памяти приметный горный пик или русло реки, по которым можно было установить, где ты находишься. Летать же над этими огромными, почти безлесными просторами было гораздо труднее: ни общей, ни частной ориентировки, лишь тоненькая двухпутная нить занесенной снегом железной дороги помогала выбрать правильное направление. Полк продолжал патрулирование в воздухе, охранял порученные ему объекты. Жизнь полка с получением прекрасных самолетов Ла-5 закипела с новой силой. А оба ветерана — МиГ-1 и И-16 были поставлены в капониры.
Однажды мы сидели в штабной землянке и курили махорку. Зазвонил телефон. В последние дни телефоны звонили часто, и связь шла из штаба дивизии. Скоро стало известно, что мы перебазируемся под Курск.