Просто театр и страшный театр
Просто театр и страшный театр
Несмотря на вопиющий абсурд обвинений, предъявлявшихся врагам народа, процессы эти — в первую очередь упомянутое выше дело антисоветского «право-троцкистского блока» — оставляло, как это ни дико звучит, ощущение подлинности.
Процесс был открытый, в зале присутствовали иностранные журналисты — и мало у кого возникла даже толика сомнений в происходящем. Об этом говорил, например, писатель Лион Фейхтвангер, который присутствовал на одном из подобных процессов. Подсудимые явно не выглядели людьми, истощенными голодом и тем более изуродованными пытками. Они подробно отвечали на все вопросы, и никто из них ни разу даже не попытался дать понять залу, что пред ними разыгрывается жуткая и лживая пьеса.
Если верить пересказу «Литературной газеты», Леонов увидел их «искусственные движения, фальшивые жесты» — но никто не написал о фальши в их словах, об искусственности их признаний.
Приведем часть стенограммы, подлинность которой могли засвидетельствовать сотни людей. Мы пойдем на длинную цитату, потому что приведенный ниже опрос подсудимых — тоже часть биографии Леонова: он все это смотрел и слушал, и мы можем попытаться вместе с ним, его глазами это увидеть сейчас.
Председательствующий. Первый вопрос к подсудимому Бухарину: подтверждаете ли вы ваше показание на предварительном следствии об антисоветской деятельности?
Бухарин. Я свое показание подтверждаю полностью и целиком.
Председательствующий. Что вы желаете сказать об антисоветской деятельности? А товарищ прокурор имеет право задавать вопросы.
Вышинский. Позвольте начать допрос обвиняемого Бухарина. Сформулируйте коротко, в чем именно вы признаете себя виновным.
Бухарин. Во-первых, в принадлежности к контрреволюционному «право-троцкистскому блоку».
Вышинский . С какого года?
Бухарин. С момента образования блока. Еще до этого я признаю себя виновным в принадлежности к контрреволюционной организации правых.
Вышинский . С какого года?
Бухарин . Примерно с 1928 года. Я признаю себя виновным в том, что я был одним из крупнейших лидеров этого «право-троцкистского блока». Я признаю себя, следовательно, виновным в том, что вытекает непосредственно отсюда, виновным за всю совокупность преступлений, совершенных этой контрреволюционной организацией независимо от того, знал ли я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте, потому что я отвечаю как один из лидеров, а не стрелочник контрреволюционной организации.
Вышинский. Какие цели преследовала эта контрреволюционная организация?
Бухарин. Эта контрреволюционная организация, если сформулировать коротко…
Вышинский. Да, пока коротко.
Бухарин. Она преследовала, по существу говоря, — хотя, так сказать, может быть, недостаточно сознавала и не ставила все точки над «i» — своей основной целью реставрацию капиталистических отношений в СССР.
Вышинский. Свержение советской власти?
Бухарин . Свержение советской власти — это было средством для реализации этой цели.
Вышинский. Путем?
Бухарин . Как известно…
Вышинский . Путем насильственного ниспровержения?
Бухарин . Да, путем насильственного ниспровержения этой власти.
Вышинский . При помощи?
Бухарин . При помощи использования всех трудностей, которые встречаются на пути советской власти, в частности, при помощи использования войны, которая прогностически стояла в перспективе.
И далее:
Бухарин . С вредительством дело обстояло так, что в конце концов, в особенности под нажимом троцкистской части, так называемого контактного центра, который возник примерно в 1933 году, несмотря на целый ряд внутренних разногласий и манипулярную политическую механику, что не представляет интереса для следствия, — после различных перипетий, споров и прочего была принята ориентация на вредительство.
Вышинский. Это ослабляло обороноспособность нашей страны?
Бухарин. Разумеется.
Вышинский. Следовательно, была ориентация на ослабление, на подрыв обороноспособности?
Бухарин . Этого не было формально, но по сути дела это так.
Вышинский. Но действия и деятельность в этом направлении были ясны?
Бухарин. Да.
Вышинский. О диверсионных актах вы то же самое можете сказать?
Бухарин . О диверсионных актах — в силу разделения труда и определенных своих функций, которые вам известны, я главным образом занимался проблематикой общего руководства и идеологической стороной, что, конечно, не исключало ни моей осведомленности относительно практической стороны дела, ни принятия целого ряда с моей стороны практических шагов.
Вышинский . Я понимаю, что у вас было разделение труда.
Бухарин . Но я, гражданин прокурор, говорю, что я несу ответственность за блок.
Вышинский . Но блок, во главе которого вы стояли, ставил задачей организацию диверсионных актов?
Бухарин . Насколько я могу судить по отдельным различным, всплывающим у меня в памяти вещам, это — в зависимости от конкретной обстановки и конкретных условий.
Вышинский . Как вы видите из процесса, обстановка была достаточно конкретной. Вы с Ходжаевым разговаривали о том, что мало вредят, что плохо вредят?
Бухарин. Насчет того, чтобы форсировать вредительство, разговоров не было.
Вышинский . Позвольте спросить подсудимого Ходжаева.
Председательствующий. Пожалуйста.
Вышинский . Подсудимый Ходжаев, был у вас разговор с Бухариным о том, чтобы форсировать вредительство?
Ходжаев. В августе 1936 года у меня на даче, когда я разговаривал с Бухариным, он указывал на то, что вредительская работа слабо поставлена в нашей националистической организации.
Вышинский. И что же нужно сделать?
Ходжаев. Усилить и не только усилить вредительство, но надо перейти к организации повстанчества, террора и тому подобного.
Вышинский . Подсудимый Бухарин, правильно говорит Ходжаев?
Бухарин Нет.
Вышинский . У вас ставилась задача организовать повстанческое движение?
Бухарин . Повстанческая ориентация была.
Вышинский . Ориентация была? Вы на Северный Кавказ посылали Слепкова для организации этого дела? Посылали вы в Бийск Яковенко для той же цели?
Бухарин . Да.
Вышинский. А это не есть то, что говорит Ходжаев, применительно к Средней Азии?
Бухарин . Я думал, что когда вы спрашиваете о Средней Азии, то речь должна идти в моем ответе только о Средней Азии.
* * *
Леонов вглядывался в лицо Бухарина, в лица всех остальных… И что, зададимся мы вопросом, произносимое подсудимыми сильно похоже на ложь? Если слушать это из 1938 года?
Разыграть такое — тут нужна воистину дьявольская воля! И разыграли…
Теперь уже можно говорить и о том, что жесткая оппозиция Сталину действительно имела место, равно как реально допустима возможность заговора в высших партийных элитах. И о том, что вся страна впала в психоз и запущенные репрессии было почти невозможно остановить, потому что тысячи и тысячи людей безо всякого принуждения охотно оговаривали друг друга. И о том, что так или иначе внутрипартийная борьба в СССР 1920–1940 годов в значительной мере отражала маневры западных спецслужб.
Но и не забывать при этом, что все вышеперечисленное никак не отрицает кровавого абсурда чисток, нечеловеческих, иезуитских методов ведения фальсифицированных следствий и прочих жутких признаков эпохи.
Но тогда — какой был выбор тогда? Не верить глазам? Зажмуриться, накрыть руками голову и бежать? Куда? От кого?
Никто никуда не убежал, ни один. Все остались жить, потому что это снова была — жизнь. И никакой другой не предполагалось.
И если горло сдавило и разучился разговаривать — то нужно учиться заново. И если черепная коробка раскалывается — то это пройдет, и способность мыслить, реагировать и даже верить вернется.
В марте 1938-го страна празднует 70-летие со дня рождения убитого врагами рода человеческого Горького. Статьи о нем пишут все кто ни попадя — но опять же не Леонов.
28 марта в Москве проходит литературный вечер, посвященный Горькому. Вступительное слово предоставляют Всеволоду Иванову, далее — Фадеев, Павленко, Макаренко… Леонова снова нет. У него пока нет сил стоять на трибуне, жутко пальцы переплетя и страдая всем существом. Снова ведь придется… о предателях… о висельниках…
Но в апреле 1938-го Леонов появляется в миру.
Сначала дает интервью «Вечерней Москве» о пьесе «Половчанские сады». Затем выступает на совещании по вопросам театра и драматургии: произносит речь «Создать театр, достойный эпохи». А какой же еще! «Недостойный», что ли?
Период работы над художественной прозой в биографии Леонова сменил период театральный. Подобным образом в свое время ушел от прозы в театр Михаил Булгаков, чтобы потом вернуться для окончания последнего своего романа.
Но, однако ж, если продолжать аналогии, надо сказать, что вопреки расхожему мнению леоновские спектакли будут запрещать с не меньшим остервенением, чем булгаковские. И нервов ему попортят в связи с этим тоже не меньше — разве что нервная система купеческого сына, не имевшего своего романа ни с морфием, ни с алкоголем, ни с никотином, оказалась покрепче.
7 августа умирает Константин Сергеевич Станиславский, и уже 8 августа в издании «Советское искусство» выходит статья Леонова памяти режиссера. Писатель вспоминает о знакомстве с ним. Потом присутствует на похоронах его: ушел еще один старик, с которым связаны и важные дни жизни, и театральные надежды — пусть и не сбывшиеся пока.
10 сентября «Литературная газета» публикует анонс на первой странице:
«Писатель Леонид Леонов закончил новую пьесу “Волк (Бегство Сандукова)”. Тема ее — бдительность советского народа и неизбежная обреченность его классовых врагов.
— Пьеса эта была мной задумана давно, — рассказал Леонид Леонов в беседе с сотрудником ТАСС. — Меня, как писателя, давно волновала тема мужества и героизма советских патриотов, тема бдительности нашего народа. В пьесе нет одного, главного героя. Главные — все действующие лица.
Пьеса принята Государственным академическим Малым театром. Постановку намечено осуществить в декабре-январе».
Еще одна творческая победа! Леонов вновь ощущает себя востребованным, нужным хотя бы театру.
В октябре, к 40-летию МХАТа, выходят статьи Леонова в «Литературной газете» и в «Правде».
Следующее радостное событие: в Днепропетровске, в Русском драматическом театре имени М.Горького проходит премьера спектакля «Волк».
Под конец 1938 года сразу тремя изданиями выходят «Половчанские сады» и упомянутый «Волк» — двумя изданиями.
Леонов, наверное, вновь верит, что кошмар закончился, и понемногу принимается за прозу. Он дописывает первый вариант повести “Evgenia Ivanovna” — о судьбе девушки, эмигрировавшей в Гражданскую. Перечитывает и понимает: публиковать это нельзя. Какие еще трудные судьбы людей, оставшихся без Родины, — к чему это сейчас?
Тем более что в первых критических откликах о новых пьесах Леонову хоть и не стремятся сразу ударить под дых, но вновь ставят на вид старые грехи уныния и тайного неверия в благость наступившего дня.
Сюжет пьесы «Половчанские сады» вкратце таков.
Середина 1930-х. Центральный герой — директор совхоза, садовник Адриан Маккавеев. У него семь детей: пять от первой жены и двое от второй — дочка Маша и самый младший — Исай, калека. В ходе пьесы выясняется, что Исай сын не Маккавеева, а некоего Пыляева (в пьесе он неизменно называет себя Пылаев), с которым сошлась нынешняя жена директора совхоза, когда муж в 1918 году был на фронте, сражаясь, естественно, за красных.
Пыляев в 1918 году находился на подпольной работе, потом попал в плен к немцам, в то время оккупировавшим территорию, где проживали Маккавеевы. В плену он, как выясняется к финалу пьесы, был завербован.
Как же Исаю не быть калекой с таким отцом и с изменившей мужу матерью!
Действие пьесы происходит в те дни, когда переживший сердечный приступ Маккавеев созывает всех своих сыновей — проститься с ними. Одновременно и неожиданно в доме Маккавеевых появляется давно уже забытый всеми Пыляев.
Критик Михаил Левидов в журнале «Литературный критик» (№ 3 за 1938 год) писал о «Половчанских садах»: «Болезнь “достоевщинки” Леонов преодолел. В существе ее. Но инерция болезни еще осталась и дает себя знать. Исай — он и есть порождение или проявление инерции болезни».
Не очень устраивает критика и образ шпиона Пыляева, слишком символичный, слишком усложненный, на взгляд Левидова.
Однако критик находит в себе силы написать, что старик Маккавеев в подаче Леонова — человек, утверждающий «жизнь с ее тревогами, борьбой и победой, основанной на чувстве социального оптимизма».
И далее все о том же: «Леонову удалось здесь разрешить трудную задачу: драматург сумел художественно показать, как внедряется в нашу жизнь чувство социального оптимизма, и заново решает ее конфликты и проблемы…»
Левидов словно сам себя уговаривает.
Социальный оптимизм пьесы, на первый взгляд, заключается, собственно, в том, что шпион пойман и разоблачен, а один из сыновей Маккавеева, не добравшийся до отчего дома, но погибший в те же дни при выполнении важного партийного задания, был фактически заменен новым членом семьи — военным офицером Отшельниковым, женихом маккавеевской дочери Маши.
Левидов словно не замечает последней фразы в пьесе Леонова, которую произносит Маша, когда все ее братья и ее жених, бравый Отшельников, разъезжаются.
А Маша вот что говорит: «Тума-ан какой!.. Что же вы все замолкли? Я хочу, чтоб было весело сегодня. Мой день, мой день. Мальчики… где же ваша музыка, мальчики?!»
Такой вот «социальный оптимизм» в квадрате. Туман. «Тума-ан…»
В этом смысле не менее любопытна рецензия, опубликованная в том же, 1938 году в двенадцатом номере журнала «Звезда».
«Леонову безусловно удалось победить унтиловщину, — считает критик Левин. — Ядовитый туман, в котором происходило действие Унтиловска, рассеялся. Люди Унтиловска потеряли для Леонова прежний интерес. На первый план выступили совсем иные люди — герои, большевики, строители социализма.
Но вот странная вещь — почему пьеса Леонова, посвященная героике и оптимизму советских людей, производит все же довольно мрачное впечатление?»
И дальше критик отвечает на свой вопрос:
«Леонов до сих пор не очень умеет писать о счастливых людях. Для того чтобы человек стал понятен и близок Леонову, он должен быть не совсем безоблачно счастлив.
Имея дело с вполне счастливым человеком, Леонов испытывает как бы некоторую растерянность».
И, по сути, оправдывая Леонова пред будущими критиками, Левидов пишет: «…приверженность Леонова к людям, имеющим некий сердечный недуг, выразилась в том, что образы людей иного типа явственно не удались драматургу. Это, несомненно, свидетельствует о том, что прошлое еще имеет над Леоновым известную силу. Бледными и бесплотными схемами оказались именно те персонажи пьесы, которые должны были нести на себе всю ее жизнеутверждающую, оптимистическую нагрузку».
Справедливости ради заметим, что отчасти критик Левидов прав: образы большевиков, причем образы положительные, полные жизни и творчества, не удавались не только Леонову. Таковых нет ни в «Жизни Клима Самгина» Горького, ни у Пильняка, ни тем более у Булгакова, ни у многих иных «попутчиков». А вспомните Рассветова в «Стране негодяев» Сергея Есенина? Разве он сравнится с Замарашкиным или Номахом (Махно) из той же поэмы?
«Речь идет о том, — завершает критик, — что Леонов очень приблизительно и поверхностно знает настоящих советских людей».
Ну, не знаем, как «советских», а людей Леонов знал в достаточной степени и имел о них свое мнение. Не то чтобы невысокое — но печальное. Печальное.
* * *
Помимо вполне себе прозорливых критиков были и еще и высокие государственные чиновники, которые тотального леоновского пессимизма решили не замечать и к исходу 1938 года задумались о том, как им успокоить и пригреть измученных долгой нервотрепкой работников культуры.
Леонова к тому моменту еще немного «подогрели» добрыми новостями.
31 декабря 1938 года «Литературная газета» выходит с очередным шаржем на писателей. Леонов размещен среди них хоть и спиной к зрителям, но в центре картины.
Писатели восседают за столами, пьют, некоторые из них пляшут, отдельно от стола стоит Борис Пастернак с лютней.
Леонов сидит напротив Алексея Толстого и Владимира Ставского; в руке у него вместо стакана с шампанским — маленький горшок с кактусом. Шутка такая. Писатели-то уже знают, чему Леонов посвящает свой досуг.
26 января 1939 года «Литературная газета» вновь на первой полосе публикует Леонова — на это раз отрывок из пьесы «Волк».
А 1 февраля Леонов читает в «Правде» Указ Президиума Верховного Совета о награждении советских писателей и в числе награжденных находит свою фамилию. Он представлен к ордену Трудового Красного Знамени.
Всего тогда были осчастливлены 172 литератора. Добавим, что два дня спустя были награждены 182 работника кинематографии. Следом пришла очередь театральных деятелей, художников, архитекторов и прочих, прочих, прочих… Литературу, заметим, власть ставила превыше всех искусств — потому что начинала именно с нее.
Таким образом, после двух лет непрерывного кошмара и ежеминутного ожидания ночных арестов власть продемонстрировала культурной общественности, что она ценит ее и прощает ее за все, в чем та наверняка была пред властью виновата: «…и не сердитесь, товарищи писатели, художники и артисты, что не добрались до вас. Зато теперь любить партию будете еще больше».
Первая радость Леонова от награждения (а думаете, Булгаков не обрадовался бы? Пастернак бы огорчился?), быть может, была несколько омрачена, когда он ревнивым взглядом осмотрел весь список награжденных. Дело в том, что 172 литератора были представлены не к одной награде, а к разным. Их всех, как водилось при советской власти, вновь разделили по ранжиру.
Самых достойных представили к ордену Ленина, чуть менее достойных, как Леонова, — к ордену Трудового Красного Знамени, третью же категорию составили награжденные орденом «Знак Почета».
И тут у Леонова, конечно же, могли возникнуть вопросы. Потому что более значимыми, чем он, для советской власти были признаны не только поэты Николай Асеев, Самуил Маршак, Николай Тихонов, Сергей Михалков (уже написавший первую часть «Дяди Степы»), но и прозаики Федор Гладков (который — «Цемент»), Валентин Катаев (с кем Леонов ездил к Горькому), Пётр Павленко (с кем ездил в Среднюю Азию), Александр Фадеев, Михаил Шолохов и Евгений Петров (Ильф к тому времени умер)… Всего 21 человек. Все вышеназванные удостоились ордена Ленина!
Зато в компании с Леоновым оказались писатели Викентий Вересаев (кстати, автор антисоветского романа «В тупике», неоднократно переиздававшегося при советской власти), Юрий Герман, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Константин Паустовский, Алексей Новиков-Прибой, Юрий Тынянов, Ольга Форш, неоднократно упомянутый нами критик Виктор Шкловский, поэт Семен Кирсанов… И многие иные.
Третьей по статусу награды — ордена «Знак Почета» — были удостоены поэты Павел Антокольский (который впоследствии напишет великую поэму «Сын»), Евгений Долматовский (который чуть позже сочинит «Любимый город может спать спокойно…»), Вера Инбер (чей отец, между прочим, был двоюродным братом Льва Троцкого), один из первых футуристов (и русских летчиков к тому же) Василий Каменский, писатели Михаил Пришвин, Александр Серафимович, Сергей Сергеев-Ценский, Константин (на самом деле — Кирилл, как и было указано в «Правде») Симонов, Вячеслав Шишков, ну и, конечно же, Лев Никулин — зря ли он так старался и призывал погибель на головы врагов два года подряд. Кроме того, орден «Знак Почета» вручили Алексею Толстому — но дело в том, что он ранее уже получил орден Ленина.
Примерно такой была литературная иерархия в 1939 году. Еще год или два назад такая расстановка оказалась бы для Леонова, который и выжить не всегда чаял, огромной неожиданностью. Но после принятия сразу двух пьес к постановке в крупнейших советских театрах, да еще и многократном переиздании их, он вполне мог рассчитывать на большее.
В любом случае Леонов, да и не он один, наверняка посчитал, что отныне он обладает некоей «охранной грамотой». Ведь его наградила партия Ленина и Сталина! Неужели после такой награды об него вновь посмеют вытирать ноги?
7 февраля 1939 года в 12 часов дня более полутора сотен литераторов собрались у пропускной будки, что слева от ворот Спасской башни. Стояли посередь площади, кто похохатывая, кто не веря счастью своему, кто напряженно, кто взволнованно. Толстой, Серафимович, Шишков, Пришвин… Фадеев, Паустовский, Катаев, Зощенко, Леонов… Сергей Михалков, Барто, Маршак… Каменский, Кирсанов, Тихонов, Алигер, Антокольский… Лев Кассиль еще был, который все это описал чуть позже.
Потолкаться б в той толпе.
Тут же неподалеку — группы летчиков и пограничников, — их будут награждать вместе с писателями. А что, неплохой ход.
И еще стахановцы, горняки, изобретатели, инженеры.
В общем, здравствуй, страна советская — вот твои создатели и встретились.
«Никогда с таким нетерпением не поглядывали мы на большие золоченые стрелки часов Спасской башни», — написал тогда Лев Кассиль.
Собравшихся потомили немного и запустили в Кремль.
Еще добрый час пришлось подождать в зале — до тех пор, пока не вошел председатель Президиума Верховного Совета СССР дедушка Калинин.
Первыми награждали военных — тогда как раз прошли бои у острова Хасан.
Затем работников завода № 8 имени М.И.Калинина и Горловской станции, разработавшей методы подземной газификации.
Писатели немного заволновались — может быть, их передумали награждать, а?..
Но нет, все в порядке.
Первым вызывают для получения ордена Ленина поэта Николая Асеева.
«А Шолохова тут нет сегодня среди вас? — спрашивает, перегибаясь к нам через проход, один из награжденных слесарей завода № 8», — так запомнил происходящее в зале Лев Кассиль.
«А вон Чуковский… Это я знаю: мои ребята его наизусть помнят, — говорит кто-то сбоку».
Ответное слово за всех литераторов говорит, естественно, Алексей Толстой: «…Это и награда, это также и вера в творческие силы советской литературы, вера в ее развитие, в тесную связь ее со всем советским народом, строящим счастье человечества…»
Награждение продолжалось несколько часов, затем был банкет.
Ближе к вечеру, натостовавшись во славу Советской Родины, летчики, писатели и рабочие пожали друг другу руки и разошлись, довольные, от Кремля в разные стороны.
Судьба еще некоторое время благоприятствовала Леонову.
1 апреля он отправился в Тулу, ознакомиться, как там прошла постановка пьесы «Волк». Причем едет Леонов не один, а с целой группой московских драматургов.
«В этот вечер зал театра был полон, — отчитывалась „Литературная газета“. — Артисты играли с особенным волнением и подъемом. Спектакль прошел с большим успехом. Зрители, узнав, что среди них находится автор пьесы, горячо приветствовали Л.Леонова».
После спектакля Леонов просидел с артистами до трех часов ночи; общались.
«Есть два рода пьес, — в числе прочего говорил Леонов. — В одних — автор, а вслед за ним и театр с первых явлений всё раскрывают зрителю. Ему сразу ясно — какой персонаж отрицательный, какой — положительный, кто кого должен разоблачить и что должно произойти к концу спектакля. И есть пьесы, авторы которых как бы говорят зрителю: мы покажем вам кусок жизни, покажем людей таких, какими они бывают в действительности, а вы сидите тихо в ваших креслах, следите за тем, как шаг за шагом раскрываются перед вами на сцене характеры людей и смысл их поступков, и судите сами, кто из них положительный, а кто отрицательный. Такую задачу ставил я себе, работая над “Волком”, и театр эту задачу понял. Основной рисунок вашего спектакля выполнен правильно».
По возвращении в Москву, 16 апреля, Леонов, наряду с другими литераторами, принял участие в очередном общемосковском собрании писателей, на этот раз посвященном итогам XVIII съезда ВКП(б).
То есть наградили вас — теперь рассказывайте, что вы думаете о партии.
Известно что. Всякий старался собрата по литературному ремеслу перепеть, и Леонид Леонов был не хуже иных. Вот несколько цитат из его выступления.
«Мы уже привыкли громадными шагами одолевать пространство, отделяющее нас от коммунизма: за сравнительно небольшой срок была обнародована великая Сталинская Конституция, произошли выборы Верховного Совета СССР, вышел в свет “Краткий курс ВКП(б)” — книга героического опыта рабочего класса, история борьбы за счастье трудящихся земли…»
«Союз Советских Социалистических Республик — единственная страна, над которой светит отличное солнце, — прекрасная страна, о которой грезили утописты…»
«Бывают ранним летом такие благодатные утра, когда прозрачен какой-то горною прозрачностью воздух, и голос человека идет далеко-далеко, и все духовные способности обострены невероятно, и глазу внятна каждая подробность, и радостно внутри, а уму просторно, и громадное спокойствие наполняет мир. Это чувство я испытал по прочтении отчетного доклада вождя…»
«Я с волнением произношу имя Сталина, в котором объединено всё лучшее, всё самое честное, все мысли и чувства великих стариков о правде народной. После слова „Ленин“ не было еще на языке человечества такого емкого по идейному содержанию, такого большого и громового слова».
Читать это сегодня несколько странно, но не покидает ощущение, что Леонов пишет в те дни о Сталине продуманно и прочувствованно. Он действительно готов верить в большое будущее для всей страны.
И в свое будущее тоже.
Впрочем, настроения тогда менялись, как в калейдоскопе, — жизнь то несла стремительно, то с размаха била о твердь.
Дочь писателя Наталия Леонидовна вспоминала:
«6 мая 1939 года в доме царило радостное оживление — в этот день должны были состояться премьеры двух папиных пьес: “Волка” в Малом театре и “Половчанских садов” в МХАТе. Сразу две премьеры в один вечер!
Нас с сестрой взяли вечером в Малый театр».
Сам Леонов едет во МХАТ.
В Малом театре по завершении спектакля — овации, люди кричат: “Автора!”
Выходит главный режиссер Илья Судаков и объявляет: «Леонид Максимович не может выйти, так как находится на своей премьере во МХАТе!»
Во МХАТе тоже овации.
Прошло всего три месяца после награждения, Леонов и подумать не мог, что советская критика встретит его новые сочинения хорошо поставленным лаем.
Но именно так все произошло и на этот раз. После первых отзывов, которые дали, что называется, свои же — в газете «Малый театр» от 9 мая («После “Любови Яровой” в советской тематике пьеса “Волк” — самое большое событие в театре»)? — началась форменная облава.
Публикация шла за публикацией, и одна другой отвратнее. Тон задал старый знакомый Валентин Катаев издевательской статьей в журнале «Крокодил». С катаевского голоса подхватили и дополнили остальные.
Песня исполнялась уже знакомая, не раз пропетая: влияние Достоевского, «унтиловщина», а еще: авантюрность, пустота, надуманность пьес, и в каждой из них явно ощущается червоточинка с антисоветчинкой.
Самой, наверное, обидной была рецензия на спектакль «Половчанские сады» некоего Б.Розенцвейга в «Комсомольской правде» от 18 мая 1939 года. Называлась она «О “райских садах” Леонида Леонова»: «Нищета и бесцветность положительных образов, отсутствие сильных характеров, двухмерность и плакатность положительных героев приводят к тому, что пьеса Леонида Леонова лишается внутреннего психологического конфликта».
Заодно громит автор и сам театр: «Режиссура и актеры МХАТ им. Горького, как об этом свидетельствует спектакль, не слишком взволнованны и захвачены пьесой Леонида Леонова. Несмотря на весьма добросовестно — с точки зрения звуковых и световых эффектов — переданный гром военных маневров, в самом исполнении не чувствуется того “грозового электричества”, которое пронизывает и покоряет зрительный зал».
И резюме: «В таком театре, как МХАТ им. Горького, не хочешь видеть тусклых спектаклей, в которых огонек вдохновения подернут пеплом большого и сложного, но в то же время рутинного, штампованного мастерства».
В тот же день, 18 мая, вконец озлившись, Леонов решается написать Сталину.
Осталось меньше двух недель до сорокалетия писателя: не таких приветов ждал он к своему юбилею.
И вот он пишет:
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
После романа «Дорога на Океан», побитого и уже не издаваемого, я пробовал свои силы в театре. Две мои пьесы «Половчанские сады» и «Волк», отлично принятые театрами и т. Немировичем-Данченко, а после постановки в Художественном и Малом театрах — и советским зрителем, и Комитетом по делам искусств, сейчас безоговорочно разгромлены в прессе. Повторяется история 1933 г., в тот раз организованная, как это выяснилось, плохими людьми. На глазах у молчащих организаций осмеивается и грязнится вся моя работа последних лет.
Тон статей бранный и издевательский. Не соблюдено даже элементарное уважение к чужому труду. Взгляните хотя бы на заголовок рецензии Б.Розенцвейга в «Комсомольской правде». («Дорога» писалась 3 года, пьесы — 2.) Уже 18 лет я отдаю все свои силы советской литературе. В Германии сожжены 4 мои книги. А.М.Горький хорошо отзывался о моих работах («Беседа с рабкорами», «Предисловие к французскому изданию “Барсуков”» и т. д.). Я выбит из колеи, вынужден оставить новую начатую работу. В эту крайнюю минуту у меня нет иного выхода, кроме обращения к Вам.
Если это отношение ко мне заслужено мною, не лучше ли мне оставить мою профессию и искать других путей быть полезным моему народу. Я представляю на Ваш суд мою писательскую судьбу.
Краткость этого письма диктуется опасением занять Ваше время.
Отправленное в тот же день, оно вскоре ляжет к Сталину на стол.
В самом начале романа «Дорога на Океан» Протоклитов просит Курилова уволить его с дороги и не мучить больше. Так Леонов фактически предсказывает скорое свое будущее.
Процитированное выше письмо можно пересказать в двух фразах: я не могу больше работать мастером на этой Дороге! Отпустите меня на волю, душу уже вымотали!
Курилов Протоклитова не отпустил. И Леонова тоже не отпустят. Прямого ответа от Сталина не будет, но будет ответ опосредованный.
Две недели пройдут в мучительном ожидании.
Под конец месяца, как и в случае с наголову разбитыми «Скутаревским» и «Дорогой на Океан», по поводу двух леоновских пьес проведут диспут — на сей раз устроенный секцией драматургов в Клубе писателей.
Но диспут лишь добавит печали и раздражения оплеванному писателю, которому к тому же не дали стать драматургом.
Почти все ругали «Половчанские сады» — и в первую очередь за то, как ни странно, что Леонов сделал из мятущегося неудачника Пыляева шпиона, на которого он никак не тянул. (Так Леонов наказал сам себя, пойдя на поводу у времени.)
«Мир мнимый, — говорил о пьесе М.Гус, — мир людей всё совершивших, не мучимых никакими проблемами — все скучно, неподвижно и безжизненно».
Завлит МХАТа Пётр Марков пытается Леонова защитить — что вполне объяснимо, ведь в его театре идет одна из пьес Леонова, но Марков оказался в явном меньшинстве.
Примерно так же реагировали собравшиеся и на пьесу «Волк».
«В пьесе “Волк” А.Гурвич, как и выступавший на диспуте Я.Эйдельман, не чувствует дыхания нашей жизни — как будто пьеса о советских людях написана в XIX веке, — сообщает „Литературная газета“ за 30 мая. — Мир героев пьесы замкнут в себе, оторван от окружающей действительности, не потому, что он показан в обстановке частной квартиры, а потому, что в этой частной квартире не бьется пульс советской жизни».
Под отчетом о диспуте, чтоб окончательно испортить настроение Леонову, была опубликована отдельная статья М.Бурского на ту же тему. В статье автор сетует, что в «Волке» слишком «…скучно трещат на сцене советские скворцы» — в том смысле, что если б шпион Лука Сандуков в пьесе был чуть поразговорчивее, то симпатии зрителей вообще оказались бы на его стороне: как тут не стать волком, когда такая тоска вокруг.
«Половчанские сады» бьет критик другой картой, обвинив весь ход пьесы в ходульности и фальшивости. «В чеховских спектаклях то, что за сценой, — пишет критик, — всегда встречалось с тем, что на сцене, образуя художественное единство. В половчанском саду эта встреча не состоялась. Сад этот — не вишневый».
Критик, к слову, показал здесь идеальный способ унизить вообще любое сочинение. С тем же успехом можно написать о чем угодно, утверждая, что ваша Анна — не Каренина, ваша дочка — не капитанская, а ваши души — не мертвые. И попробуй поспорь!
Неизвестно, как отпраздновал Леонов свое сорокалетие: семье явно было не до веселья. Ни одна советская газета никак не откликнулась на юбилей писателя. Полная тишина, как и не было никакого Леонова в литературе.
В мае избирают новый президиум Союза советских писателей — и Леонов туда даже не попадает. Там: Алексей Толстой, Фадеев, Федин, Шолохов, Катаев, Асеев, Вишневский, Герасимова, Корнейчук, Купала, Лебедев-Кумач, Мамашвили, Павленко, Соболев…
В июне, после тридцать шестого показа, «Половчанские сады» снимают из репертуара МХАТа. Немирович-Данченко разводит руками: «А что мы можем сделать?»
Всё идет к тому, что и пьесу «Волк» ожидает та же участь.
Ни одна книга Леонова не готовится к печати в этом году (и не выйдет). При том, что большинство коллег Леонова по писательскому ремеслу издаются и переиздаются много и активно. Достаточно сказать, что за вторую пятилетку по сравнению с 1933 годом в Советском Союзе выросли тиражи книг на 37 процентов.
Но великое счастье Леонова и его близких в том, что они еще не знали всего происходящего вокруг Леонида Максимовича, иначе было бы отчего сойти с ума.
Незадолго до награждения писателей председатель комиссии Политбюро по расследованию деятельности НКВД Андрей Андреевич Андреев направил Сталину письмо, в котором по результатам совместной работы с Лаврентием Берия были названы писатели, на которых в НКВД имелись «компрометирующие в той или иной степени материалы». Это — Алексей Толстой, Леонов, Катаев, Федин, Шкловский…
Сталин не дал хода этим компрометирующим материалам.
Но совсем недавно, 15 мая 1939 года, был арестован Исаак Бабель, и в последние майские дни, как раз в сорокалетие Леонова, он дает показания (или за него дают, а ему представляют на подпись готовый протокол) о существовании группы террористов-троцкистов, в которую помимо самого Бабеля входили Леонов, Катаев, Всеволод Иванов, Юрий Олеша, Владимир Лидин…
Один малый, на волосок, поворот истории, и не было бы никакого Леонова в том же мае.
В Переделкине пятнадцать владельцев писательских дач уже арестованы, и Бабель — последний из них. Понятно, как чувствовали себя оставшиеся: Пастернак, Чуковский, Всеволод Иванов, еще недавно проработанный и чудом миновавший ареста Афиногенов…
Леонов, естественно, не мог знать всего происходившего, но не почувствовать вновь сгущавшуюся тьму над головой было трудно.
И в это же, напомним, время, находившийся вдалеке от Советской России Владимир Набоков едко завидовал Леонову, у которого поставили сразу две пьесы два крупнейших театра страны. Знал бы он, кому завидовал…
Не выдержав, 3 июля Леонов просит жену, Татьяну Михайловну, сходить к Александру Фадееву, спросить у него: чего ждать, как быть? Фадеев, занимавший должность секретаря Союза писателей и в 1939 году введенный в ЦК КПСС, безусловно, был тогда самым влиятельным человеком в советской литературе. Дача его в Переделкино была неподалеку от леоновской, и до какого-то времени они поддерживали дружеские отношения, захаживали друг к другу в гости.
Почему пошла именно жена, понятно: Леонид Максимович никак не хотел компрометировать Фадеева своим приходом — все-таки Леонова прорабатывали на каждом углу.
Татьяна Михайловна вернулась огорошенная:
— Лёня… Дело плохо. Он даже меня не принял. Посмотрел со второго этажа и не спустился…
У Фадеева были гости. Непременный участник всех «проработочных кампаний» критик Владимир Ермилов выглянул из-за плеча Фадеева, увидел супругу Леонова и сразу исчез.
Этому Ермилову, к слову сказать, приписывают авторство фразы «маразм крепчал».
Крепчал, да.
Спасение снисходит неожиданно. 4 июля 1939 года одна из главных государственных газет — «Известия» (в ее издателях значился Президиум Верховного Совета СССР) публикует чуть ли не на половину полосы статью критика Марка Серебрянского «Леонид Леонов». Фактически — это запоздалое поздравление с юбилеем.
Недооценить факт публикации невозможно: достаточно сказать, что в «Известиях» в том году ни одной подобной статьи ни о ком из писателей не появилось.
Так товарищ Сталин передал дружеский привет Леонову. Ты вот, товарищ Леонов, убил Курилова, а мы тебя, товарищ Леонов, пока еще нет.
«Крупный советский писатель, автор “Барсуков”, “Соти”, “Скутаревского”, “Волка” Л.Леонов хорошо известен читательским кругам советской интеллигенции…» — поставленным поздравительным голосом выводит Серебрянский.
Характерен отбор произведений: «Необыкновенных рассказов о мужиках», «Вора», «Дорогу на Океан» и «Половчанских садов» Леонов, видимо, никогда не писал.
Далее Серебрянский описывает, чем так дорог Леонов советской власти.
«Его первый большой реалистический роман “Барсуки”, выдвинувший тогда совсем молодого писателя, почти юношу, в первые ряды советской литературы, был значительным произведением на тему о классовой борьбе в деревне в годы Гражданской войны, на тему о победе большевистских идей и практики над силами, враждебными революции…»
Вообще, мягко говоря, это не совсем так, но Серебрянский свершает тут благое дело: человека спасает, так что пусть говорит дальше.
«“Соть” — другая талантливая книга Леонова — была в числе первых произведений советской литературы, отобразившей тот решительный перелом в настроениях интеллигенции и окончательный переход ее на сторону рабочего класса и партии…»
Кажется, тут Серебрянский несколько путает «Соть» и «Скутаревского», но это детали.
Далее Серебрянский совершает аккуратный прыжок через головы большинства написанных Леоновым романов и пьес: «Творческий путь от “Барсуков” к “Соти” и “Волку” был сложным и противоречивым. Талант и пытливость честного художника вели суровую борьбу с ошибками и ложными представлениями о действительности…»
Но «талант и пытливость», конечно, победили, иначе кто бы его поздравлял в «Известиях».
Правда, победили с трудом, потому что даже в «Барсуках» уже некоторые сюжетные линии, по мнению Серебрянского, «шли в сторону от метода социалистического реализма».
Однако даже полемика вокруг «Волка», уверен Серебрянский, еще раз доказала, что Леонов все-таки на верном пути, а его критики — нет.
«Сколько было наговорено чепухи, способной дезориентировать драматурга! — сетует Серебрянский. — Сколько было нагромождено вокруг “Волка”! Один из критиков, не обременяя себя сложными размышлениями, объявил Леонова “основоположенником детективного жанра”, посколько в пьесе выведен шпион, другой увидел в пьесе всяческие страсти, ужасти и пугало биологизма, третий договорился до нелепого утверждения, что Лука Сандуков больше молчит, чем говорит, и что, заговори он полным голосом, он мог бы оказаться на рощинском бесптичье очень голосистым соловьем».
«Все эти, с позволения сказать, аргументы никакого отношения к пьесе Леонова не имеют и не могут иметь», — резюмирует Серебрянский.
И завершает свою статью так: «Как художник, Леонов молод, ему исполнилось в этом году сорок лет, это пора мужественной зрелости писателя, которую он встречает в расцвете своего дарования».
В тот же день, едва прочитав статью, Леонов — тяжкий груз с плеч! — выходит из дома, а навстречу ему Александр Фадеев, лично. Дошел до соседа своими ногами, не поленился. (По другой версии — все-таки позвонил.)
— Лёня! — говорит. — Сколько лет, сколько зим! Что не заходишь ко мне? У тебя и юбилей был, а ты не пригласил! Нехорошо так с товарищами, нехорошо… Ах, Лёня, Лёня, дорогой человек…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.