Игорь Костолевский. «Человек-театр»

Игорь Костолевский. «Человек-театр»

В первый раз я встретил Петра Наумовича в скверике ГИТИСа, когда только поступал в институт. Ко мне подошел человек с мудро-лукавыми глазами и, за пятнадцать минут выяснив, что я поступаю к Гончарову, пригласил сняться у него в телеспектакле «Детство. Отрочество. Юность». «Я не могу предложить вам многого. Эпизод, роль Иконина», – сказал он. А я до этого вообще никогда в жизни не снимался! У нас был один съемочный день – так мы впервые встретились на съемочной площадке задолго до работы в театре.

Закончив ГИТИС, мастерскую Гончарова, я не был уверен в том, что Андрей Александрович, будучи человеком капризным, возьмет меня к себе в театр. И сам поехал показываться в Питер в Театр комедии к Петру Наумовичу. И меня Петр Наумович взял! Но потом меня также взял в театр Маяковского и Гончаров. Я пошел к Гончарову, и Петр Наумович это принял как должное.

Когда он ставил у нас «Плоды просвещения», было ощущение какого-то поразительного праздника. Ни один спектакль так легко не давался. Может быть, на волне «Смотрите, кто пришел» мне было особенно увлекательно окунуться в совершенно другую роль. На репетициях все время царило ощущение карнавала и праздника. Неизгладимое впечатление! Я видел, как на глазах люди становились другими. Фантазия Петра Наумовича была безгранична, и он настолько точно показывал характер, что надо было только принять, повторить и реализовать. Когда это происходило, рождались импровизация и легкость. Я делал своего персонажа Вово, этого обалдуя, с огромным удовольствием. Фоменко удивительно умел работать со словом, литературным материалом, с актерами. Это он придумал велосипед, на котором я выезжал на сцену, а дальше уже мне пришли неожиданные и смелые решения, импровизации: я приходил к мужикам, беседовал с ними, рассказывал, как надо сеять рожь, вести хозяйство. Тут возникала мизансцена: в процессе беседы я непринужденно ложился на стол, абсолютно не держа их за людей – они были для меня как бы частью интерьера.

Весь спектакль игрался с потрясающим азартом. Это было пиршество театра, насквозь радостное и жизнеутверждающее. Это был успех! Не помню еще спектакля, на котором люди бы так смеялись! Потрясающее веселье! Миша Филиппов, к восторгу публики, выходил в зал во время сеанса спиритизма. А мой персонаж в результате всех этих манипуляций оказывался на столе в неглиже. Это я придумал на репетиции. На сцене наступала темнота, во время которой я однажды взял и быстро разделся, – и все партнеры обалдели, и Петр Наумович тоже.

Почему с ним было так интересно и легко работать? Петр Наумович – ученик Гончарова. Одна школа. Одной крови. Андрей Александрович был приверженцем театра яркого, зрелищного. А Фоменко нес эту яркость на другом, интеллектуальном, уровне. Любовь к слову, к фразе, к произнесению текста присуща ему, как никому другому. Уже не осталось, нет у нас таких режиссеров, которые так бы разбирали материал и так работали со словом. Он часами мог что-то крутить, вертеть. Он это чувствовал, очень любил и добивался каких-то поразительных интонаций. Не вбивал, требуя механически повторять, а открывал потрясающий русский язык. Он знал литературу и поэзию, как никто. И обладал удивительной музыкальностью, вплетал музыкальные темы, песни, мотивы в каждый спектакль.

После «Плодов просвещения» Петр Наумович принес в театр «Дело» Сухово-Кобылина, и мы начали репетировать. Очень интересно распределились роли. Спектакль был готов, собран и сделан в репетиционном зале, но Андрей Александрович Гончаров не позволил его выпустить. Петр Наумович – ученик Гончарова, и думаю, тот просто ревновал. Ему было нелегко перенести огромный успех «Плодов просвещения». Я репетировал Сиятельного князя, страдавшего несварением желудка, на сцене происходила борьба с этим физиологическим процессом – говорят, очень смешно. Муромского играл покойный Витя Вишняк, Миша Филиппов – Тарелкина.

Я очень переживал, когда Петя ушел из театра. Петр Наумович тоже имел непростой характер, был человеком вспыльчивым, ранимым, закомплексованным. Он отправился в Вахтанговский, поставил там «Дело», но это было уже не то… Театр Маяковского был его театром по группе крови, здесь работали артисты, абсолютно готовые к такому способу существования, который предлагал он.

Я сохранил к нему огромную любовь. Вспоминаю, как мы привезли на гастроли в Берлин «Леди Макбет» и «Плоды просвещения». Первая поездка после перестройки, когда всех стали выпускать. Мы с Петром Наумовичем пошли в театр «Шаубюне», и я впервые встретился с Питером Штайном, у которого впоследствии сыграл в грандиозном проекте «Орестея». Тогда мы смотрели что-то из Островского, просидели с артистами всю ночь в ресторане, денег на такси у нас не было, а на следующий день – уезжать. Немецкие коллеги собрали нам на такси достаточно много марок. Я пытался отдать их Фоменко, но он настоял, чтобы их взял я, и слава Богу – оказалось, что телефонные разговоры из гостиницы мне предстояло оплачивать самому, и эти деньги пригодились.

Как-то мы встретились на вечере Фонда Станиславского, и он спросил, как идут «Плоды»? (А он уже давно не приходил на спектакль.) Я ответил: «Петр Наумович, взяли бы да пришли и посмотрели, что вы меня спрашиваете?» Он как-то по-детски растерялся и буквально на следующий спектакль вдруг пришел. Непредсказуемый человек, человек-театр. Каждое его появление было актерским выходом. Он, например, мог быть полностью погружен в себя, очень тяжело дышал, смотрел из-под бровей, не скрывал плохого настроения, но стоило возникнуть какой-то импровизации, сразу загорался. В нем было много хорошего, детского – игры, веселья, смеха.

Островский в фойе театра Вахтангова – «Без вины виноватые» – один из самых любимых мною спектаклей. И «Пиковая дама» мне нравилась, и «Война и мир». И конечно, «Одна счастливая деревня» – феноменальный спектакль. Я всегда поражался существованию актера в спектаклях Петра Наумовича, завидовал белой завистью, что люди работают с таким потрясающим мастером. Селекция у него была серьезная, он тщательно выбирал «своих» людей. А какое поколение учеников-режиссеров воспитал!

Я всегда ходил на его спектакли, и последнее, что видел, – «Театральный роман». Позвонил, чтобы поздравить: «Есть сцены изумительные, кое-что еще подтянется, но сцена со Станиславским!» Он не без иронии ответил: «Ну, если они поймут, про что играют, может, будут играть хорошо».

Самое главное, в профессии нет никого ему подобного – это исчезающая цивилизация. Та самая «уходящая натура». Были режиссеры, которые умели ставить такие задачи перед артистами, что тебе надо было две-три недели ходить и работать, чтобы этого добиться. Но они и помогали это сделать. А сейчас зачастую задача мизерная, если вообще не предложат самому что-нибудь придумать. К хорошему быстро привыкаешь… Я боюсь, что актеры-ученики Петра Наумовича сейчас столкнутся с тем, что так, как он, никто с ними работать уже никогда не будет. Они ведь привыкли к тому, что он ими занимается, что он есть…

Конечно, у него особый театр. Когда я прихожу в «Мастерскую», у меня возникает чувство гордости за профессию, потому что я смотрю на сцену и вижу людей, которые осмысленно занимаются своим делом, уважают себя. Он воспитал в них достоинство. Это люди, которые выходят делать дело, а не нравиться или развлекать. Честно делать свое дело. Это всегда вызывало у меня огромное уважение. Ощущение ансамбля, ощущение театра, как некоего сообщества людей-единомышленников на сцене.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.