1 ноября, понедельник

1 ноября, понедельник

 Пожалуй, мне надо написать большой рассказ о моем собственном утре, когда я просыпаюсь в шесть часов, полчаса пытаюсь раскрыть глаза, потом нащупываю еще не дочитанный текст, ищу очки, читаю, опять засыпаю, просыпаюсь. Из Матвеевского звонит Валентина Сергеевна, рассказывает о том, что вокруг творится полное безобразие: практически рядом с двумя богадельнями идет огромная стройка, где, нарушая все экологические нормы, гремят краны, бьют сваи, забывая, что рядом люди, больница и родильный дом. Капиталу надо ворошить своё. Естественно, В. С. не высыпается, давление у нее в этот раз было под 200. Потом я прекращаю разговор, начинаю принимать свои лекарства. Сегодня насчитал 12 таблеток, которые должен принять. Параллельно, приготовляя что-то на завтрак, делаю зарядку, чищу зубы, моюсь, собираю портфель, читаю не прочитанные вечером газеты и старательно думаю, как начать день, думаю о том, что надо не забыть, что во вторник у меня Галковский, что надо принять человека из фирмы «Шиндлер» с договорами по лифтам, оговорить с Леной решение арбитража по оплатам Мерит-банка (кстати, Лена и Харлов дело выиграли, и я уже отдал приказ, чтобы им выдали по 3 тысячи рублей). И надо продиктоватъ три рецензии. Наш дорогой замечательный Славик во время моего отсутствия на каждый звонок из Комитета по культуре (не прочтет ли Сергей Николаевич пьесы?) с готовностью отвечал: «Да, прочтет!» И вот теперь у меня четыре конверта, и я читал и в субботу, и в воскресенье. Это Центр Шатрова, неизвестные мне авторы Ал. Крастошевский и Над. Спиридонова, «Мастер-класс российского капитализма». Интрига соцреалистическая, но вместо секретаря райкома – губернатор; убийство, незаконные выборы и проч. и проч.

«Актерское братство», «Гаргантюа и Пантагрюэль». Буфф. Кажется, старый Подгородинский для молодого Подгородинского соорудил совершенно замечательную пьесу, а может быть, и сам молодой Подгородинский это сделал, подпись, кажется, его. Сделано талантливо, ярко, неожиданно. Я уже, кажется, теряю квалификацию и пишу одну за другой положительные рецензии. Следующая пьеса – «Ивонна, принцесса баварская» Вит. Гомбовича. Это абсурдистское сочинение прошлого века. И еще пьеса – «Маугли» Юрия Калинина, которую собирается прокатывать Театр Вахтангова. Что-то в них есть. Ну, дай Бог.

С утра по телевизору передают известия – кажется, выборы выиграл Янукович, это очень важно для России, для самой Украины, для ее народа. Но потом выясняется, что все не так обнадеживающе. Похоже, мы с Януковичем всё проиграли, и поездка Путина в Киев оказалась бессмысленной.

2 ноября, вторник. Как всегда, во вторник происходит главное событие – семинар, но в этот раз было еще одно: заседание кафедры. Наверное, это судьба любого дела: затухание, постепенное затухание. У меня даже складывается впечатление такого затухания на нашей кафедре, возможно, это связано с возрастом – мне 68, а средний возраст кафедры – 74. Устали. Все хотят работать только на себя. Никто – на общий пул, молодежи тут, конечно, досталось бы больше. У нас не включены в Интернет ни наши семинары, проводящиеся по ускоренной методе – за час, а порой и за 50 минут; нет хорошей отчетности, нет методических собраний, полного обмена мнений. Вроде бы постановили сделать два творческих объединения – поэтическое и прозаическое. Посмотрим. Я твердо решил сам заняться делами на кафедре и освободил Г.И. Седых от необходимости мне помогать. Это связано и с её высокомерием, и с её неточностью, со многими другими обстоятельствами наших совместных отношений. Ведет она семинар, ведет Лицей, курсы, немало зарабатывает – и слава Богу.

В этот раз у меня на семинаре был Дмитрий Галковский. Накануне я вывесил объявление, чтобы наш дошлый народ, проходящий Галковского по текущей литературе, сообразил – кто будет выступать. Но народу пришло мало, обидно, потому что Галковский наряду с Лимоновым, конечно, одна из самых заметных фигур в литературе, в современном процессе, если говорить о его фундаменте, о его базовом принципе. Здесь ребята не могли взять никаких особенных баек или рассказов, но могли понять сам принцип критически подробного рассмотрения действительности. Ведь как создаются большие толстые книги? Вот начало его лекции: «Я всю жизнь провел в Москве и только сейчас решил поездить по миру: впервые был в Париже, в Минске, в Пскове. Я впервые увидел аэропорт, впервые летел на самолете, как Герман Титов в космосе: попробовать поесть, попробовать полетать…

Дальше. Мне хотелось бы уйти из советского мира, но он сильно изменился. Люди вашего поколения не знают, как тогда жили. Если бы я был преподавателем вашего института, я бы предложил такую тему: один день советского человека 1977 года».

Опять «мысль»: «Во Франции старое общество, где человек оценивается по двум десяткам параметров, у нас молодой человек оценивается по двум-трем: какая машина, какая квартира».

Дальше я записывать не стал. Но пытался сформулировать свое впечатление: у него ум, который каждый предмет пытается увидеть, но не по-своему, а вообще наоборот. У него точные, как и у меня, детские и юношеские впечатления. Он значительнее интереснее в своих книгах, человек письменных формулировок.

Вот еще его точка зрения, похоже, что справедливая: «Человек, родившийся до 60-х годов, не может по-настоящему общаться с компьютером, в лучшем случае у него пишущая машинка».

Поговорили два часа, ребята задали ему много вопросов.

3 ноября, среда. На коллегии министерства культуры на этот раз всех нас рассадили по-новому. Я привычно глянул налево, но М. Б. Пиотровского, директора Эрмитажа, видно не было. Позже я обнаружил его на своей стороне, через одного человека от меня. Зато напротив оказался Юрий Иванович Бундин, с которым можно и есть о чем всегда переговорить, хотя бы глазами, а чуть левее – Женя Миронов. Он, собственно, еще до начала коллегии сам начал разговор: «Сергей Николаевич, я перед вами в долгу, вы не видали у нас «Тринадцатый номер». Хотите сегодня?» Я поколебался, но потом решил: была не была, дела и усталость – они всегда, но пойду сегодня во МХАТ, другой возможности посмотреть спектакль не будет. Еще когда я вручал ему за кулисами МХАТа премию Гатчинского фестиваля, тогда как раз репетировали «Тринадцатый…» – такой визг доносился со сцены, гам, столько оглушающих разгоряченных вульгарных криков, что я тогда еще решил: нет, на эту легкую комедийку, поставленную кумиром Вл. Машковым, не пойду. А тут вот сдался – и получил огромное удовольствие, по крайней мере, обнаружил, что виртуозное владение техникой, поразительное умение держать себя в рисунках роли – это в России не потеряно. Наибольшее впечатление произвел Авангард Леонтьев, игравший главную роль. Но об этом ниже.

Не обладаю я спокойной манерой относиться ко всему легко. Вот и сейчас, на коллегии, где было, кроме вопроса о наградах, еще два пункта – подготовка к празднованию 60-летия Победы и концепция Конкурса им. Чайковского, – легко отнестись к происходящему не смог. По студенческой привычке всё записывал, фиксировал.

А. С. Соколов, министр, говорил о процессе и мероприятиях. О людях. Присылают письма, заявления… Потом он произнес ключевую фразу, произнес с некоторой горечью: «Через десять лет мы с этим проблем иметь не будем». Подразумевалось, что сейчас надо молчать и терпеть, потому что люди эти – уже уходят.

Козлов, директор архивной службы, – о находках новых документов, связанных с военными, которые погибли за рубежом. Я подумал: столько лет прошло, а все еще ищем и, главное, – находим. О рассекречивании материалов, о готовящейся выставке «Невольники Третьего рейха». Некоторые, вернее, наши демократические СМИ считают, что вот, если бы немцы победили, мы бы жили хорошо… О том, что это было бы рабство, медленное или быстрое убийство, использование людского материала, за той валютной помощью, «компенсацией», которая сейчас поступает в адрес пленных и мирных жителей, в свое время отправленных на работу в Германию, мы уже стали забывать. Я-то хорошо помню, что моя покойная тетка Антонина, тетя Тося, и ее муж, дядя Ваня были угнаны в Германию. Сколько же потом дядю Ваню, который работал слесарем на судоремонтном заводе в Таганроге, таскали в КГБ.

Далее Козлов говорил о подготовке издания, связанного с судьбой военнопленных в СССР – что они сделали, что построили, как мы с ними потом расстались. А было этих военнопленных шесть с половиной миллионов, тоже цифра немалая, и могил, полагаю, осталось после них немало. Готовится документальный сборник «Молодая гвардия» – есть возможность сравнить роман с тем, что происходило на самом деле. Наверное, для науки это сделать надо, но бережнее всего следует относиться к народным мифам. Фадеевская «Молодая гвардия» принадлежит к нашим сокровенным мифам, не дай Бог, со страной что-нибудь случится, еще будем издавать, переиздавать и заново снимать в кино. Китайцы знают, что делают, переснимая постоянно «Как закалялась сталь» и подобные именно наши героические эпосы. Происходит рассекречивание военного фонда Сталина, фонд поступил в открытое хранение. Отдельно Козлов говорил об ужасном положении военно-морского архива в Гатчине, о неподходящих, разваливающихся и требующих ремонта его помещениях. «Я видел много архивов, но этот в ужасающем положении». Тут, естественно, я вспомнил прорванный в прошлом году в Гатчине коллектор, когда говном затопило центр, а главное, озеро и доблестного гатчинского мэра.

Сеславинский, директор агентства, говорил о поддержке средств массовой информации и телевидения. По лексике и самой стилистике сразу видно, что человек всю жизнь провел в аппарате, передать это на письме невозможно. Я пишу другие оттенки. «Эху Москвы» заказано 800 программ; интересно: заказали ли хотя бы 500 программ «Маяку»? Сеславинский говорил также о тех заявках, которые выполнить уже невозможно, мол, надо было делать это раньше. Это справедливо, но только в представлении администратора художник думает заранее, он мыслит импульсами, а они возникают с опозданием по отношению к календарю. Современная администрация делает все, чтобы скрыть, когда на тот или иной грант надо подавать документы, стремится, чтобы широкие слои заинтересованных в этом лиц ничего не знали и о самих этих грантах. Говорил о заказе телевидению цикла передач о красных командирах. Я для себя уже пометил, что красными командирами были и Бакланов, и Бондарев, и Алексеев, и Ваншенкин – интересно, войдут ли они в этот командирский раздел и вообще кто туда войдет?

Попутно я все время делал пометки для своего выступления, и постепенно у меня вырисовывалось три тезиса. Выступавший с содокладом последним Швыдкой, как всегда, был убедителен и говорил по существу. Моего лояльного отношения к Швыдкому, которого я ценю, мои друзья-патриоты мне не простят никогда. Он говорил о попытке регионов всё водрузить на центр – и памятники, и содержание в порядке военных кладбищ и мемориалов. На фронт, дескать, призывала не Орловская или Тульская область, а государство. Будто слово «государство» способно скрыть отсутствие собственной региональной совести. Говорил о реставрации памятников в Сталинграде. Произнес такую замечательно-грустную фразу: «Основную часть средств на Родину-мать дает федеральный бюджет». Говорил о ставшем традиционным поезде «Москва – Берлин»: «Используя ветеранов, другие люди делают много своих дел: кто их встретит, кто поедет, приезжают люди очень старые, больные, с совершенно другой судьбой, нежели судьбы побежденных». Да уж, действительно, насмотрелись мы на этих бодрых, подтянутых старых немцев со спортивными фигурами и хорошими зубными протезами. А если наши старые победители еще не передохли за время перестройки и их не споили, то сейчас ходят в старой одежде и ищут, где бы найти денег на протезы. А минфин в это время думает: ох, если бы не их льготы и пенсии, как легко было бы сверстать бюджет!

Я, кажется, выступал последним. Сослался на мысль Соколова относительно того, что «через десять лет не будет проблем». Сказал о том, что носителями памяти в государстве, которое идет от мероприятия к мероприятию, становится семья, что мы всегда и раньше не забывали: о ветеранах войны 1812 года – например о Раевских. Я вспомнил, как шла советская пропаганда, основу которой несла литература: Великая Отечественная война 1941 – 1945 годов все время сопрягалась с Отечественной войной 1812 года. Сейчас мы уже забываем эти исторические параллели и выбираем только те, которые нужны нам сегодня. Я говорил о том, что теперь ветераны для многих стали надоедливыми, как мухи. К ним даже в семьях относятся просто как к амбициозным старикам. Что-нибудь дав семьям, мы смогли бы повысить «их семейный статус». Мы могли бы, например, предоставлять семьям ветеранов некие культурные льготы – бесплатные посещения музеев, некоторых театров, выставок. Основной подарок я приберег к концу. Это о мемуарах, о рукописях ветеранов, которые те безуспешно носят сейчас по издательствам и учреждениям. А почему бы не организовать фонд, который давал бы возможность печатать эти рукописи, так сказать, «семейным» тиражом: по 25, по 50 экземпляров? Один экземпляр отправлять в областную или районную библиотеку, один – в Центральный архив, все остальные – родственникам и знакомым. Пусть гордятся, пусть рассказывают знакомым о своих стариках, пусть близким дают читать книгу.

Далее – Конкурс им. Чайковского. Здесь было много интересных выступлений. Но тон задал Соколов, который в этом хорошо разбирается. Из того, чего я не знал, вернее, пока не осмыслил. Конкурс вошёл в обойму крупнейших мировых событий, у него сразу же сформировался свой бренд, который обычно формируется за многие годы. Когда конкурс организовывался, подразумевалосъ, что победителями должны стать обязательно наши исполнители. Великая школа пианизма. Но тут совершенно неожиданно появился Ван Клиберн, завоевал симпатии слушателей – и восторжествовала справедливость. Подтекстом выступления шла мысль о затухании конкурса, поэтому вопрос и вынесен на заседание.

Выступало довольно много людей, пытавшихся разобраться с неудачами. Выделяю три интересных выступления: Т.Н. Хренникова, который был почти несменяемым председателем оргкомитета, Александра Чайковского, сказавшего, что ситуация изменилась, многие наши преподаватели работают за рубежом и их ученики подчас побивают представителей наших школ; Ал. Чайковский подчеркнул важность того, чтобы конкурс работал на высшем уровне справедливости. Кто-то из выступавших говорил о безобразиях на этом конкурсе, ставшем «русско-китайско-корейским», когда не проходящая отбор японка или китаянка вдруг оказывается в программе тура, и это списывают на ошибку корректора.

Не фиксирую многого, что было сказано. В конце выступил Петров, тот самый Николай Петров, которого я так люблю как пианиста. Это было самое значительное, я бы даже сказал, сенсационное выступление. Он сидел напротив меня, и я рассмотрел его огромные руки с большими ногтями и высокими лунками – играет он, наверное, не столько пальцами, сколько энергией, которая из них вырывается. Как? Может быть, демоны водят этими лапами? Петров предупредил, что говорит как частное лицо, а не как профессор консерватории. Он фиксировал полную потерю доверия к конкурсу и у музыкантов, и у публики. Ушли грандиозные музыканты, по инициативе которых конкурс был организован, такие как Шостакович и Свиридов. Конкурс изменился до неприличия. Правда, вся система мировых конкурсов коррумпирована. По мнению Петрова, можно наладить дело, если принять к исполнению два простеньких принципа: 1. Члены жюри не должны иметь права судить своих учеников и родственников. (Здесь М. Е. в качестве реплики привел случай, как кто-то из родственников играл на одном из международных конкурсов и, кажется, Докшицер, несмотря на то что в конкурсе были и его собственные ученики, присудил премию чужому родственнику.) 2. После каждого тура надо вывешивать отчет – как проходило голосование, т. е. кто из членов жюри и кому сколько баллов поставил. В этом случае ничего «подправить» и «скорректировать» будет нельзя. Петров образно сказал, что на конкурсах очень часто происходит «убийство» музыкантов. Молодые люди теряют веру в себя. Потом, в частности ему, приходится разыскивать таких «засуженных», чтобы как-нибудь вернуть их к жизни и музыке.

Записал я всё это, может быть, и неточно, но, должен сказать, что для меня всё это было интересно. Никто и не представляет, как сложно крутится бюрократическая машина культуры, с какими непреодолимыми трудностями. Теперь я прикоснулся к этой механике.

В конце, когда все приглашенные разошлись, прошло любопытное заседание по третьему пункту – о наградах. Соколов организовал совет по наградам, орденам и званиям, документы на которые министерство подает в администрацию президента. Совет, в котором и Смелянский, и Соломин, и Паша Слободкин, поработал очень хорошо. По крайней мере, именно этот совет убрал, в качестве претендентки на звание народной артистки России, одну юмористку, постоянно торчащую на экране телевидения.

Вечером, как уже написал, ходил в театр. Сидел в 8-м ряду, место номер десять, я часто там сижу, это место Немировича-Данченко. Женя Миронов, которого я так называю, чтобы хоть как-то приблизиться к этому гению, играл замечательно, с огромным количеством импровизации и заранее сделанных придумок, психологических трюков. Это был не князь Мышкин и не разведчик из «Августа 44-го», а какой-то иной, английский хлопчик. Все держали стиль английского абсурдистского юмора. Поразил, конечно, Леонтьев, это очень высокий полет. Самое главное – всё в полной и единой стилистике, а я как писатель, который может рассуждать об этом, скажу: работать в одной стилистике на большом пространстве – очень трудно.

4 ноября, четверг. Сегодня утром передали о том, что Буш-младший выиграл выборы, а сенатор Керри признал себя побежденным. Показали по ТВ ряд откликов на собственные выборы американцев. Одна из девушек назвала Буша идиотом и сказала, что пусть соотечественники сами за четыре года убедятся, как они неумны. А через четыре года, смотришь, президентом станет Хиллари Клинтон. Я лично думаю: дело даже не в этом, американцы, как, впрочем, и наши, в своем большинстве просто необразованны и, конечно, будут хлебать со временем. А думаю о том, что сейчас Буш, уверившийся и в своей непогрешимости, и в любви к нему Бога и народа, что он сейчас сотворит с бедным Ираком! Для меня эти американские выборы, за которыми я внимательно следил, еще и выражение тенденции, почему и в нашей стране и в большинстве других, в частности в Америке, власть стремится к оглуплению большинства, к такому совсем простому и прагматическому образованию, которое делает из человека лишь придаток к той или иной функции жизни. Выполнял бы определенную функцию и правильно, особенно не задумываясь об общем, о горизонтах, голосовал.

И. А. опять устроила застолье на кафедре по поводу своей профессорской должности. На этот раз был жареный поросенок. Жаль, что, когда я был молод, таких вещей к столу не подавали. Или подавали, а я при таких подачах не присутствовал. Был Василий Иванович Кузищин. Он подарил мне новую, под его редакцией, Хрестоматию по истории Древнего Рима. Поговорили с ним об устройстве семинара в Севастополе. Это реально. МГУ открыл свой Севастопольский филиал, потому что где же еще учиться детям офицеров? Сам филиал, оказывается, расположен на территории военной части. Ах, наши украинские братья, ах, наше пьяное начальство, отдавшее Крым ни за что ни про что.

Поздно вечером уехал на дачу, мне все равно надо быть в субботу в институте.

5 ноября, пятница. Весь день средства массовой информации говорят о палестинском лидере Ясире Арафате. Он в коме, журналисты как бы обрадовались сенсации и говорят, говорят. Вспомнили даже Бернарда и ту проблему, которая возникла после его легендарной первой пересадки сердца: что называть клинической смертью? Все это, как в мещанских и купеческих семьях: покойник еще не отошел в мир иной, а родственники уже делят наследство.

Читаю Хрестоматию по античной литературе. Уникальная, замечательная книга, в которой огромное количество и поразительных сведений, и правил, корреспондирующихся с законами и обычаями сегодняшнего дня. Книга большая, как бы мне ее прочитать? Можно только радоваться, что эту книгу будут читать студенты. Вот только ясна, понятна и умна она для людей среднего и сташего возраста. Но, впрочем, у каждого возраста свое понимание жизни, законов и поучительного, что несет история. Вот как римляне раздавали почести военным и платили им за службу. Генералы были, как и солдаты, только боевые. «Многим воинам легионов счастливо удалось пройти войны, и (иные), едва начав военную карьеру, смогли перейти к мирному труду по возделыванию полей. Ведь когда старшие командиры и трибуны выводили для ассигнации легион со значками и орлом, то размер участка зависел от заслуг. Согласно документам, земельные участки раздавали воинам после того, как они провели схватку с врагами».

Возможно, эпилог в романе вырастет в новую главу. Боре Тихоненко мой новый роман не нравится. Ты обвинял Владимира Новикова в том, что он пишет филологические романы, а сам написал такой же. Боря ошибается, я написал замечательный роман.

В «Независимой газете» небольшая статья Сережи Шаргунова. Как за последнее время Сережа вырос, как отчаянно он пропагандирует свое поколение! «Власти, как известно, во что бы то ни стало хотят уничтожить все свидетельства о праздновании Великой Октябрьской социалистической революции. Стереть все воспоминания. Сначала придумали «день примирения и согласия», на который отчаянно плевались старики. Сейчас ряды советских людей редеют, и власть предлагает сдвинуть праздник на 4-е число, когда случилось восстановление государственности ополчением Пожарского и Минина во время Смуты 1612 года. Посрамили ляхов? Мы и литовцев срамили – тоже, кстати, вполне себе праздник. И татар, и французов, и шведов. На словах – благодать, седины древние. А по духу современности – день лавочника, с тусклым довольством озирающего узкую улицу. Кока-кольный патриотизм под звон колоколов, готовых услужить любому заказчику. Так что, быть может, 7-е ноября в РФ отмечают последний раз».

Горько, но точно.

6 ноября, суббота. Задумался, а почему бы мне не написать рассказ «Техника речи-2»? Впервые за многие месяцы я один-одинешенек, без каких-либо спутников, даже без собаки, совершил путешествие из Обнинска в Москву и обратно. Кстати, бензин, который еще недавно стоил меньше десятки, стоит уже по 13 р. 80 к. за литр.

Сегодня исполняется сорок дней со дня смерти Виктора Сергеевича Розова, и я решил отметить сороковины именно в нашем институте, в кафе. Сороковины – Ник. Иванович Рыжков очень тактично назвал это поминальным обедом – начинались в 2 часа дня. В десять я сел в машину и поехал в Москву. Надо было еще дома переодеться.

Литинститут В. С. окончил, в нем же до самой смерти преподавал. В той самой столовой будем проводить поминки, в которой он обедал, когда был студентом, много раз. Инициаторами этих сороковин и организаторами стал, конечно, Клуб Н. И. Рыжкова и сам Н. И., человек он очень русский, а поэтому всегда считающий, что он кому-то должен, обязан. Он, кстати, вместе с женою Людмилой Сергеевной и был, и сказал свое слово, не укатил на дачу.

Народу было не очень много. Хирург Бокерия, видимо, лечащий врач В. С. или, может быть, он много раз его консультировал, священник отец Владимир, говоривший с такой непримиримостью и тотальной верой, в первую очередь, в свою непогрешимость, что стало страшновато. Не из бывших ли он секретарей райкома? Но вообще-то это тоже русский фанатический тип. Тем не менее я после его речи очень сильно задумался и о своей невоцерковленности. Но я-то уверен, что Господь милостив ко всем своим чадам. Я абсолютно уверен, что учение о рае и аде он придумал в назидание человечеству, как я грожу своим студентам, что выгоню их из института, а на самом деле только их стращаю. Господь возьмет к себе всех, но там все будут другими. Может быть, только каждый помучается перед этим душою, осознавая свою грешную и порочную жизнь.

С самого начала отец Владимир взял происходящее в свои властные руки: пропоем молитву «Отче наш», которую должен знать каждый христианин, потом пропоем «Вечную память». Потом произнес долгую нравоучительную и решительную речь о грехе и праведности. Но перед этим Ник. Иванович сказал несколько слов о том, что в полной мере покойного Виктора Сергеевича власть не оценила. Интересная и глубокая деталь: Ник. Иванович, хотя, я думаю, человек он верующий, не крестился прилюдно, так же как и Вишневская, но у нее, может быть, другие резоны. Он, я полагаю, думал так: негоже ему, как Ельцину, публично туда-сюда перебегать. Возможно. это было достойное поведение убежденных атеистов.

На этих поминках было несколько – я об этом позаботился – наших институтских сотрудников: Инна Люциановна Вишневская, Екатерина Яковлевна Веселовская, Светлана Михайловна Молчанова. Все они тепло вспоминали Виктора Сергеевича, они проработали с ним по многу лет. Интереснее всех, сдержаннее и целеустремленнее говорила Екатерина Яковлевна. Умные эскапады Вишневской, по стилю на грани дозволенного, приперченные специфическим юмором, начали приедаться, а подчас производят разрушительное впечатление. Говорили о терпении, о его детской и невинной вере в лучшее в людях, о его умении положить предел даже собственным желаниям. Сильный, цельный и счастливый в семье и искусстве человек. Говорили также сын Сергей и дочь Татьяна.

Теперь о ремейке собственного рассказа. Как у меня построен предыдущий рассказ? Писатель, преподаватель Литинститута – дело происходит в самом начале перестройки – едет к себе на дачу, везет ящики с рассадой и по дороге подсаживает в машину попутчика или даже по очереди несколько попутчиков, не помню. Рассказ этого попутчика и одновременно мысли о том, как из этого материала можно сделать рассказ, теоретические размышления о творчестве – все это и составляет канву, фабулу и тему рассказа. Вот теперь, через двенадцать-пятнадцать лет, появляется материал к новому рассказу. Теперь уже на машине едет ректор.

Первый попутчик. Между путепроводом и деревней Сахарово есть воинская часть. С дороги видны ворота со звездой. Иногда возле автобусной остановки стоят родители, иногда солдат провожает приехавшую к нему девушку. Мне всегда интересно, я уже много раз говорил и писал, что для меня служба в армии была тем периодом времени, который в моей судьбе многое определил: знание людей, общение, знакомство с техникой и пр. Вот здесь-то на остановку мне и дал «отмашку» молодой, хорошо одетый человек. Уже в машине заметил: кольцо с цирконием на руке, на другой – золотой, правда, тонкий браслет, модные узконосые ботинки. Автобус уже ушел, он опаздывает, попросил довезти до следующей остановки, до Воронова, он там собирался пересаживаться. Я довез его до Москвы. Зовут Максим, командир роты, 25 лет. Начал его «разговаривать» еще и потому, что сейчас идет дембель, а мы часто берем к нам в институт на должности электриков, сантехников, просто рабочих демобилизованных солдат. Живет в общежитии, прилаживается, поступает в институт, женится или не приживается, едет на родину. В Москве на такую работу найти людей трудно, москвичи еще и не так добросовестны, как провинциалы. Уже от совершенно безвыходного положения мы и Витю, Толикова племянника, взяли, и еще какого-то своего знакомого Толик привез из Сальска. В провинции, судя по рассказам, полная нищета и работы почти нет, а если есть, то деньги за все платят ничтожные.

Говорили с Максимом о его службе, о ребятах, которые приходят в армию. Каждую неделю какой-нибудь папа приезжает на джипе с просьбой отпустить в увольнение. О душевных разговорах: почему надо служить, а мне это по фигу, Родину пусть офицеры защищают. Сам Максим из семьи потомственных военных. Три месяца воевал в Чечне. Хочет поступить в Академию. Ему в армии нравится.

На въезде в Москву огромные пробки. Потом, когда после шести я уезжал из города, пробка была за Окружным мостом, гигантская очередь машин выстроилась, чтобы подъехать к полю супермаркетов: здесь расположены «Ашан», «Ikea» и какие-то другие огромные магазины. Ехал за покупками народ или на самое любимое свое развлечение – поглазеть «на вещи», на витрины.

На обратном пути льет дождь, на остановке возле Ватутинок стоит с протянутой рукой, голосует пацан. Это второй попутчик. Его, как ни странно, тоже зовут Максим. Это уже племя новых и молодых предпринимателей. Учится в 10-м классе, в вечерней школе – учиться надо, потому что собирается пойти в техникум – на повара, «это выгодная работа». Максиму 16 лет, у него девушка, и не одна, «с одной я не только целуюсь». Он прирабатывает на мойке и иногда там же, в автоcервисе, сидит за прилавком в магазине с запасными деталями. Этот армянский автосервис я знаю, в прошлом году менял там ночью снегоочиститель. В неделю зарабатывает около 3 тысяч рублей. «Мамке даю и трачу на подруг». – «А чем ты вообще-то интересуешься?» – «Деньгами». Я всегда полагал, что подобный ответ – плод литературы, журналистики. Мне это трудно понять. Может быть, на более низких этажах жизни это вполне естественный ответ?

Ссадил этого Максима возле Пахры, как раз у сгоревшего в этом году летом магазина. Магазин стал немедленно отстраиваться, но уже в кирпичном, капитальном варианте. Вместо барака появилось крепкое двухэтажное строение. Я гадал: сожгли, сгорел или сам хозяин постарался? В оставшейся части барака тем не менее шла бойкая торговля. Я здесь всегда покупал себе субботний хуч. Кто бы мог подумать, что как раз сегодня я получу на все свои вопросы исчерпывающие ответы.

Возле Крестов опять человек с поднятой рукой. Я не очень, вопреки советам всезнающих обывателей, боюсь подвозить людей, в конце концов, судьба – это судьба, а я писатель, по старомодной привычке реалиста я еще хочу получить какую-то информацию. Дождь, каждого человека в непогоду жалко. Тем более после поминального обеда я настроен на христианское размягчение. Третий попутчик. Ни с кого денег не беру, как, впрочем, всегда в таких случаях от денег отказываюсь. Раньше руку поднимали просто, не думая о деньгах: школьники, старухи. Теперь руку поднимают только те, у кого есть деньги. Человек, который сел ко мне в кабину, сразу достает 50 рублей, протягивает мне и спрашивает: «Шеф, хватит?» Бывалый, нынешние порядки знает. В этих случаях я стараюсь и сам не становиться в ложное положение, и людей в подобное положение не ставить. Я помню, когда работал в юности в «Комсомольской правде», то один раз не было курьера, и я сам поехал за статьей к Исаковскому. Это был уже старый человек, еле видевший, в толстых, тяжелых от линз очках. Он отдал мне статью и, видимо, подумав, что парень, приехавший к нему за статьей в кожаной куртке, шофер – сразу же мне сунул в ладонь три рубля. Я поблагодарил и, ничего не объясняя, деньги взял.

Моего нового попутчика звали Юра, он электрик, ставит в частных домах и современных новостройках новых капиталистов проводку. Я ведь и беру людей, чтобы с ними говорить. Ехал он со мной до Белоусова, это значит, минут сорок, время было. Сначала Юра рассказал о целом комплексе в Голохвастово, за строительством которого я наблюдал. Я думал, что какой-нибудь предприниматель строит трехэтажную гостиницу. Оказалось, что это тот же владелец сгоревшего магазина. Он строит магазин и попутно еще себе усадьбу. Здесь три этажа, будет жить всей семьей, на втором этаже чуть ли не пять спален, для детей с женами и пр. На третьем этаже будет бильярдная и библиотека. Как библиотека, он разве книги читает? Ну, кабинет, что ли! Потом Юра мне рассказал о том, как люди строят с украинцами, молдаванами, казахами и прочими бывшими нашими соотечественниками, которым можно платить меньше. О бассейнах, о том, кому принадлежит ресторан «Калужская застава», тоже очень хорошенькая новостроечка по пути, как подрядчики надувают простых работников, и прочее и прочее. Самое любопытное, что он сам жизнью доволен, даже восхищается своей предпринимательской жилкой, а богатые – это другой сорт людей, вроде бы как раньше были партийные работники.

Приехал на дачу в девятом часу.

7 ноября, воскресенье. Все те же известия из Парижа о состоянии здоровья Арафата. Идут рассуждения, когда и по чьему желанию остановят приборы жизнеобеспечения. О политическом и финансовом наследовании. О завещании Арафата похоронить его на Храмовой горе в Иерусалиме возле мечети Омара. Израиль по политическим мотивам на это согласиться не может. Рассуждения о том, обратима ли кома или нет. Открывал ли больной глаза или не открывал. Все это кажется мне страшно оскорбительным и бесчеловечным. Вечером из Парижа Шоммер сообщил, что завтра на военном медицинском самолете Арафата перевезут или в Каир, или в Оман.

Весь день читал, приводил в порядок дневник, читал английский, а в перерыве строгал, сгребал листья, прибивал в маленькой комнате возле гаража обрамления окон.

Вечером смотрел НТВ, демонстрация коммунистов, демонстрация «Идущих вместе», показывают старые лица. Уже недели две обсуждают о замене праздничного дня 7 ноября на другой праздничный день, 4 ноября, как день освобождения России от Смуты, от польской интервенции. Все это гуманитарное безобразие: 7 ноября – величайшая в России дата, изменившая ее путь. Я хотел бы посмотреть Францию, отменившую День взятия Бастилии. Вот так потихонечку и стирается историческая память. В истории все надо беречь, все памятники и все даты.

Взахлеб читаю книгу И. Д. – в чем ее особенность? Здесь много еврейских подробностей, много подробностей из жизни эмиграции, но есть еще какой-то особый остаток, заставляющий книгу буквально глотать. Есть даже секс, и очень много.

9 ноября, вторник. Как и решил еще в начале года, хожу по чужим семинарам, приходится делать то, чего не сделала в свое время Г. И. Седых, занимаюсь ревизией. Бог с ней, все уже произошло. Уже был у Рекемчука, потом на совместном поэтическом семинаре у Ал. Михайлова, теперь пришел на драматургию к И. Л. Вишневской. Но ничего нового не произошло: нарвался опять на пьесу Саши Демахина, с творчеством которого я немножко знаком. Он начал с некоего предисловия. Оказалось, что у него заранее были условия для написания пьесы: два близнеца лет по сорок – пятьдесят, единство места, молодая женщина и старая. (В каком-то театре вроде бы действуют близнецы именно того возраста.) Очень занятное сочинение, вдобавок ко всему Демахин прекрасно, в темпе читает. Веселый диалог, но сразу же возникают угадываемые ситуации. Сразу же возникает кровосмешение. Комикование перекрывает трагизм сцены. Как же замечательно и легко пишет Саша свои диалоги! Постепенно все превращается в легкий и пошловатый скетч. Что-то даже появляется непристойное в комиковании очень взрослых людей. И другое: холодный, жадный и уверенный прагматизм самого Демахина.

Дальше – больше: все небрежнее, беспринципнее, все ближе к водевилю положений. Беда – почти нет характеров, кроме, может быть, молодежи, мальчика и девочки, а у более дряхлых людей непристойное комикование снова и снова. Пожилые близнецы, расставшиеся в юности, их дети, которые оказались вместе, может быть, в одной постели, и бездарная мать сына, естественно, два дома – богатый и бедный, через дорогу.

Во время чтения усталое лицо И. Л., рука в перстнях подпирает голову. Мне кажется, иногда она засыпает.

Слушаю дальше. Диалоги, монологи, небольшой лексикон, но много, много слов. Как бы уже диалоги по поводу. Но что хорошо, все же весело, и Демахин, сукин сын, держит каждую сцену. Правда, интересно: Катя и Вадим по законам жанра не должны все же оказаться двоюродными братом и сестрой. Началась такая сложная генеалогия, смешанная с гинекологией. Но все же оказалось, что они не спали, а – брат и сестра. Но новый поворот винта – и все оказывается лишь большой фреской нравов.

После перерыва началось обсуждение. Вспомнили Аристотеля, который говорил, что начинающие авторы больше интересуются характерами, а опытные – сюжетом. Надо бы принять во внимание. В пьесах я определенно не самый опытный автор. Один из ребят (Гоша): наши комедии (русские) должны быть грустнее. Коровкин (реплика): тусовочная драматургия. В ответ на другую реплику Гоши о пьесах, которые пишутся с прицелом на тусовочную группу, Саша Коровкин сделал ряд замечаний с позиции бывшего актера. Говорил о «нулевом акте», и пр. и пр. Очень интересно.

У меня на семинаре обсуждали Вадима Керамова, ребята почему-то его совершенно не приняли. Единым блоком я и Паша Быков отбивали от наших молодых снобов дагестанского милиционера. В керамовских текстах меня смущает только одно: я их прочел еще в прошлый вторник, они показались мне эмоциональными, с хорошо закрученными внутренними маленькими сюжетами, а когда пришел в аудиторию, выяснилось, что тексты забылись.

В Черкесске случилось невероятное. Писал ли я, что еще раньше там разразился скандал? Зять президента, глава крупной компании по производству цемента, пригласил к себе на дачу семерых своих компаньонов-акционеров. Среди них – люди все молодые – один парень был даже депутатом республиканского законодательного собрания. Что-то, видимо, зять президента хотел от своих гостей. Заглядывая вперед, я полагаю, что речь шла о каком-то новом акционировании, вернее, изъятии собственности. Возникает, конечно, первый вопрос: какая невероятно удачная семья, тесть президент, а зять – глава компании; когда же успели так разбогатеть, и все, наверное, благодаря собственным талантам? Что там на этой сходке шло, было неизвестно, но закончилось все тем, что семеро молодых людей приехавших на сходку, пропали. Люди, жившие в окрестностях, слышали выстрелы, видели какую-то суету машин.

Родственники пропавших, видимо, не самых последних людей в республике, как водится, обратились в милицию. Милиция заехала на дачу зятя президента республики и, естественно, не нашла ничего тревожного. Здесь надо еще знать местную милицию с ее холуйским чинопочитанием. Тогда эти же самые родственники устроили свое собственное расследование и довольно быстро наткнулись на следы преступления. Новые все же времена и кое-чего, как рассчитывалось, скрыть не удалось. Родственники, как позже выяснится, зверски убитых охраной дачи людей, потребовали ответа у президента. Пока собрали митинг на площади перед администрацией. Здесь ведь все свои, все родственники, можно представить себе, сколько было родни у этих семерых.

Митинг власти, конечно, обеспокоил. Президент в спокойной и раздумчивой манере первого секретаря обкома объяснил всем. что его дочь со своим мужем фактически, дескать, уже не живет, а вот теперь подала на развод. Можно опять представить, сколь быстро в этом мире родства и блата этот развод полетел. Моя хата с краю, тесть за зятя не отвечает. Но народ, наверное, лучше знает и степени родства, и дружеского и семейного участия в семье президента.

Тем временем нашелся и был арестован зять. Потом в квартире земляка и родственника петербургского милиционера были арестованы двое тех самых охранников с дачи зятя президента. Как все же быстро перемещались по стране люди зятя президента! Они показали заброшенную шахту, место, куда, предварительно немножко подпалив и закидав горящими покрышками и камнями, были сброшены трупы молодых предпринимателей. Общественность, конечно, взвыла. Народ понял, что если сейчас, в минуту возмущения и гнева, не сковырнет эту власть, то она и дальше будет ехать на его шее.

Потом, конечно, случились вещи противоправные. Но кто только объяснит мне, как же в этом случае поступать по праву? Ждать указания из центра, надеяться на вертикаль, слушать своего местного президента о разводе его дочери или писать президенту в Москву. Народ штурмом взял здание администрации, штурмом прорвался в кабинет президента, переворошил там все бумаги – в основном это были женщины, надо полагать, матери, сестры и жены убитых на даче зятя президента, – и не собираются покидать этот кабинет, пока президент не подаст в отставку. С каким оглушительным смаком телевидение показало это! В этот момент я телевидению простил все.

10 ноября, среда. С утра был на экзаменах в аспирантуру. Урожай не очень большой, но самое главное – экзамен стал гласным: вся наша комиссия довольно дружно работала. Правда, когда пошла явно с наводки Ирины Георгиевны студентка из Педагогического университета, плоховато отвечала, а я еще посмел ей задавать вопросы, то Ю. И. Минералов, естественно, принялся за старую песню: ректор пришел на экзамен уставший, у него плохое настроение и пр. Но все это для меня привычное, Ю. И. нервничает, до выбора ректора осталось полтора года, и ему очень хочется – так, кажется, все близко, досягаемо, а внутреннее чувство жжет: не достану…

Поставили две пятерки, очень хорошо отвечали, в первую очередь, наши: Федорова, которая работала у нас лаборанткой, и заочник с красным дипломом, военный, политкомиссар, как мы его прозываем, Роман Кожухаров. Знания у парня глубокие, настоящие, помнит не абзацы и цитаты, а пережитую им самим литературную ситуацию.

В. П. подготовил сборник по конференции Заболоцкого и очень этим гордится. Я по опыту знаю, что сделал, значит, хорошо.

Доблестные матери и жены убитых в Черкесске из кабинета президента так и не уходят. Забыл написать вчера, что президент во время штурма его резиденции не поступил, как Альенде, при штурме дворца Ла Монеда, он смотался из своего «дворца» через заднюю дверь, как прислуга. На беседу с мятежниками прибыл полпред Козак и озвучил единственное мнение, с которым может выступить власть: никакие неконституционные методы в борьбе за свои права не пройдут. С точки зрения власти – абсолютно верно, с точки зрения людей, над которыми власть издевается, – сомнительно. Этот случай показателен: с одной стороны, коррупция дошла до своих пределов, с другой – народ доведен до ручки. Черкесский случай, боюсь, покажет простому народу, которому терять нечего, потому что и цепей-то у него нет, – покажет народу путь.

Вечером долго читал книгу Тани Земсковой «Останкинская старуха». С Таней мы долго вместе сотрудничали, вели «Книжный двор». Это моя тусовка: литература, проблемы, близкие мне, многих людей я знаю. Есть страницы, где показано, как складывалось в далекие девяностые мнение – и общественное, и так называемое демократическое мнение. Мне-то это хорошо известно на собственной шкуре. Но, кроме страниц, посвященных мне, есть еще и мой во всю страницу портрет.

«Так что же происходило в эти августовские дни? – Это, кажется, те самые роковые и знаменитые августовские дни (С. Е.)Был Литературный институт, где по-прежнему ректором – Сергей Есин, у которого я собиралась взять интервью для какой-то газеты.

Когда ехала на Тверской бульвар, удивлялась, что Литературный институт еще существует в Москве, и немало молодых людей стремятся в него поступить и стать впоследствии писателями.

– Институт развивается по некоей магической инерции. Может быть, и вопреки времени, – развеял мои сомнения Есин. – Сейчас у нас учится много ребят из провинции. Не из крупных городов, таких как Новосибирск, а из таких как Вологда и подобных. Все повторяется. Беда этого института только в одном – слишком много талантливых ребят.

Есин задумался и после паузы произнес:

– Знаете, тоска по жречеству, которое называется писательством, существует независимо ни от чего.

Потом Есин рассказывал, что продолжает писать роман о Ленине и собирается опубликовать дневники за 1999 год. Во время разговора дверь ректорского кабинета то и дело открывалась: заходили преподаватели, студенты, беспрерывно звонил телефон. Делам и заботам не было конца.

– А кем вы мечтали стать в детстве? – спросила я, когда Есин кончил какой-то хозяйственный разговор.

– Только писателем, – не раздумывая, ответил ректор. – И твердо знал, что стану писателем. Я первый человек в моей семье с высшим образованием, хотя отец мой был заместителем военного прокурора Москвы. Но у него не было законченного высшего образования, только юридическая школа. У меня вся семья была репрессирована: дед, отец и дядья. Отец просидел лет десять, у него была знаменитая 58-я статья – антисоветская пропаганда.

Я удивилась:

– Имея такую биографию, вы могли бы стать диссидентом…

– Родители мои – из крестьян. И при всем том я прекрасно понимал, кто мне дал образование, кто мне дал будущее. Советская власть, и больше никто. Мы нормально учились, у нас были хорошие учителя. Я окончил университет. Но я точно знаю, что при советской власти ректором Литературного института я никогда бы не стал, потому что им стал кто-нибудь из любимцев ЦК КПСС, кто-нибудь из сегодняшних демократов…

Есин опять отвлекся, а в моей памяти закрутился телевизионный сюжет: «Книжный двор» снимается в Ялте, собираемся поехать к домику Чехова. Ждем машину. У входа в гостиницу встречаю актера Евгения Весника, спрашиваю, не хотел бы он прочитать что-нибудь из Чехова для нашей программы? Весник молчит несколько секунд, потом спрашивает:

– Ведущий вашей программы – писатель Есин?

– Ну да, – отвечаю я. – Вы только что его видели.

Весник опять делает паузу, потом произносит медленным скучным голосом:

– Так он же красно-коричневый.

Я аж присела от неожиданности:

– Откуда вы это взяли? Прекрасный прозаик, ректор Литературного института, абсолютно независимый человек…

Весник посмотрел на меня с сомнением и читать Чехова отказался.