Заслуженный отдых

Заслуженный отдых

Разбудили нас не рано, часов в десять. И хотя мы могли бы проспать сутки, встали свежими и бодрыми. Плотно позавтракав, с хозяином, его сыном и еще двумя туземцами, в поместительной лодке отправились в село. Рядом плыло еще пять-шесть лодок: поселок ничего не хотел пропустить из небывалого происшествия, какое представляло для туземцев наше появление. Будет о чем поговорить! Они смотрели на нас и не могли наглядеться. Галдящим табором мы плыли по реке.

Опять вода, вода, вода. Откуда ее столько берется? Широкие протоки, озера, петляем в них — где главное русло, не понять. А это продолжается все тот же ручеек, рождение которого мы видели в горах. Считается, что дальше, у села, он впадает в другую реку; по-моему, вернее было бы говорить, что просто вся эта вода где-то сливается в одно и что куда впадает, не разберешь.

Как и вчера ночью, уходят назад и возникают вновь заболоченные низины. Кое-где кустарники, перелески; только у горизонта они тянутся будто сплошным лесом, но это обман. Там такие же озера, болота и только расстояние превращает эти худосочные островки леса в темную непрерывную полосу, будто бы лежащую на сухой земле.

Часа через два неожиданно все же попадаем в довольно широкую реку. Левый берег остается заболоченной низиной, правый приподнялся невысоким зеленым бугром: это несомненно твердь. На ней вскоре открылось село, то самое, которое без конца мы рассматривали на карте: десятка два беспорядочно разбросанных деревянных домиков, большой амбар ближе к берегу, у воды подобие пристанских мостков, десятки лодок. В окнах домов блестит солнце. На берегу толпа: нас нетерпеливо ждут. Откуда узнали? Значит, пока мы спали, хозяин послал гонца. Хотя это в порядке вещей, — в таких глухих местах приказано тщательно следить за каждым новым человеком, — для нас все равно неутешительно. Если ждут, тем с большей настороженностью отнесутся.

Мы старались изображать на лицах радость и независимость. А на сердце скребло: как-то примут? Первая встреча с властью — чем она кончится? Но была и вера, что кончится благополучно: я теперь чуть не верил сам, что мы — коллекторы из экспедиции профессора Светлова.

Лодка ткнулась в берег, мы вышли, нас тотчас же окружили. Ближе других подошел высокий худощавый человек, в накинутом на полосатую косоворотку черном пиджаке. У него неприятное подловатое лицо, острое, с бегающими глазами. За ним — крепкий коренастый туземец, тоже в городской одежде, — этот смотрит открыто и дружелюбно.

Угадывая в подошедших начальство, мы поздоровались, восклицая:

— Наконец-то добрались! Месяц не видели человеческого лица! Где сельсовет? Кто председатель?

Отзываясь на наше возбуждение, высокий смягчился, улыбнулся и отрекомендовался:

— Секретарь.

Что за секретарь, мы не стали спрашивать. Коренастый туземец оказался уполномоченным сельсовета — настоящим, выше рангом, чем тот, который нас привез. Сельсовета тут не было, — мы изобразили удивление, хотя знали, что так и должно быть.

— Как так? А мы думали… С кем же разговаривать? Нам дальше надо ехать…

— А пойдемте, поговорим, — предложил секретарь. Сквозь любопытно разглядывающую толпу пошли с секретарем и уполномоченным.

В большой избе одна комната отведена под школу и подобие клуба, — на стенах плакаты, портреты вождей, с одной стороны подмостки-сцена. Рядом — дверь в комнатку уполномоченного и секретаря. В ней и произошел наш первый серьезный разговор с местной властью, сильно смахивавший на допрос. Секретарь, видимо, по натуре своей не склонен был верить людям. Но он не был уверен и в себе и это ясно отражалось у него на лице: оно было то настороженным и даже враждебным, то растерянным и недоумевающим, а то просто человеческим. Уполномоченный, говоривший по-русски с сильным акцентом, наоборот, отнесся с полным доверием и сочувствием.

Мы парировали недоверие секретаря изображением великого нетерпения: нам надо как можно скорее ехать дальше, мы выполнили важное государственное задание! Надо сейчас же послать донесение в Геолком. Где ближайшая почта, телеграф? Натиск был энергичным и искренним: секретарь, явно не доверявший нашим «документам», смягчился и почти со смущением сказал, что телеграфа у них нет и он не знает, как нам поскорее выбраться отсюда.

С красочными подробностями рассказали нашу легенду — она вызвала интерес. Выяснилось: до ближайшего сельсовета — километров двести пятьдесят, при сельсовете есть и единственный, в этих местах милиционер. До районного городка на большой судоходной реке — около пятисот километров и только там-есть почта, телеграф и радиостанция. Мы изобразили такое отчаяние, что ему нельзя было не поверить..Что нам делать?!

Два раза в начале лета, в высокую воду, сюда приходит пароход с баржами, привозит продукты, охотничьи и, рыболовные припасы на год и забирает отсюда и из других поселков по реке пушнину, оленьи шкуры, масло, рыбу. Пароход уже в пути, его ждут через четыре-пять дней. С ним мы можем поехать в районный центр, а там уже есть регулярное пассажирское движение. Можно поехать на лодке, но выйдет дольше и пароход все равно обгонит нас. Лучше подождать парохода. С остановками, он идет семь-восемь дней — не больше, чем через две недели, мы будем в районном городе…

Наше отчаяние дошло до предела: две недели! А у нас важное задание! В душе радовались: надо отдохнуть, привести себя в, порядок. Впереди еще не мало трудностей. С унылым видом согласились: что ж, придется ждать.

Пока разговаривали, секретарь рассказал о себе. Он — член партии, считает себя секретарем местной ячейки, хотя он тут единственный партиец. Бывший путиловский рабочий, слесарь; году в 1912 его сослали в эти края, за пропаганду на заводе. Здесь он женился, оброс семьей — и застрял навсегда. Говорил он об этом с ноткой ожесточения, — я подумал, что это должно быть озлобленный и неважный человечишка, потому и активист. Его, городского жителя, тянет отсюда, но у него нет воли, чтобы выбраться «на большую землю». Что он там? Здесь он — первый человек на сотни верст.

Узнав, что мы из Ленинграда, — на самом деле мы не бывали там, — секретарь оживился, начал расспрашивать. Мы отделывались восклицаниями: «О, вы бы не узнали! Куда там! Новый город!» Хвощинский едва не испортил музыку. Секретарь спросил: как Невский? Хвощинский поспешил: «Проспект Ленина? Не узнаете!» Я чуть не подпрыгнул: кто же не знает, что Невский давно — «Проспект 25 октября»? Секретарь мгновенно насторожился:

— Ленина? А не 25 октября? — Я двинул Хвощинского под столом ногой — он нашелся:

— Да, да, а недавно переименовали: проспект Ленина! Как же, такое имя. А вы и не знали?

Секретарь не знал, верить или нет. Кажется, поверил.

Нам определили место для жилья. А как с питанием? Где брать продукты? Уполномоченный добродушно спросил:

— Вы какие карточки получали?

— Карточки? — удивились мы. — У нас не было карточек. В экспедиции полагается полярный паек. А это знаете, что за штука? В него даже шоколад входит, — вдохновенно врали мы, чтобы произвести впечатление и чтобы нас не обижали с продуктами: после трудного похода надо подкрепиться.

Уполномоченный даже извинился: у них малый выбор. И написал записку в кооперативный амбар: отпускать нам сливочное масло, белую муку, гречневую крупу, сахар. Оленина, рыба, молоко найдутся у хозяев.

Поместились в просторном светлом доме, в большой чистой горнице, обставленной полугородской мебелью: венские стулья — и простой стол под грубой скатертью; диванчик на тонких ножках — и широкая скамья вдоль стены, застеленная оленьими шкурами. На оструганных стенах — древние фотографии, на старом комоде — желтые от времени безделушки из раковин. На скамье нам соорудили постели из оленьих шкур.

Хозяин, небольшого роста жилистый старик, принял радушно. Неразговорчивый, он больше отмалчивался, посасывая трубочку и смотрел так, как будто подбадривал. Разговорчивой, певуче, по-северному, оказалась хозяйка: большая, дебелая, расплывающаяся, с таким добрым лицом, что, кажется, она каждого могла утопить в своем добродушии. Отнеслась она к нам, как к родным, и закармливала молоком, шаньгами, рыбой, олениной.

Дочь хозяев вышла замуж, сын был в армии — случай позаботиться о нас, внес желанное разнообразие в жизнь хозяев. Нам тоже хорошо: мы предались спокойному отдыху...

В селе всего дворов двадцать и только один русский — секретарь. Несколько хозяйств туземцев-оленеводов; остальные, как наши хозяева, говорили хорошо и по-русски, и по-своему и по-туземному, но были не из местного народа. Энергичные, предприимчивые их предки, несколько семейств, еще в прошлом веке пришли сюда из-за гор и основались тут. Жили они главным образом за счет туземцев, оленеводов и охотников. Каждая семья имела несколько семейств туземцев, которые круглый год кочевали в тайге и только два-три раза в году приходили сюда. И обязательно к «своим», к знакомым: туземцы были на редкость привязчивы, постоянны и честны. Они приходили, как друзья к друзьям, привозили пушнину, оленьи шкуры, жили неделю-другую — поселяне принимали их тоже, как друзей, радушно угощали и в обмен на доставленное давали приготовленные заранее продукты, охотничьи припасы, белье, платье, разную хозяйственную и другую мелочь. Прежде все это привозилось сюда за пятьсот километров на лодках, потом лодки сменил пароход.

Расчет велся «по-свойски»: сколько бы туземец ни привез, ему не надо было больше того, что требовалось для кочевого существования, лишний груз его даже обременял. И редко бывало, -чтобы хозяин оставался должен туземцу. Чаще получалось наоборот, но хозяин не напоминал 6 долге своему другу: не было случая, чтобы туземец не уплатил. Случался плохой год — хозяин не колеблясь давал -туземцу все необходимое, туземец -же не стеснялся одолжаться, в счет будущих благ.

Эти «долги» тянулись из года в год и, видима, не тяготили ни одну, ни другую сторону. И хотя материальная основа дружбы была очевидна, она не мешала человечным отношениям. Хозяева тоже привыкали к туземцам и считали их почти членами своих семейств. Туземцу же, месяцами кочевавшему в тундре, сознание, что где-то у него есть верный оседлый друг, давало большое удовлетворение. И каждый приезд в село, в которое, как на ярмарку, собирались десятки оленеводов со всей громадной округи, был веселым праздником. Дело было, очевидно, совсем не в материи: о ней мало думали, вероятно, зная, что она будет при всех условиях, — дело шло о духовной потребности общаться с людьми. И у. Хозяев в селе потребности, по всей видимости, были не велики: в селе не появилось плакатных богатеев, притесняющих будто, бы несчастных туземцев. Хозяевам, наверно, удовлетворение доставляло ощущение, что они нужны туземцам, этому богатому, но почти пустому краю.

Село жило в довольстве до последнего времени. Сельчане ловили еще рыбу, охотились, у каждой семьи было по три-четыре коровы, кое-кто имел своих оленей.

Перед нашим приходом вольная жизнь кончилась: пришел приказ собраться в колхоз. Что это за штука и зачем, сельчане и тут не понимали, как и всюду. Коров пока оставили по дворам: некуда собирать. Приказали сдавать молоко, но его негде было перерабатывать и некуда отправлять. Однако, приказ надо выполнять: молоко стали сливать в бочки из-под рыбы. Молоко портилось, но как ослушаться? Уполномоченный послал гонца в сельсовет — через неделю гонец вернулся и привез новый приказ: вместо молока пусть сдают масло. Этим пока и ограничились и считалось, что в селе есть колхоз, хотя его и не было. Но он был на бумаге, а это тоже сила.

Оленеводов раскулачили, как самых крупных собственников. Оленей отобрали, но что с ними делать? Часть оленей разбрелась, — с остальными, собранными в одно стадо, по очереди кочевали те же оленеводы: ссылать их отсюда было некуда.

Туземцам тоже предложили собрать оленей в общие стада. Это было совсем непонятно туземцам: зачем? Они всю жизнь кочевали поодиночке, каждый со своей семьей. Если согнать оленей в большие стада, с ними из десяти семей надо будет кочевать двум-трем. Что делать остальным семи семьям? Туземцы почувствовали себя, как не у дел: у них отобрали занятие, их жизнь, и что теперь делать с собой, неизвестно.

Километрах в ста ниже по реке устроили факторию Госторга: отныне туземцы должны сдавать пушнину туда и там же получать продукты и припасы. Но фактория — не друг в селе; в ней все официально, надо считать на рубли, вести какие-то записи, — а туземец все свои хозяйственные счеты вел с помощью зарубок на палке. В них он отлично разбирался. В долг в фактории не дают. И с появлением фактории исчез тот праздник встречи с друзьями, который два-три раза в году давал столько радости. Жизнь словно потеряла какой-то сокровенный смысл и где его теперь искать, было непонятно.

Мы появились в селе, когда оно еще было в растерянности. Привычный уклад разрушался, о новом составить представление невозможно — и люди жили словно только по инерции…

В беседах с хозяевами и соседями мы остерегались слишком распространяться. У нас свое дело и ему нельзя мешать. Мы пока отъедались и отсыпались, вели блаженную праздную жизнь. Спадала опухоль с искусанных лиц, руки тоже стали приобретать нормальный вид, мы окрепли снова — это уже отлично.

А пароход где-то запропастился. Прошло четыре дня, пять, неделя — парохода не было. И никто не мог сказать, когда он придет: должен быть, а когда, кто же знает?

Надо думать о дальнейшем. Гуляя по берегу, мы снова строим планы. Но ни на чем не можем остановиться.

Можно продолжать путешествие самым простым способом — уйти ночью и двигаться на юг. На дорогу можно даже захватить немного продуктов, у хозяина взять, а на худой конец украсть, удочку, сетку: рыбы тут уйма, уже поспели ягоды, еда будет. Но до первой железнодорожной станции — километров шестьсот, если не больше. Как одолеть их, плутая в озерах и болотах? На это нужен не один месяц, а уже конец июля. В сентябре начинаются морозы.

О том, чтобы уехать ночью на лодке, нечего и думать: тогда неминуема погоня. Пока мы будем путаться в протоках, туземцы быстренько догонят нас.

Можно настоять, чтобы дали лодку: мы не можем больше ждать. Но тогда мы будем связаны туземцами-гребцами. И все равно догонит пароход и нам предложат перейти на него. И не будет причины отказаться.

Остается одно: ехать на пароходе. Река течет прямо на юг, потом на восток и в нижнем течении круто поворачивает к северо-востоку, к большой судоходной реке. У последнего изгиба, если судить по карте, начинаются сухие места — сойти там с парохода и идти пешком на юг. До железной дороги тоже километров пятьсот, но если сухо, их можно пройти за месяц.

А можно набраться нахальства и ехать до самого районного городка. Явиться к начальству, просить содействия — сразу не посадят. Нам нужно всего дня два: оглядеться, сесть на пароход — через несколько дней мы будем далеко на юге, в центре промышленной области, где не трудно затеряться. Если даже не удастся целиком и мы проедем только полпути — тоже большая удача.

Я склонялся к этому варианту: я верил в нашу легенду.