Глава 19 И.А. Гончаров

Глава 19 И.А. Гончаров

И.А. Гончаров. На экзаменационном спектакле в Александрийском театре. Отношение Гончарова к Тургеневу. Его болезненная подозрительность. Легенда о происхождении А.К. Толстого.

В восьмидесятых годах в Петербурге на Моховой улице, на Сергиевской, иногда на набережной Невы и в Летнем саду, изредка на Невском — можно было видеть маленького старичка с палкой, в синих очках, неторопливо совершающего свою обычную прогулку. Он не замечал, или старался не замечать, проходящих. Только иногда, сидя на скамейке Летнего сада, поглядывал он менее строго на гуляющих и с подходящими знакомыми вступал даже в разговоры. Это был автор "Обломова" и "Обрыва" — Иван Александрович Гончаров.

От прежнего Гончарова, каким его знали и рисовали современники, остались только слабые искры. Ворчливый, привередливый, замкнутый в своей маленькой квартире на Моховой, он всех чуждался. Его уважали, но звали чудаком и как будто избегали. Мне в ту пору доводилось его встречать в Русском литературном обществе, занимавшем то помещение, где теперь, со стороны Мойки, помещается ресторан "Медведь".

В восьмидесятых годах я читал в драматической школе, что была при обществе, историю театра, заместив П.Д. Боборыкина, уехавшего за границу. На школьные экзаменационные спектакли съезжалось много публики. Раз приезжаю я — оказывается целое событие: кроме обычных посетителей — "дiда" Мордовцева, Григоровича, Случевского, Плещеева — приехал и Иван Александрович.

Застал я его сидящим в самом благодушном настроении с артисткой Н.С. Васильевой, которая преподавала у нас в школе.

Увидя меня, она воскликнула:

— А вот и автор!

Оказывается, она звала Гончарова посмотреть в Алексан-дринском театре мои "Горящие письма", где играла главную роль. Гончаров посмеивался, опираясь на свою палочку, и говорил:

— Я в театры не хожу. Приехал на ваш экзамен, — чтоб увидеть спектакль, должно быть, последний раз в жизни. А "Горящие письма" мне дома прочли два раза. Такой тонкий диалог, я полагаю, со сцены пропадает. Когда я подумаю, что для того чтоб попасть к вам в театр, надо заранее выбирать день, посылать за билетом, надевать калоши, шарф, шубу, нанимать извозчика, даже карету, ехать, вылезать, толкаться, раздеваться на сквозном ветру, потом искать свое место, потом опять одеваться, разыскивать карету…

Артистка смеялась, посмеивался и Иван Александрович, постукивая об пол костыльком. Когда ее позвали на сцену и стали звонить к началу спектакля, он взял меня под руку и сказал:

— Будьте моим ангелом хранителем, сведите меня в первый ряд и наставляйте меня на добрый путь: главное, покажите, которая Пасхалова, мне про нее наговорили много.

Я усадил его и сел рядом.

Увы! благодушие его тянулось недолго. Поднялся занавес, и началось представление. Иван Александрович делался все беспокойнее и беспокойнее. Он вслушивался в текст, поворачивал то одно ухо к сцене, то другое и наконец спросил:

— Что это за пьеса?

— "Месяц в деревне", — отвечал я. Он помолчал, а потом спросил:

— Чья пьеса? Я сказал.

— Тургенева? Гм…

Он повернулся боком на стуле.

— А скажите, как фамилия этих учениц?

Я начал называть.

— А учеников?

Я и учеников назвал.

— А это кто сидит налево во втором ряду?

Я сказал, что не знаю.

— А Пасхалова — внучка Мордовцева?

— Кажется, внучка.

— А скоро они кончат?

Словом, он перестал слушать пьесу, и как только опустили занавес, собрался домой. Его стали удерживать.

— Нет, я стар для такого времяпровождения, — стараясь улыбнуться, говорил он. — Мне уже тяжело. Вот меня проводит мой архангел до прихожей, покажет дорогу, и я отправлюсь к себе на боковую.

И уехал.

Через несколько времени встречаю его возле Летнего сада.

— Рад, что вас встретил. В мои годы писать трудно. Вы увидите вашего председателя? [Председатель у нас был П.Н. Исаков].

Скажите ему от меня серьезно, что нельзя так обращаться с людьми моего возраста, как обращаетесь вы.

Вижу, старик волнуется, я успокаиваю:

— В чем дело, Иван Александрович, — все сейчас устрою, что желаете.

— Помилуйте! Вчера вечером звонок. Заметьте, уж поздно. Какие-то переговоры с прислугой. Спрашиваю, что такое? Оказывается — повестка. Какая повестка? Зачем повестка? Мне никаких повесток ни откуда не надо! Начинаю разбирать. Оказывается — приглашают меня на очередное собрание, слушать какой-то реферат… Он посмотрел на меня, вызывая на сочувствие.

— Всем членам рассылают повестки, — рискнул сказать я — и раскаялся. Разыгралась совсем сцена из "Обломова", когда Захар объяснил Илье Ильичу, что "все так переезжают".

— И пусть всем посылают повестки, а меня увольте! — возвысил он голос и даже махнул костылем. — Нельзя тревожить больного старого человека повестками. Доживите до восьмидесяти лет — тогда поймете, что этим не шутят. Предупреждайте письмом, по почте… А то еще телеграммы вздумаете присылать. Надо же хоть немного иметь снисхождения к моему возрасту.

И он пошел дальше, сердито постукивая палкой и опираясь на молодую девушку, служившую ему поводырем.

Потом я спрашивал Григоровича:

— За что он так против Тургенева?

— Милый друг, это несноснейший в мире характер. Гончаров всегда в настроении мнимой чесотки: все ему кажется, что чешется кожа, и он от этого не может спать. Ему казалось, что Тургенев украл у него Марка Волохова и перекрасил его в Базарова. Потом они примирились. А потом он услышал, как Тургенев говорил, что Обломов, Захар и Штольц — это Подколесин, Степан и Кочкарев Гоголя — и что, в сущности, Обломов так же выпрыгивает в окошко, как и Подколесин, и что у Захара совершенно такие же блохи, как и у Степана. Вот этого Иван Александрович и не может простить. [49]

В Александро-Невской лавре, куда свезли Гончарова, [К стыду нашему, до сих пор в Лавре не поставлено приличного памятника Ивану Александровичу. А ведь он оставил после себя состояньице кому-то!] я долго с Григоровичем ходил по кладбищу, и оказалось, что у него среди покойников еще больше знакомых, чем среди живых. Он знал биографию каждого из них в изумительных подробностях. Он мне рассказывал о каких-то статс-дамах, камергерах, меценатах, коммерции советниках, помещиках. В конце концов мы оба простудились: он схватил грипп, а я — инфлуэнцу.

Я уже сказал выше, что нельзя встретить литератора, который так или иначе не был причастен к театру. Гончаров внес крупный вклад в чахлую сокровищницу театральной литературы своей статьей "Мильон терзаний". Он первый поставил на надлежащее место бессмертную комедию Грибоедова и опроверг мнение Белинского, что в комедии нет идеи, что Софья не действительное лицо, а призрак, что Чацкий ни на что не похож и что "Горе от ума" не есть художественное создание. Близорукость Белинского по отношению Грибоедова проявилась и по отношению Тургенева: он предсказывал ему будущность писателя, который никогда не поймет женской души. Гончаров первый указал, что Чацкий живое лицо, пережившее и Онегиных, и Печориных, пережившее весь гоголевский период, — лицо, которое будет волновать еще много поколений как страстный обличитель всего дряхлого, старого и искатель новых форм жизни. Статьей этой Гончаров больше сделал для отечественной драматургии, чем авторы десятков пьес, загрязнивших только наш репертуар.

От Гончарова же я слышал подтверждение того, о чем так горячо стали писать в последнее время в печати, — о происхождении графа Алексея Константиновича Толстого [50].

Не знаю, в каких отношениях был Гончаров с А. К., но то, что граф сделал для "Обрыва" перевод гейневской пьески, как бы указывает на их близость. Не знаю нарочно или нет, но перевод действительно сделан по-дилетантски, и его скорее можно приписать Райскому, чем Толстому. Но Гончаров вот в какой форме передавал при мне легенду о Перовском.

Перовский был уже немолодым важным сановником, когда получил сообщение о смертельной болезни своей матери, поехавшей лечиться в Италию со своей младшей дочерью. Приехав к матери, он уже не застал ее в живых и нашел" у ее тела только свою сестру — семнадцатилетнюю красавицу, которой он никогда в жизни не видел, так как она была младшей из сестер и родилась на Украине, когда Перовский уже уехал оттуда.

Общее горе — потеря матери, ум Перовского, красота девушки, совместное путешествие в Петербург, родственная близость и в то же время новизна отношений — сделали то, что братская любовь видоизменилась в горячую, неудержимую, пылкую любовь совсем иного вида.

Граф Константин Толстой — из захудалых членов обширного рода Толстых — не отличался никакими талантами и служил в сенате как подчиненный Перовского. На нем остановил свое внимание Перовский как на человеке годном для его целей. Сестра после венчания с Толстым воротилась в дом брата.

Красавец Алеша в детстве не знал Толстого и дядю считал отцом. Отношения Перовского к императору Николаю сделали то, что Алеша рос вместе с будущим освободителем крестьян — так как был его однолеток. Для двух этих мальчиков и была написана очаровательная сказка "Черная курица", автор которой, Перовский, был скрыт под псевдонимым Погорельского. [Кстати, существует превосходное издание этой сказки с иллюминованной картинкой, изображающей Алешу и кухарку. Издание это пропущено в каталоге иллюстрированных книг, составленном Верещагиным].

Б.М. Маркевич, с которым мое знакомство было случайно и поверхностно, — уклонялся от прямого ответа на мой вопрос. Он был один из ближайших друзей Алексея Константиновича и, вероятно, был хорошо осведомлен о его детстве. Он только указывал, что А. К. был натура исключительная: при его красоте, уме и таланте, при большой физической силе, он умер сравнительно нестарым человеком и в страшных мучениях. Никакие впрыскивания морфия не помогли ему во время припадков, когда он на куски разламывал дубовые стулья в своем кабинете. Слияние родственной крови дает часто обостренность наследственных недугов.

Детей у него никогда не было.