Часть II

Часть II

Письмо к Ю. И. Юркуну

Текст впервые опубликован Г. А. Моревым по автографу (ЦГАЛИ, ед. хр. 27) в сборнике «Михаил Кузмин и русская культура» (Л., 1990. С. 244–256). Печатается по изданию: Кузмин М. Дневник 1934 года. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 2007. С. 168–173.

Ко времени написания публикуемого письма Ю. И. Юркуна не было в живых почти восемь лет. Сообщенные в 1989 году Ленинградским управлением КГБ СССР данные впервые позволили документально восстановить обстоятельства его гибели:

Юркун Осип (Юрий) Иванович, рождения 17 сентября 1895 года, уроженец бывш. Виленской губернии, Гелванской волости, дер. Седунцы, литовец, б/п, образование низшее, литератор, проживал в г. Ленинграде, ул. Рылеева, дом 17, кв. 9. Арестован 3 февраля 1938 года. По приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР от 20 сентября 1938 года «за участие в антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации», якобы действовавшей среди писателей г. Ленинграда, был осужден к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 21 сентября 1938 года. Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 22 марта 1958 года Юркун О. И. по данному делу реабилитирован.

Материалы следственного дела Юркуна подтверждают эти данные.

Протокол закрытого судебного заседания выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР.

20 сентября[Здесь и далее курсивом передан рукописный и машинописный текст.] 1938 года. Город Ленинград.

Председательствующий — Армвоенюрист Ульрих.

Члены — Бригвоенюристы Алексеев и Колпаков.

Секретарь военный юрист 3 ранга Юдин.

Заседание открыто в 14 час. 45 мин.

Председательствующий объявил, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Юркун<а> Осипа-Юрия Ивановича

в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58–8 и 58–11.

Секретарь доложил, что подсудимый в суд доставлен и что свидетели по делу не вызывались.

Председательствующий удостоверяется в самоличности подсудимого и спрашивает его, вручена ли ему копия обвинительного заключения, на что подсудимый ответил утвердительно. Подсудимому разъяснены его права на суде и объявлен состав суда.

Подсудимый никаких ходатайств не имеет и отвода составу суда не заявил.

По предложению председательствующего секретарем оглашено обвинительное заключение.

Председательствующий разъяснил подсудимому сущность предъявленных ему обвинений и спросил его, признает ли он себя виновным, на что подсудимый ответил, что виновным себя признает. Показания, данные им на предварительном следствии, подтвердил и пояснил, что в а/с право-троцкистскую организацию он был вовлечен в 1936 году ЛИВШИЦЕМ.

Больше ничем судебное следствие подсудимый не дополнил, и оно было объявлено законченным.

Подсудимому предоставлено последнее слово, в котором он сказал, что просит суд судить его только за те преступления, которые он совершил.

Суд удалился на совещание, по возвращении с которого председательствующий огласил приговор.

В 15 ч. 00 м. заседание закрыто.

Председательствующий: Ульрих.

Секретарь: А. Юдин.

Приговор.

Именем Союза Советских Социалистических Республик выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР <…> рассмотрела дело по обвинению: Юркун<а>Осип<а>(Юрий) Иванович<а> <…> Предварительным и судебным следствием установлено, что Юркун с 1936 г. являлся активным участником а/с право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, действовавшей среди писателей г. Ленинграда, был организационно связан с одним из руководящих участников этой организации Лившиц<ем>, по заданию которого вербовал новых лиц, неоднократно присутствовал на нелегальных сборищах организации, на которых обсуждались вопросы борьбы с Советской властью и вырабатывались конкретные планы подготовки совершения террористических актов над руководителями ВКП(б) и Советского Правительства.

Признавая Юркуна виновным в совершении преступлений, предусмотренных cm. cm. 58–8 и 58–11 У. К. РСФСР, Военная коллегия <…> приговорила Юркуна Осипа (Юрия) Ивановича к высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества.

Приговор на основании постановления СНК СССР от 1/XIII—34 г. подлежит немедленному исполнению.

Председательствующий: Ульрих.

Члены: Колпаков. Алексеев.

Справка. Секретно.

Приговор о расстреле Юркун<а> Осипа (Юрия) Ивановича приведен в исполнение в гор. Ленинграде 21/IX 1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР том № 9, дело № 472.

Нач. 12 отд. 1 спецотдела НКВД СССР, лейтенант Госбезопасности

Шевелев.

(Дело Юркуна. Л. 72–74).

Похоронен Ю. И. Юркун, по-видимому, на Левашевской пустоши, вместе с другими расстрелянными в 1937–1938 годах узниками (см.: Русская литература. 1993. № 2. С. 218).

Днем исполнения приговора, 21 сентября 1938 года, начался для О. Н. Гильдебрандт, Е. К. Лившиц, Л. Д. Стенич-Большинцовой и А. И. Зоргенфрей — жен расстрелянных вместе с Юркуном Б. К. Лившица (арестован 25 октября 1937 года), В. О. Стенича (арестован 14 ноября 1937 года) и В. А. Зоргенфрея (арестован 4 января 1938 года) — отсчет «десяти лет заключения в дальних лагерях без права переписки» — срока, предусмотренного официально объявленным приговором (подробнее см. наш комментарий в кн.: Кузмин М. Дневник 1934 года. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 2007. С. 379–381).

Расстрел Юркуна, Лившица, Стенича и Зоргенфрея — звено в цепи «ленинградского писательского дела» 1937–1938 годов. Среди арестованных в конце 1937-го — начале 1938 года — ленинградские писатели Н. А. Заболоцкий, Ю. С. Берзин, Д. С. Выгодский, Г. О. Куклин и др. Все они обвинялись в участии в «контрреволюционной писательской организации».

После исполнения приговора родственникам было объявлено о «высылке» и была проведена конфискация имущества. В январе 1940 года Военная прокуратура Ленинграда «оставила без удовлетворения» жалобу О. Н. Гильдебрандт «о пересмотре дела в отношении ее мужа Юркун<а> Осипа Ивановича». В годовщину гибели Юркуна, 21 сентября 1945 года, Гильдебрандт отмечает в дневнике: «Вчера было 7 лет, как не знаю о Юрочке точно, жив он или погиб» (ЦГАЛИ, ед. хр. 11, л. 8 об.).

Через полгода было написано публикуемое письмо.

Г. Морев

Из дневников (1945–1978)

Печатается впервые по автографу: ЦГАЛИ, ед. хр. 11–13, 18, 25. Текст подготовлен к публикации Н. Плунгян.

О. Гильдебрандт вела дневник почти без перерыва всю свою жизнь; к несчастью литературоведов, записи 1920–1930-х годов (где, должно быть, шла речь о М. Кузмине, Ю. Юркуне, О. Мандельштаме, Д. Хармсе и о знакомствах с ленинградскими и московскими художниками) целиком были утрачены во время блокады. Исключение — сохранившаяся тонкая тетрадь 1916 года, где сбивчиво изложены обстоятельства первого знакомства с Н. Гумилёвым и возникновения «треугольника» с участием его будущей жены Анны Энгельгардт (ЦГАЛИ, ед. хр. 5). Небольшая выдержка из этой действительно любопытной тетради опубликована в статье К. М. Азадовского и А. В. Лаврова (Анна Энгельгардт — жена Гумилёва // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 362–364).

Хранящиеся в ЦГАЛИ другие двадцать шесть тетрадей относятся к 1940–1978 годам. Реконструируя события более раннего времени, О. Гильдебрандт, не имея возможности свериться со своими старыми дневниками, часто писала о своем существовании как о «жизни после смерти».

Действительно, со времени ареста Ю. Юркуна начался один из самых тяжелых периодов ее жизни. Война, отъезд в Нижний Тагил вслед за сестрой, нищета и одиночество в чуждой среде; почти сразу — смерть матери и оставшейся в Ленинграде няни, Л. И. Тамм. Аресты и гибель, одного за другим, ленинградских друзей и знакомых. Наконец, постоянная — на протяжении почти восьми лет — тревога за судьбу Ю. Юркуна и мучительное ожидание известия о его смерти. Пропажа в блокадном Ленинграде большей части дневников, архива и коллекций Юркуна, живописных работ и рисунков Гильдебрандт стала для нее утратой последнего воспоминания о насыщенной событиями довоенной жизни, которая казалась уже невозвратимой. Что говорить о том, что к 1940 году она пережила почти всех «своих» поэтов, а те, кто остался жив, были слишком далеко, и связь с ними совершенно прервалась.

В это, по ее словам, «далекое от живописи уральское бытие» единственным средством выплеснуть эмоции оставался дневник. Почти в каждой записи сквозит безнадежность военного существования, отчаяние от приближающейся старости, близость к самоубийству; и день за днем — бесконечное переосмысление прошлого, словно части чужой биографии. Эти записи способны сильно изменить отношение к О. Гильдебрандт как к легкомысленной красавице, которое иногда возникает после прочтения ее поздних мемуарных заметок.

Гнет горя и одиночества, казалось, делал невозможным творчество. И было бы некорректным оценивать этот дневник как литературное произведение, если бы он не включал, помимо описания житейских событий, совершенно автономную часть. Эта часть — записи снов.

Как будто бы и не самая значительная, даже немного наивная «девическая» привычка записывать сны постепенно разделяет существование на две равноправные части, пережитые одинаково остро. В снах — Гумилёв, Юркун, Радловы; иногда путешествия, ленинградские квартиры и знакомые пейзажи. В жизни — странные, непривычные, фантастические обстоятельства (голод, война, «проклятый Урал»). И напротив, убедительные и яркие картины сновидений уводят из унылой действительности в мечты, словно в сюжеты погибших довоенных «фанерок» и акварелей («Поезда, вечера, платформы… Разные времена года — как в музыкальных картинках. И он — мой любимый»… «Я была женой грузинского царя. Он меня любил и баловал. Огромная прямая боскетная аллея вела от дворца в бесконечность. Ежедневно по утрам искали змей в парке, чтобы я могла валяться на траве на любой лужайке»).

Записи снов не были специальной особенностью послевоенных дневников, они есть и в тетради 1916 года. Тем не менее, думается, что для Ольги Гильдебрандт они могли стать сознательным эстетическим принципом под влиянием длительного общения с М. Кузминым, который также всю жизнь вел дневник. Вел дневник и Ю. Юркун; по свидетельствам самого Кузмина и по отдельным воспоминаниям Гильдебрандт, эти дневники читали вслух, часто в присутствии друзей, и записям сновидений придавалось особое мистическое значение («М<ихаил> Ал<ексеевич> заплакал, когда я прочла ему записанный сон: и Всеволод Петров тоже»). Мистическое истолкование сна иногда становилось для Кузмина творческим импульсом. В этой связи характерна запись в его дневнике за 1926 год «страшного сна», послужившего основой «Второго вступления» к поэме «Форель разбивает лед» (см.: Богомолов Н. А. Вокруг «Форели» // Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990). Вообще, мотив соотнесения сна и яви можно назвать одним из самых значимых для поэтов круга Кузмина, начиная от К. Вагинова и заканчивая А. Введенским и А. Шадриным. Смутные картины иллюзорного мира то вели в искусство, то отвлекали от его аполлонической строгости, открывая «путешествие в хаос».

Эта слитность физики и метафизики в сочетании со знаменитой «наивностью слога» Гильдебрандт создавала непрерывный мысленный диалог с поэтикой Кузмина. Однако, в отличие от Кузмина, Гильдебрандт в своих мемуарах была далека от идеи эстетизации повседневности. Также, в отличие от Ахматовой, она чувствовала себя неспособной «шлифовать» свои воспоминания.

Может быть, как раз поэтому Кузмин, восхищавшийся ее живописью, иронично относился к ее поэтическим экспериментам: «…будто пятилетняя писала. Смешно, но даже не оскорбительно» (Кузмин М. Дневник 1921 года / Публ. Н. А. Богомолова, С. В. Шумихина // Минувшее: исторический альманах. Вып. 12. С. 468). Однако вырванная из привычного круга, из теплицы кузминского окружения, где расцвел ее талант художника, она смогла — может быть, и безотчетно — сохранить главные принципы воспринятого ею тогда отношения к искусству.

Особенную интонацию в поэзии Гильдебрандт отмечал и Гумилёв. «Он сказал, что если я достигну мастерства „говорить стихами“, вряд ли буду иметь такой успех, как Ахматова, — она говорит о чувствах всех решительно женщин, а у меня было что-то совсем свое и непонятное. Я думаю, ему чуть не „экзотикой“ казалась моя правдивость. Женщины всегда любят носить маску. Я бы „сумела“, конечно, наговорить что угодно, но мне это было скучно!» (наст. изд.). И мы не случайно включили в публикацию фрагменты дневника, где Ольга Гильдебрандт вспоминает некоторые свои стихи. Нет сомнения, что по образному строю и даже в какой-то мере по средствам выражения они очень близки ее живописи и даже дополняют ее.

Конечно, о их литературной ценности можно спорить. Кто-то наверняка увидит здесь только известную литературность романтической эмоции, кто-то — подражание Гумилёву, кто-то — «женскую интонацию». Неоспоримо одно: еще в самом начале 1920-х искусство Ольги Гильдебрандт обладало узнаваемыми и индивидуальными чертами. И этот дневник — первое свидетельство того, что вплоть до 1970-х (!) годов она смогла сохранить себя как художника, не утратив остроты восприятия природы и способности «мечтать».

Дневник Ольги Гильдебрандт никогда не публиковался полностью. В ряде публикаций о Кузмине, Мандельштаме и Гумилёве можно встретить его фрагменты, но они играют вспомогательную роль и, как правило, не могут дать цельного впечатления. К сожалению, формат издания пока не позволяет и нам привести полный текст дневника (хотя нет никаких сомнений, что в будущем он должен быть расшифрован и напечатан). Для настоящей публикации выбраны наиболее интересные фрагменты, позволяющие «пунктиром» обозначить основные темы дневника.

При составлении выборки я руководствовалась больше логикой искусствоведа, чем литературоведа, стараясь обратить внимание читателя на поэтическую наблюдательность Ольги Гильдебрандт; по некоторым записям можно представить, как сочинялись сюжеты ее акварелей. Вошли сюда и ее размышления об искусстве, которые существенно дополняют ранее опубликованные воспоминания, и суждения о современной живописи и литературе. Кроме того, хотелось особенно выделить фигуру Ю. Юркуна, вне сомнений оказавшего на Гильдебрандт большое влияние, и положить, таким образом, начало изучению его художественного наследия.

Приношу благодарность за неоценимую помощь в составлении комментария А. Ю. и М. В. Русаковым, Р. Б. Попову, а также Я. Фрухтману, проверившему немецкие цитаты.

Н. Плунгян