1 декабря, среда

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1 декабря, среда

Конец ноября и весь декабрь – это самое тяжелое для меня время: конец года, конец семестра, театральный сезон в разгаре, все после лета стараются закончить свои дела, а я, бедный, никому, как всегда, не могу отказать. Я отчетливо понимаю, что когда-нибудь человек, сунувший нос в мой Дневник, скажет: «Ах, Сергей Николаевич, милый уставший лицемер, какую прелестную светскую жизнь он ведет!» Даже В.С., до которой уже стало доходить, что эти мои «удовольствия» и «стремления к искусству» на самом деле разведка того мира, в котором я живу, еще и кусок моей работы, и вот даже она, как воспитанница и небожитель 60-х годов, воспринимает заграницу, поход в театр, званый обед – как нечто близкое к удовольствию. С каким бы наслаждением я это «удовольствие» променял на то, чтобы сидеть дома, смотреть в окно на падающий снег, поливать цветы, весь день что-нибудь есть, то и дело подходить к компьютеру или к пишущей машинке… Вот так я и живу.

Вчера наконец-то приехал Лев Иванович, привез мне в подарок маленький Кёльнский собор. Это хороший подарок, много раз я видел этот собор воочию, а теперь буду с удовольствием рассматривать эту маленькую пластмассовую, а может, и каменную, композицию. Тем не менее я крепко Льва Ивановича отругал за то, что он уехал в Германию и оставил свой участок работы, а вернее, спланировал, чтобы избежать приемных экзаменов в аспирантуру, аттестацию и проч., и дело даже не в том, что это пришлось выполнять и делать мне. А где твое собственное любопытство? Во время разговора я даже разошелся и устроил маленькую истерику. Я не на грани срыва, но отчетливо понимаю, что осталось не так много, и просто хочется пожить на даче, с собакой, заниматься в саду, а делать, как некоторые ректоры, приезжающие на работу раз в неделю, – я не умею. Я, конечно, развел богадельню, это касается и некоторых проректоров, и некоторых кафедральных работников. Все замечательно говорят о Родине и чувстве долга, но подхватываются и убегают с работы, потому что считают, что доделали свои дела, которые лежат у них на столе. Но ведь остаются дела по работе со студентами, с преподавателями, остается дело просто пройти по коридору и погасить за студентами свет, поздороваться и поговорить, посмотреть, какие документы есть на кафедре… А потом подойдет аттестация – и все опять с удовольствием сбросят это на меня, как и в прошлый раз, когда Александр Иванович даже из проректоров ушел, только чтобы аттестацию самому не делать и в ней не участвовать. Это тяжело еще и психологически, потому что приходят люди, которым надо показать твою работу, для этого требуется смелость и даже мастерство, чтобы доказать свою точку зрения.

В общем, я сказал Льву Ивановичу, что на следующий учебный год буду уходить, хотя отчасти понимаю: если дело коснется будущего – я знаю за собой и такое свойство, – не одно учреждение после моего ухода разваливалось. Я добиваюсь какого-то пилотного уровня, а когда ухожу, самолет начинает резко снижаться. Так развалился после моего ухода журнал «Кругозор», так развалилась и когда-то мощная литературно-драматическая редакция на радио… Ну, да ладно, возможно – всё это временное настроение.

Днем, вместе с Е.И. Луганским, был в мастерской у Виктора и Рафаила Вольских. Эти театральные художники, конечно, самого высшего, заоблачного, пилотажа, но они почему-то в нашей стране не имеют таких званий и откликов, как Левенталь и Мессерер. Они живут в Романовском переулке, бывшей улице Грановского, в знаменитом заповедном доме правительства. Я впервые вошел в этот дом, в этот старинный подъезд с дорогостоящими зеркалами, все начинает напоминать дореволюционный быт. Долго смотрели театральные костюмы, разговаривали; они хранят удивительно много подробностей. Рафаил, который постарше, рассказывал сначала об ошибке В.Карпова, написавшего биографию Сталина, а потом о приеме по поводу заключения советско-китайского договора. Карпов перепутал и годы и первых лиц: сначала приезжал Чжоу Эньлай, а потом Мао Цзэдун. Прием тогда был в ресторане «Метрополь», и первый тост произнес Сталин, долго говоривший о предательстве. Как я его понимаю в современной ситуации, да и вообще, когда об этом заходит речь. Ведь на тех высотах, на которых всю жизнь летал он, это было основным чувством. Мы живем в том слое, где предательство имеет другой характер и по-другому за него карают: на выборах, на получении должностей, на новых книгах. В общем, Сталин произнес тост – и вдруг все омертвели, потому что кому-то стало страшно говорить…

Собственно, с чего я начал этот эпизод? До этого Рафаил рассказал, что в 93-м, кажется, году слышал мое выступление на юбилее Михалкова в Колонном зале. Я оторопел: так много выступаю, много говорю, но никогда не чувствую обратной связи: как это действует, какое оказывает впечатление, остается ли в памяти? Рафаил рассказал, что я тогда в своей речи повернул так: «Я люблю многие стихи Сергея Владимировича Михалкова, но любимейшим и лучшим для меня является стихотворение…» и начал читать: «Союз нерушимый республик свободных…» Зал встал. Потом мы начали говорить с Рафаилом о нашей привязанности к Михалкову, который стремится всем делать хорошо, без того, чтобы делать что-нибудь плохое.

А потом он рассказал об этой ситуации в ресторане «Метрополь». После тоста Сталина попросил слова Михалков и очень искусно, на каждом слове заикаясь – что является не только его физиологической особенностью, но и неким театральным приемом, – стал говорить о пекинских пионерах и этими своими милыми запинаниями в речи разрядил тяжелую атмосферу.

Потом, в машине, мы с Луганским, возвращаясь в институт, поразмышляли, что хорошо бы обоих братьев пригласить на какой-нибудь спектакль в Ставрополь, развернуть вокруг этого спектакля выставку. Я сказал о том, что в провинции вокруг одного явления большой культуры возникает некая волна, которая может поднять и весь художественный круг.

К 7-ми часам, весь уже усталый, ходил на спектакль Ерёмина в Театр Моссовета «Учитель танцев». Пошел исключительно из-за того, что там вроде бы есть роль, которую когда-то исполнял бессмертный и звездный Зельдин, а потом – Федя Чеханков. Теперь ее играет и пляшет Гедиминас Таранда. Я не могу сказать, что спектакль меня разочаровал, но слишком уж много там сделано, что бы во чтобы то ни стало всё было современно и ново. Костюмы современные, начало XX века, учат танцевать фокстрот, танго. Сам Таранда располнел, большая задница, он уповает на свою балетную стройность и память тела, на пируэты и жетэ в Большом театре. Там его ласково прозывали «летающий шкаф». Всё это, может быть, и мило, но так старо, такая устарелая труппа, так все лишено романтического блеска – просто это сейчас развлекательная комедия. Было понятно, почему этот спектакль был поставлен в войну и просуществовал, как память тех лет, в Театре Советской Армии долгое время. Зельдин и Федя – это немеркнущие звезды. Впрочем, второе действие было повеселее, и возникла пародия, а также первозданный текст. Не портите карьеру ни себе, ни писателям, которых уже давно нет. Оставляйте их жизнь такой, какой она сложилась. Оставляйте писателю его канонический и привычный текст. Какая прелесть! Как талантливы эти слова! Не нравится, пишите сами!

2 декабря, четверг.

РУКОВОДИТЕЛЮ ФЕДЕРАЛЬНОГО АГЕНТСТВА

по здравоохранению и социальному развитию

ПРОХОРОВУ В.А.

Глубокоуважаемый Вячеслав Александрович!

Традиционно сотрудники Литературного института имени Горького – преподаватели, имеющие ученые звания и степени, а среди них выдающиеся деятели культуры, лауреаты Государственных премий, крупнейшие поэты и писатели – все они прикреплялись для медицинского обслуживания к лечебным учреждениям Национального медико-хирургического Центра имени А.М. Пирогова.

Убедительно прошу Вас, глубокоуважаемый Вячеслав Александрович, не лишать институт этой привилегии и в дальнейшем. Согласимся, что культура – это тоже здоровье народа и фактор его национальной безопасности.

С уважением и признательностью –

Сергей ЕСИН,

ректор Литературного института,

секретарь правления Союза писателей России,

Заслуженный деятель искусств РФ,

профессор.

Большого Букера присудили Василию Аксенову. Всё это происходило, как и в прошлом году, на Смоленской площади, в ресторане гостиницы «Золотое кольцо». Я, конечно, помнил, куда идти, все сияет огнями, везде толпится народ, но все-таки у входа заколебался – увидел человека в эдакой фасонной накидке и позолоченной тюбетейке. И тут же подумал: «не мелковат ли стал в гостинице швейцар?» Спросил, где этот самый зал «Суздаль»? Швейцар обернулся – и оказалось, что это Людмила Улицкая. Новый имидж или творчество, действительно, фантастически истощает!

В шорт-листе было заявлено пять или шесть человек: Аксенов, Курчаткин, Слаповский, Петрушевская. Как всегда безукоризненно элегантный Игорь Шайтанов всё это объявлял, но на этот раз не было постоянной английской представительницы баронессы Никольсен, она в Евросоюзе, голосует по поводу вхождения Турции в ЕС. Вообще надо внимательно думать и внимательно на все смотреть – куда и зачем ты ходишь. Не каждую еду, чтобы не превратиться в лакея, стоит есть, и не на каждое собрание ходить.

Уже внизу, в вестибюле, а зал «Суздаль» на втором этаже, увидев мужественного классика Аксенова, я прошел как-то сторонкой, потому что совсем недавно очень резко отозвался о фильме «Московская сага». Но необходимо выработать в себе принципиальное мужское качество, мужское начало характера – не робеть и при всех условиях быть готовым держать удар. А тут – новая многозначительность: Букеровская премия – это дитя образования «Россия – открытое общество», то есть существует на деньги Ходорковского. Мне потом М.О.Чудакова, мы сидели с нею за столом, справедливо говорила о том, как много Ходорковский сделал для поддержки детских домов, для культурных мероприятий, для образования. Я это понимаю, но не могу не вспомнить давнюю статью в «Труде» о том, как, почувствовав определенную зыбкость, Ходорковский пытался так же точно действовать и в Америке – войти в круг больших жертвователей, так сказать, в круг самого высокого общества, но, кажется, это общество не вполне его приняло – богачам уже во втором поколении не совсем безразлична причина возникновения денег. Ходорковский, я думаю, ошибочно полагал, что громкое имя всеобщего благотворителя способно защитить… В общем, изысканная закуска, лежащая на тарелке, – икра, белая и другая рыба, кусок авокадо и еще какие-то экзотические овощи, включая спаржу,– всё это оплачивалось деньгами Ходорковского. Так литераторы едят, воистину, един раз в году.

Выступала, как и в прошлом году, Ирина Ясина, дочь бывшего министра экономики. Она говорила о Ходорковском, о том, что ему всего 41 год, что уже год он сидит в тюрьме, а Платон Лебедев – полтора года; что здоровье того и другого уже подточено узилищем. Объективно мне всех жалко. Жалко и этих людей. Что касается самого выступления Ясиной, то заслуживает уважения ее преданность, я бы сказал – преданность почти собачья. Это не так часто в нашем мире встречается. Но только что она защищает: близкого ей человека, образ жизни, которого она не имела раньше, или, как уверяет закон, жуткое бесчеловечное воровство, грабеж всего общества! Не с этого ли благочестивого воровства началось обнищание всего общества?

Как я уже писал, рядом со мной сидела Мариэтта Омаровна. Я клялся, что больше писать о ней в Дневниках не буду, но не мог не слушать её, она говорила очень интересно, ведь у меня с ней очень много гуманитарных точек соприкосновения. Она высказала свою теорию: меня она считает выше лагеря тех людей, к которым я примкнул. Как она предполагает, это вызвано тем, что во времена, когда происходило подобное деление, я, дескать, просчитал, что в этом лагере могу быть одним из первых, а в том – демократическом – рассчитывать на первенство хоть и мог, но уверенности не было. Я думаю, что она тут совершенно не права: я не из тех людей, которые все высчитывают, у меня был скорее интуитивный выбор, я как простой мужик, который идет из каменного дома ночевать в свою избу. М.О. говорила еще много интересного, но всего не запомнишь.

Напротив меня сидела дочь председателя жюри Войновича. Я сразу же ей сказал, что я – несогласный читатель её отца. А М.О., кстати, многие годы дружит с Войновичем, и она не согласна с ним в отношении Солженицына, но они никогда о нём не говорят. Я заметил, что так жить не умею: если не согласен – говорю об этом сразу.

Подали горячую закуску. Это некий блин, перевязанный сверху как бы ленточкой, а внутри то ли тушеные почки, то ли тушеная печенка – вкусно неимоверно. Но после этого у меня начал болеть живот. То ли Бог наказал меня за то, что я по недомыслию съел скоромное в Рождественский пост, то ли нет, но еще раньше, во время закуски, я подумал – гораздо нравственнее, с большим доверием к Богу в пост съесть кусок сала, чем употреблять эти дорогие рыбные разносолы. Да кто в наше время ест подобные вещи? Ну да ладно.

Атмосфера накалялась. Курчаткину дали диплом за участие в финале, уже выяснилось, что другая финалистка – Петрушевская – не пришла. Объявили студенческий Букер, судьями стали студенты РГГУ, не чуждые Ходорковскому, и тут я опять удивился. За роман «Рахиль» или «Ревекка» его получил Геласимов. Вот пострел, как точно стреляет по намеченным целям!

Стали разносить горячее. Я заранее выбрал рыбу, которая называется, кажется, дорада (о ней и в литературе есть). Это маленькая вкусная рыбка почти без костей. Другие гости сделали иной выбор, им принесли по большому куску баранины на рёбрышках, И вот в этот момент и объявили, что Букера выиграл Василий Аксёнов. Я пошел на пресс-конференцию в зал «Есенин», пропустив десерт. Мне хотелось повидаться с двумя членами жюри: Лёшей Быковым из Екатеринбурга, с которым когда-то встречался во Владивостоке, и с Никитой Елисеевым, книгу которого я недавно прочёл. Я отчетливо представляю сам, как мы великодушно принимаем комплименты и поздравления – и точно так же принял их Елисеев, невысокий, худощавый молодой человек, сказавший мне, что в свое время зачитывался моими «Мемуарами сорокалетнего». Может быть, я действительно такой известный писатель? Лёша Быков немного постарел, но, в общем, всё такой же живой. Журналистов была тьма. Аксенов, сурово глядя в телевизионные камеры, сказал, что наконец-то получил первую свою премию, упомянул, естественно, о некоем узнике. Долг платежом красен. Твердо решил, уходя с Букера, прочесть роман Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки».

Посадил в свою машину Лёву Аннинского и его жену Сашу (нам по дороге) и довёз их до дома.

Трое или четверо моих знакомых, Таня, Толя Курчаткин, М.О. спрашивали о В.С., многие знают ее книги. Таня Набатникова даже сказала, что она с настоящим спортивным интересом следит за появлением статей В.С. Подтекст был такой: значит, жива.

В Москву прилетел для каких-то консультаций Кучма. Летай не летай – для меня он всё равно человек конченый.

3 декабря, пятница. Еще несколько дней назад С.И. Худяков на экспертном совете предупредил, что в пятницу (т.е. сегодня) в 12 часов дня на Тверской, на доме девять, будут открывать мемориальную доску, посвященную памяти Е.А. Фурцевой. Какая-то дата, кажется, связанная с годовщиной ее смерти. Он сказал так: «Я боюсь, что там будет пять человек выступающих», и попросил, по возможности, членов экспертного совета прийти на открытие. Для меня это прозвучало не только просьбой, но задело мое природное чувство справедливости – уж о какой справедливости я здесь говорю, не знаю. Может быть, не все так безнадежно, значит, есть какие-то в обществе здоровые силы. В общем, пошёл. Правда, потом, когда час простоял на Тверской, без шапки (а шёл снег, и замерзли ноги, пришлось принимать меры: пить терафлю и все прочее), не жалел, а подумал, что даже в проявлении своих чувств в моем возрасте надо быть осторожней.

Народу было достаточно много. Приехала Л.К. Слиска, изысканная прическа, красивое пальто, это уже не та упорная женщина, которая стала внезапно для всех вице-спикером Думы. Молодой человек, видимо, охранник, держал над ней зонтик. Был министр А.С. Соколов, спокойный, как всегда вежливый, но тянущий, без излишней аффектации, свою линию. Пешком от Моссовета пришла Людмила Ивановна Швецова. Мне недавно рассказали о гибели в какой-то аварии ее сына. Когда я вижу ее, я всегда думаю: что делается у нее в душе, как она живет и как держится? Выступали с речами еще и Вл. Андреев, и Виталий Вульф. Телевизионные люди, Виталий и Володя, стояли без шапок. Когда памятник открыли и стали говорить речи, то Володя передал свою шапку мне и пошел к микрофону. Он полон каких-то мрачных предчувствий, какой-то горечи.

Но вообще присутствовала некоторая удивлённостъ и ощущение, что внезапности в наше время – воплощение художественной справедливости. Скинули с бронзовой доски полотно. Работа скульптора Балашова, сына Екатерины Балашовой, замечательной женщины, много лепившей Пушкина. Я хорошо помню Балашову по встречам для интервью в «Комсомольской правде». Это случилось сразу после скандальной выставки «ХХХ лет МОСХ» в Манеже. Как она, наверное, страдала, когда ее заставляли высказываться!

Красивая доска, лицо в профиль и очень точная надпись: «Выдающемуся деятелю культуры». Нет ни «министра», ни «члена ЦК», осталось лишь – выдающийся деятель культуры, много сделавший для нее.

По-настоящему хорошо говорили почти все. Это был редкий случай, когда не надо было лукавить. Сначала С.И. Худяков, потом Шевцова – о женщинах в обществе вообще и о Фурцевой в частности. Она, видимо, ее знала каким-то образом еще с детства. Очень точен был Соколов. Формулировки-то все были привычные, синтаксис и лексика обкатанные, но за всем этим было личное серьезное напряжение. Все это было с каким-то русским, пусть простят меня за неточность, акцентом. Шёл снег, на мокром асфальте толпились телевизионные камеры. Я стоял рядом с Володей Андреевым, также выступавшим и говорившим о своих встречах с Фурцевой, а рядом мёрз также без шапки Вит. Яковлевич. Вообще сцена была интересная, когда он практически на всю улицу Горького с удовольствием пересказывал биографию Е.А., о которой рассказывал уже в своей передаче. Я еще не понимаю до конца, что случилось в этот день, но что-то особенное случилось.

На дачу уехал поздно вечером. Стиснув зубы, всё-таки поехал – через снег, по мокрому шоссе. Часов в 9 или в 10 был уже в своем непротопленном доме. Тишина, умиротворение, белый и нежный снег.

4-5 декабря, суббота, воскресенье. Как же все мы оказываемся неправыми в своих торопливых тусовочных представлениях! Взял в пятницу в библиотеке роман Вас. Аксёнова «Вольтерьянцы и вольтерьянки», в субботу вгрызся в него, и только в Москве, в ночь с субботы на воскресенье, закончил первую половину. Я думал, что опять какая-нибудь очередная мутота, но большой писатель может взять тайм-аут, как говорится – мастерство не пропьешь. Аксёнов всегда был крупным человеком, но в какие-то годы он занимался поденщиной, которой занимаются и другие писатели, занимался этим и я. А это он делал для себя. Какой удивительный полёт, какое удивительное сознание собственной личности! Его угрюмость и его значительность, показавшиеся мне несколько смешными на букеровском обеде, – не маска, а отражение его сути: крупный писатель после очень крупной работы. Разве это сравнишь с «Московской сагой»? Здесь некая фантазия на тему восемнадцатого века, что-то похожее по приему на его знаменитую повесть в «Юности» – «Затоваренная бочкотара».

На этот раз дело шло о переписке Вольтера с Екатериной. У писателя действительно всё идет в переплав, таков поразительный закон, специально сочинённый и сконструированный язык. Каков баланс между пародией и историей! Отчасти это действительно напоминает и наши дни. Но, может быть, отсутствие злости и есть опыт большого писателя? Я все-таки достаточно злобен в литературе. Литература, конечно, должна приносить удовольствие, поэтому я предвкушаю тот момент, когда возьмусь за чтение второй части романа. Сделал выписки, связанные, как всегда, с психологией творчества и с тайнами ремесла. И вот парадокс: пока читал чужой роман, думал о том, как расположить главы в моей собственной диссертации, мысль о которой я не оставил. Жизнь хороша тем, что в ней еще есть место для восторгов.

Вечером в Москве телевидение. Кажется, как и обычно, политически мы все просрали, в том числе и подъем народной волны в Донбассе. Кучма, этот старый лис, все финтит. И этот человек когда-то был президентом огромной страны!

6 декабря, понедельник. С пятницы, всю субботу и воскресенье я был под впечатлением того, что у нас в институте довольно плохо обстоит дело с электричеством. Насовали мы в каждый угол арендаторов, парикмахерские, банки и «Машимпекс» – и электрические сети не справляются. Наш договор с Мосэнерго заканчивается, Владимир Ефимович с радостью сообщил мне, что нужно один или два миллиона на проект и замену электрооборудования. К счастью, сегодня я вызвал нашего электрика Евгения Петровича и потихоньку, пункт за пунктом, разобрался с ним в этой проблеме. Он очень знающий человек и понимает хозяйственную логику. Кое-что мы уже сделали, сэкономили, ввели кое-где энергосберегающие принципы. Во-первых, решили определить мощность каждого потребителя; 30 единиц у нас, например, потребляет банк, а вся разрешенная мощность – 60 единиц. А сколько потребляет жилой подъезд, который сейчас беспризорный? А сколько так называемая парикмахерская, которая даже отапливается, при попустительстве Сергея Ивановича Лыгарева, электричеством? Надо заставить больше платить арендаторов – хотите аренду, платите; если нет – найдем менее электрически ёмкого клиента.

Сегодня утром по телевидению, кажется, по второму каналу, показывали очень интересную передачу о кино. Конечно, как всегда, всё замешено на Сталине, что он любил кино, и что и кого в кино именно любил. В том числе выступал и внук Сталина режиссер Бурдонский – дожили мы до времени, когда не только молва тихо шелестит «внук Сталина, внук Сталина», а и в титрах указано: «Внук И.В.Сталина». И он сказал: «Кто говорил, что Любовь Орлова – любимая актриса Сталина?» Этой фразы мне было достаточно, чтобы выстроить модель интеллигентской накачки своего значения и своей роли в искусстве.

Кто-то из ведущих рассказал такой эпизод. Геловани, игравший роль Сталина в фильме «Падение Берлина», попросил разрешить ему, чтобы вжиться в образ, пожить на даче Сталина на озере Рица. На это желание актера Сталин якобы отреагировал следующим образом: «А почему бы актеру не пожить в Туруханском крае, где я был в ссылке?..»

Среди многих обстоятельств, из-за которых я не поехал в Германию, был и сегодняшний вечер – вручение премий и дипломов конкурса «России верные сыны» – твердо обещал заранее, надо, значит, исполнять. Поехал. Все это происходило в Центральном доме литераторов, где литераторам все же оставили кусочек, иногда от кино освобождают большой зал, но почти постоянно функционирует зал малый. Там теперь происходят творческие вечера и хоронят. Писательская публика толпится в фойе, в большом холле происходят фуршеты. Наверное, последний раз в знаменитый деревянный зал ресторана писателей пустили на предпоследний юбилей С.В.Михалкова, да еще были там писатели, когда закончился какой-то литературный конкурс. Здесь теперь невероятно дорогой, может быть, самый престижный в Москве ресторан, не с кошельками писателей в него ходить.

Большой зал был полон. Возможно, это свидетельствует о признании премии, о её расширительном значении, но основное – что русской, патриотической литературой кто-то интересуется. Было даже сказано, что даст Бог, доживем и до названия «государственная» премия. По своему обыкновению я сидел и записывал. Сидел, правда, в президиуме, я один из тех, кто премию вручает. Но сначала – кто что дал и кому. Распутин, естественно, получил премию за повесть «Иван, сын Ивана». К премии прилагается обязательная речь. В.Г. говорил о двух странах в одной стране. Вот его фраза, я бы сказал, коронная: «Нас читают мало, их читают еще меньше». Вторая фраза: «Можно назвать гадкие вещи новым вкусом». Третья: «Со временем их будут читать еще меньше».

Вручал премию В.Г. Распутину Юрий Поляков, который назвал Распутина писателем мирового уровня. Согласимся. Мысль Полякова и также мысль Распутина: быть державы верным сыном – довольно трудно. Поляков (или Распутин) говорили, что чем подлее ты пишешь о России, тем больше у тебя шансов попасть в какую-нибудь престижную делегацию. «Я рад, что наше государство медленно, но верно разворачивается в державном направлении». Это, кажется, сказал основной меценат и спонсор премии – Виктор Степанович Столповский. В свое время именно он, вместе с Петром Лукичом Проскуриным, образовывал фонд для этой премии.

Премию за поэзию дали Дудареву, я плохо его знаю, – парень обаятельный, читал стихи.

Мне надо было вручать премию Володе Бондаренко. Речь свою при вручении я произнес с некоторой долею иронии или юмора. Держался, ни разу не употребил слова «патриот». Кстати, кто-то из выступавших, кажется, А.М. Соколов, министр культуры (пришел на вручение премии, это знаковый поступок), позже сказал, что слово «патриот» стало очень затертым. Я говорил о Володе как о редакторе, рассказал его литинститутскую эпопею, кое-что процитировал из его «личного дела», в том числе его характеристики из НИИ то ли лесной, то ли бумажной промышленности, где он в юности, закончив лесную академию, работал… На вступительном экзамене в институт Бондаренко написал сочинение на тему «Советский народ». Не изменять себе – это тоже достоинство. В том числе я сумел сказать о нем как о редакторе, который иногда умудряется закрывать глаза и ставить кое-какие статьи, не читая. Это я ответил на несправедливую, облыжную рецензию на сборник стихов Вл. Иван. Гусева. Это было какое-то сведение счетов, потому что сборник был совсем не о том, о чем эта рецензия писалась. Собственно, ради этого я в свое время и согласился участвовать в церемонии.

Одну свою заготовку я тем не менее забыл. Хотел еще процитировать пару абзацев из литературного путеводителя, написанного С.И. Чуприниным, абзацы довольно объективные, но, как всегда у Чупринина, с оттенком доноса. Это неизбывная советская черта у нашего либерала. Власть не должна забывать о его литературных противниках или о его литературных завистях, а вдруг пристрелят! Попутно просмотрел всю книжку. Конечно, он сукин сын, и завистливый вдобавок: Наташу Иванову вписал в действующую литературу, меня из нее исключил. Ну ладно, посмотрим.

Вручили премию за публицистику одному из бывших руководителей «Альфы» – Зайцеву. Его фраза: «Ни писателя, ни поэта из меня не получится. Но я считаю себя гражданином России и буду продолжать им себя считать».

Завершал вечер министр культуры. Я к нему отношусь с особым пристрастием и вниманием. У нас, кажется, возникает контакт. Вообще, я всё больше и больше задумываюсь над фигурами тех или иных руководителей. Почему возникает контакт? Потому что одни и те же приоритеты: вступил он в должность и вскоре оказался на юбилее Дорониной, наверное, она ему интересна. М.Е. Швыдкой тоже считает ее большой актрисой, однако она ему, судя по всему, менее интересна, его больше интересует театральная тусовка, которая собирается в ВТО у Маргариты Эскиной, там он среди своих. Я свой среди других людей, и не говорите мне, что все люди одинаково нам интересны.

Я встретился с Соколовым еще раз на разъезде, в вестибюле, и он сказал, что нас знакомили еще тогда, когда вышел мой «Имитатор». Я, видимо, очень старый человек – уже рассказывают обо мне, а не я о ком-то. Во время своей речи, в зале, А.С. сказал: «В зале происходит то, для чего он создан, т.е., видимо, для того, чтобы говорить о литературе. Сегодня так глубоко и широко были представлены многие жанры литературы. Когда художник говорит о художнике – это уже много».

Видимо, приходит некий час «Х», когда востребуется русский дух.

У телевидения удивительная страсть к Сталину, как раньше у желтой прессы была страсть к жизни знати и царей. Вчера утром была передача о кино, показывали бесконечные эпизоды со Сталиным, с работниками НКВД – это фильм «Дети Арбата». Меня всегда удивляет, что все сцены написаны только с одной позиции – с позиции жертв: Зиновьева, Каменева, с позиции интеллигентов. И никто не рассматривает точку зрения Сталина. Когда я попытался изложить свою мысль В.С., она сказала: и это говоришь ты, сын репрессированных родителей! Но тем не менее логика такова: совсем недавно произошла смена режима. Страна живет довольно средне. Огромное количество людей хотят реставрации. Тонкошеии вожди, видя близость власти и те «демократические» пути сговоров и выборов (на примере наших дней), при помощи которых ее можно достать, естественно, как могут, интригуют против Сталина. Он отвечает. Но как хотелось бы услышать и его монолог!

7 декабря, вторник. На вторничном семинаре обсуждали Мишу Прокопьева, моего студента из Иркутска. В принципе, большое счастье, что иркутяне, с их обостренным почвенничеством и пониманием литературы не как некоей филологической игры, а как жестокого понимания жизни, сидят, работают и обсуждают у меня на семинаре. Моя московская интеллигенция как бы начинает понимать, что не всё так просто, что писательская жизнь – это не отблеск телеэкрана, не вторичность кинокартинок, не знакомая игра слов – за всем этим стоит что-то серьезное и грозное.

Правда, я с горечью обнаружил, что Миша Прокопьев уже год как не живет в Иркутске, а живет у нас в Москве, в общежитии, работает у нас плотником, работает хорошо. Свою повесть – за исключением очень скверного названия: «Колыбельная для души» – написал на серьезной и трагедийной ноте. Это повесть о Чечне. Все повести о Чечне похожи друг на друга, а кто-то из студентов заметил, что они отличаются лишь приемами пыток, и отчасти это справедливо. Эти грозные сцены есть и у Миши, они написаны лаконично, но с поразительной проникновенной силой. Мне запомнилась такая сцена: командир отряда, некий Искандер (потом оказывается, что это вполне интеллигентный человек, окончивший в Киеве художественный институт, скульптор), сейчас представляет собой то ли полевого командира, то ли некоего господина горного ханства; он захватывает пленных, и здесь проявляется некая немецкая технология – пленного надо использовать поскорее, пока у него еще есть силы. И присутствует немецкая точность: первого числа всех больных и немощных выкладывают на дорогу, и командир давит их своим джипом. Есть еще одна, столь же кровавая сцена: молодого парня, солдата, подвесили на крюке и содрали с него чулком всю кожу. Когда приходят наши, то парню убирают кожу с лица, он еще жив. Как тебя звать? – Серёжа. – Какой твой адрес? – Сказал адрес. И единственное, чем ему можно было помочь – вынуть револьвер и застрелить. Большое впечатление оставляет сцена, в которой мать этого самого Искандера, светлая такая старушка, приезжает выбирать пленных для работы в хозяйстве. Казалось бы, благообразная и тихая, она тем не менее заставляет пленных раздеваться до пояса, чтобы взять качественного работника. Но это даже не суть повести, суть заключается в описании того, как трое живут в плену и ждут выкупа; один из них священник, другой офицер, который уже раз умолял, облизывая ботинки своих хозяев, чтобы его оставили в живых, и он знает, что будет это делать еще, в момент казни… Вообще, повесть о душе, о том, как христианство помогает вынести бремя тела. Очень точный замах. Естественно, что в повести много непрописанного, и ребята и я указали на это, есть некая школьность приёма – через дневник; есть неточность в описании поведения священника… Но высок сам пафос. Когда Миша доделает работу, я покажу ее в «Литературной России», кстати, «Литературная Россия» – единственный орган, способный напечатать подобное произведение, где пафос жизни сильнее, чем пафос литературы.

В связи с этим подумал еще и о том, что надо обязательно отдать в «Литературную Россию» и рассказы Чуркина. Ничего подобного по отношению к своим дорогим москвичам, даже лучшим из них, мне делать не хочется.

8 декабря, среда. День начал очень рано. Продолжаю читать Аксенова, и тут потрясают два обстоятельства: с одной стороны, мой возраст, когда многое уже притупилось, с другой – удивительный полёт фантазии, поразительная адекватность приёма и смысла. Крупнейший мастер. Наслаждаюсь скорее возможностями, хотя иногда замечаю в стиле возникающую усталость. Сейчас добрался до того места, где Вольтер начинает свою беседу с людьми, якобы посланными императрицей для проведения предварительных сеансов. На повестке дня стоит вопрос: стоит ли освобождать крестьян сейчас? Вроде бы молодая императрица готова, и вот ответ либерального Вольтера: «Еще по крайней мере двадцать лет в России крепостное право отменять нельзя». К этому, по мнению и Вольтера, и, к сожалению, самого В.П. Аксенова, либерального наблюдателя, не готовы ни крестьяне, ни помещики. Крестьяне любят сильную руку, а дворяне думают – кто же будет им услужатъ?

Во второй половине дня ездил на президиум Академии словесности. Я пришел последним и, собственно говоря, оказался «кворумом». На повестке дня было два вопроса: обсуждение сына Стаднюка, почтенного и опытного человека, бывшего военного, как ученого секретаря – к нему у меня никаких замечаний нет. А второй вопрос главный для Юры Антонова: назначить новых членов президиума, а академиков, которые каким-то образом недостаточно себя проявили, перевести в разряд полуакадемиков, неких полуассоциативных членов. Я вцепился в оба списка. Первый список, представляющий людей на понижение: Жданов, Луценко, Буянов, Калашников, Рассолов, Воротников, Зюганов. Это, я считаю, понижение конъюнктурное. Сначала мы брали Рассолова (хоть он и средний писатель, я сам писал предисловие к его собранию сочинений) как первого зама председателя ВАКа, а Зюганова – как лидера тогда самой большой думской фракции. Ради этого мы их брали, хотя эти люди достаточно далеки от нашей литературной работы, и я выступал по этому поводу. Теперь берем других, против которых у меня нет замечаний.

Пафос моего выступления заключался в том: а не будем ли мы через пять лет говорить, что и эти чем-то нехороши? Мы берем достойного человека – Жукова (я читал его превосходную статью о Тегеранской конференции, где он был). Но мы берем его как отца вице-премьера; берем мы еще и одного из лучших и успешных российских издателей – Олега Поликарповича Ткача, не только из-за мечты напечататься (а я в этом издательстве печатался много), но и потому что О.П. – член Совета Федерации. Берем Карпухина – умного и достойного человека, потому что он – советник председателя Совета Федерации. Повторяю, я не против этих людей, но, ребята, давайте установим: или у нас Академия, куда мы очень тщательно принимаем, а потом работаем с ними, наконец провожаем, как В.С. Розова, – или у нас детский сад. Мне удалось первую часть повестки дня снять: вопрос не готов.

Кстати, в своем выступлении я сказал, что не удовлетворен работой Академии, мы не стали настоящей организацией, к которой прислушиваются, мы вручаем лишь бесконечные Пушкинские медали и дипломы. Возник еще разговор о членских взносах, но это менее интересно. Я напомнил, что за время существования Академии у нас не было ни одного общего собрания, в этом смысле всё руководство Академии нелегитимно. Мне пытались объяснить, что аренда зала – трудное дело, что у нас 16 человек иногородних. На это я ответил: зал Литинститута на один день будет предоставлен безвозмездно, а 16 человек бесплатно поселим на нужное время. Случай, когда деньги решают меньше, чем идея. Я вспомнил, что мы уже сделали: Академия остановила готовящуюся реформу русского языка. Участвовала в этом.

Вечером я по телефону, который мне дала Н.И. Литвинец, и по поручению Н.И. Рыжкова, коллеги Ткача по Совету Федерации, говорил с Олегом Поликарповичем. Собственно, вопрос публикации второго тома моих Дневников решился. И я не считаю, что он решился как-то несправедливо, в конце концов, каждый апеллирует к тем людям, с которыми знаком. Когда я был очень молодым, я обращался к Галине Костровой, моему редактору, тогда тоже очень молодой, и она инициировала мое имя в редакционных списках. В разговоре с О.П. я сказал и о Г.П. Костровой – видимо, она и будет моим редактором «Дневников», хотя они уже готовы и лежат в моем сейфе.

Вечером B.C. рассказывала о собрании Союза кинематографистов. Зал был полон. Я думаю, всё было организовано теми, кто недоволен избранием Н.С. Михалкова главой Союза. Мутит там другой лагерь, во главе с Пашей Финном. Но вроде бы все образовалось. Вечером B.C. читала стенограмму последнего съезда, говорит, что это поэма, такие удивительные подробности. В ближайшее время и я начну читать этот матерьяльчик. Если бы можно было не увлекаться жизнью, а заниматься, как Аксёнов, большой романистикой!

Ашот опять положил мне в почтовый ящик вырезку из газеты «Коммерсант» – это, значит, опять новое культурное событие. На этот раз грустное: умер Владислав Старков – редактор знаменитой газеты «Аргументы и факты». Газета эта многое сделала для выяснения демократической «правды» о СССР, КПСС, Ленине, КГБ и прочем. Во всяком случае, она всегда была интересной. Последний раз я встречался со Старковым лет пять назад. По слухам, он был очень богатым человеком. В «Коммерсанте» о Старкове рассказывает Александр Яковлев, это говорит о многом. Три года назад Старков продал свою часть акций какому-то банку, не он один, многие разбогатели на времени и антисоветизме. У меня отношение к покойному было сложно-завистливое. Скорее всего, я восхищался его ловкостью и беспринципностью. В 1990 году «Аргументы и факты» выходили тиражом в 30 миллионов. Эти искусственные тиражи на даровой государственной бумаге тех лет и погубили нашу прессу и нашу литературу.

9 декабря четверг. На Украине самый настоящий фарс. Уже изменили сам статус республики, она перестала быть президентской и стала скорее парламентской. «Стабилизируя» ситуацию, Кучма, естественно, всех, кого только можно, сдал: Януковича, и выборы, и себя как хоть какого-нибудь видного украинского деятеля. Напрочь вычеркнул себя из истории. Он теперь так же презираем, как у нас Горбачев и Ельцин.

Вечером по ТВ Михаил Леонтьев стоял у барьера с курчавым купидоном Борисом Немцовым. Немцов доказывал, как обычно, что Америка лучшая в мире страна и к выборам на Украине никакого отношения не имеет. Поединок по зрительским симпатиям, выражающимся в телефонных звонках, закончился соотношением один к трем в пользу Леонтьева. Это только судьи, среди которых была и Татьяна Толстая, не признали его победу. Как обычно, у нас интеллигенция умна, но ее мнение не совпадает с мнением народа.

Путин – все то же ТВ – говорил с олигархом Аликперовым о цене на нефть у нас на внутреннем рынке, вернее, о ценах на бензин. Алекперов мужественно пообещал президенту что-то туманное. Цены на бензин у нас уже выше американских, хотя нефть добывают у нас, а не в Америке.

Занимался восстановлением в институте Чуркина, который учится уже лет восемь, и подготовил ответы на вопросы «Литгазеты», она собирается опубликовать их на следующей неделе, к моему дню рождения.

Над чем вы сейчас работаете?

Мне недавно попался сборничек С. Чупринина о нынешнем состоянии нашей вянущей литературы. Я обратил внимание, что меня там нет, хотя есть много персонажей, близких к Чупринину по бессмысленно-либеральному для нашей страны лагерю… Но, может быть, я сейчас отвечаю не «Литературной газете», а Чупринину? Так вот, я готовлю второй том своих «Дневников». Это моя жизнь – как ректора, как писателя и как гражданина за все последние четыре года. Я написал большой роман, материал к которому собирал в течение нескольких лет, роман называется «Марбург»; в нем пять или шесть действующих персонажей: герой, видимо, похожий на меня; героиня, в которой есть определенные черты моей жены; действует и собака, которая просто списана с собаки Долли и вот уже десять лет является членом нашей семьи; есть в романе и город Марбург, где я был пять или шесть раз, и два персонажа русской истории, учившиеся в Марбурге: Ломоносов и Пастернак (либеральная публика может переставить эти имена в удобном для неё порядке).

Как складывается журнально-издательская судьба ваших произведений?

Вею жизнь эта самая судьба складывалась для меня довольно благополучно. Я полагаю, что это связано всегда с качеством текста. Мы ведь знаем, что и Солженицын попал в свое время в «Новый мир» cамотеком, а в XIX веке самотеком попали в журналы и Толстой, и Достоевский. Мою первую повесть, посланную заказным письмом в пять московских и один провинциальный журнал, напечатал журнал «Волга» и положительно отрецензировал «Новый мир». «Имитатора» я сам принёс в «Новый мир», и через два года он был там напечатан (редактором отдела тогда был А. Жуков, а главным редактором журнала – Вл. Карпов, внутренним рецензентом – М. Чудакова). Еще не будучи ректором, я отдал в журнал «Наш современник» свою повесть «Стоящая в дверях», и через два месяца она вышла. Галина Кострова, мой постоянный редактор еще по издательству «Молодая гвардия», инициировала книгу моих «Дневников» в издательстве ЭКСМО – проч. и проч. и проч.

Я всю жизнь работал, и поэтому вопрос гонорара для меня особенно не возникал. Хотя должен сказать, что гонорар, полученный мною за мою еще советскую книгу, равный по стоимости или двум «Волгам», или двум годам спокойной писательской жизни, съел дефолт. Что уж об этом говорить! Лично для меня признание публики дороже всего остального.

Какие работы ваших собратьев по перу вас обрадовали или огорчили?

Больше всего меня радуют успехи моих учеников. По внутреннему потенциалу это очень сильные ребята. Но даже старт их часто откладывается, и хотя я говорю им, что литература, в том числе печатание собственных произведений, дело одинокое, – но с такою тоскою вспоминаю об отделах по работе с молодыми в бывших советских издательствах!

За последнее время самые мои большие огорчения и радости связаны, как это ни странно для человека не либерального направления мысли, с именем В.П. Аксёнова. Во-первых, этот жуткий фильм «Московская сага», о котором я резко отозвался в журнале, издаваемом Советом Федерации, по двум сериям, просмотренным мною. Мне показалось тогда, что творчество Аксёнова совершенно проиграно в наше время. Но вот я начал читать роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки». Какой потрясающий роман!

В.П. Аксёнов получил за него Букеровскую премию. Собственно говоря, столько «Букеров» было, а помним мы лишь Маканина, Павлова и Гальегу (здесь, правда, особь статья). А где все остальные? Я и взялся-то за роман, чтобы удостовериться по поводу некоего конъюнктурного междусобойчика, называемого «Букером». Ан нет! Грандиозный роман, поразительный, великолепный язык, на что-то подобное могли рассчитывать в русской литературе Астафьев, Белов и Распутин, с нестареющей фантазией, с огромной энергией… Браво, Аксёнов! Читать этот роман, конечно, не очень легко, для этого кое-что нужно знать. Но литература не ликбез. Внутренне я при этом перебрал всё, что грандиозного у Аксёнова помню – его рассказы, «Затоваренная бочкотара» (с предисловием Е. Сидорова) тоже запомнилась, «В поисках жанра», с которыми он уехал за рубеж, – и вот, замечательный роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки».

10 декабря, пятница. Утром ходил в кино на фильм Оливера Стоуна «Александр». Билеты по 100 рублей, дешевые, но сеанс начинается в 9 утра. Фильм скорее удовлетворил мои познавательные, нежели художественные интересы. Очень дорогой блокбастер с потрясающей сценой битвы войска Александра и Дария, так же художественно неповторимой, как бой колесниц в «Бен-Гуре». Подобные фильмы могут быть опасны только тем, что неверное, осовремененное видение истории и материальной культуры может некритически войти в сознание. Разве такой мы представляем себе историю, скажем, древней, как предыдущее поколение? Телевидение и кино разукрасили все наши исторические картинки.

Вечером приходил Витя Широков. Его стараниями вышел второй том «Власти слова». Подзаголовок у него «Практика». Два этих очень изящных томика превращаются в некоторую систему.

Завтра у Толика свадьба. Это и мое очень серьезное достижение, хоть чью-то жизнь я направил.

11 декабря, суббота. Весь предвкушаемый на целых три дня порядок поломался, потому что в субботу должна была состояться свадьба Толика, нашего завхоза, а в воскресенье получил телеграмму от Рогозина: намечается какая-то сходка. Забегая вперед, скажу: сразу же после свадьбы уеду, протестовать, бороться за права и со всеми вместе голосовать, стоя под взглядом телекамер, – не буду. У каждого должна быть своя работа, моя – выращивать грамотных и культурных людей.

К 9 часам приехал в институт. Собрались все Толиковы друзья и сослуживцы, те, кто с ним непосредственно работает: я, Владимир Ефимович, Витя, его племянник, Володя Рыжков, с которым он скидывает снег с крыш, возится во дворе; пришли шоферы Миша и Паша, приехал Сергей Петрович. Мы погрузились на «Газель» и поехали сначала за женихом с невестой.