ГЛАВА XIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XIII

Рассылая бесчисленные запросы в адресные бюро крупных и небольших городов, в горздравотделы страны, все эти годы я одержимо разыскивала сына. Кипы ответных справок, кроме «Не проживает», «Не значится», «Не числится», не приносили ничего. Старались помочь и друзья. Списываясь со своими северными знакомыми, расспрашивали, не встречал ли кто и не слыхал ли чего-нибудь о Бахареве. Иногда кто-то сообщал: видели его в Саратове, слышали, что он живет в Кинешме. Но и оттуда приходило все то же: «Не проживает».

— Напишите в Мурманск, — подал идею доктор Яшунский. — Один приятель из тех краев упоминал о Бахареве.

Из управления милиции Мурманской области пришел перебудораживший ответ: «В настоящее время проживающим не значится, выбыл неизвестно куда без выписки». Значит, действительно был там! Теперь снова маневрировал, менял место жительства, прятался.

Снова и снова я забрасывала розыскными просьбами адресные столы городов. И только в 1956 году, когда сыну было уже одиннадцать лет, я получила от Анны Абрамовны Берзинь открытку: «Случайно узнала: Бахаревы живут..» — и она называла город.

Перемученная весть обернулась лобовым ударом, при котором теряешь все ориентиры. Длительно и насильственно скручиваемая мука взорвалась.

Предложение знакомой, по профессии юриста, помочь мне пришлось как нельзя кстати. Юридический опыт мог подстраховать, принести реальную пользу.

Я спешно запасалась ходатайствами и характеристиками. Нелли К., как звали юриста, не медля выехала в город, где жили Бахаревы. Оттуда одна за другой стали приходить телеграммы:

«Почти все закончила, — извещала она, — разговаривала с Юрочкой он отличник говорила с Бахаревым подробности письмом жди моего вызова»; «Бахарев испугался, боится подорвать авторитет препятствовать знакомству с сыном не будет запасись временем для этой цели предлагает решить вопрос мирным путем думаю что будет предлагать брак убежден в твоем приоритете ждет тебя для согласования этого вопроса вылетай не волнуйся все утряслось Нелли».

Я ни на грош не верила в намерение Бахарева «согласовать» и решить дело «мирным путем». Он существовал как фантом изворотливости, зла. И только.

В стремлении обезопасить себя, перенаправить инерцию вала, который несся на него, Бахарев, не дождавшись, пока я дойду до здания аэровокзала, выбежал на летное поле. Перекрикивая завывание метели, тут же нервически спросил:

— Мы запишемся? Да? Запишемся?

От приглашения сесть в его машину, на которой они с Нелли приехали меня встречать, и скороговорочного Неллиного назидания:

«На все отвечай сейчас: да! Остальное — после» — все, как при аварии, скрежетало, громоздилось одно на другое.

Пользуясь тем, что Бахарев отошел, Нелли быстро пересказала:

— Пришла к нему в больницу, дождалась очереди, он спросил: «Что у вас?» Узнав, что я от тебя, страшно побледнел, схватился за голову, отменил прием. Долго молчал. Спросил: «Как думаете, она согласится на брак?» Юрика видела. Хороший мальчик. Очень плохо одет.

Для разговора Бахарев повез в больницу.

Меня вразумляли: «Чувства сейчас неуместны… В этих обстоятельствах они губительны». Но когда на вырвавшееся против воли: «Что вы натворили? Что вы сделали?» — Бахарев опустился на колени и стал как-то нелепо подползать, не помня себя, я со всей силой выбродившей ярости оттолкнула его ногой. Иначе не получилось.

Даже сквозь завесу ненависти, тем более, когда этот приступ спал, я уже знала, что буду жестоко отомщена. «Сейчас он соберется и станет таким, каким уже давно живет на свете!»

Действительно, на вопрос: «Когда и где я увижу сына?» — ответил вполне овладевший ситуацией и собой человек:

— Завтра!

Нет! Сегодня!

Как вышвырнутая из эшелона, я все эти годы догоняла его. Без промедления, сейчас же должна была уцепиться за поручни, додышать до мгновения, когда увижу сына!

— Хорошо! Сегодня, — уступил он. — При соблюдении непременных условий. Первое: я вас представлю как «тетю»! Второе: никаких напоминаний о прошлом!

Сколь осторожной придется быть — понимала без него. Поначалу не слишком даже испугало: «тетя»…

Пытаясь восстановить сейчас в памяти обстановку того больничного помещения, куда Бахарев привез сына, упорно натыкаюсь на картину сырого, холодного полуподвала с облезлыми стенами: «Подальше от любопытных!» — объяснил он.

Вошедший подросток, в коричневого цвета вельветовой курточке с короткими, не по росту, рукавами, растерянно осматривался…

— Познакомься, Юра, это тетя Тамара! — услышала я бахаревский голос.

Тетя! Без пояснений: какая. Близкая тетя? Далекая? Добрая, наконец? Откуда?

Я задавала сыну вопросы:

— А шахматы ты любишь, Юрик? Какой предмет самый любимый в школе?..

Спрашивала, а сама, охваченная единственным желанием пробудить в сыне «обоюдную память», вслепую, в лихорадке то так, то эдак пыталась нащупать некий общий нерв.

Сын был скован, напряжен, вежливо отвечал… «А это, а то», — продолжала я разведывать, силясь ухватиться за то связующее, что никуда не могло деться. Но ни погруженность в вопросы, ни спрятанная в них потаенная мольба: «Вспомни же, Юрик, вспомни меня, я — твоя мама!» — не проникали в сына. Память и внимание его были отвлечены чем-то текущим, оставались непотревоженными.

Сын показался мне робким. В нем будто не были заложены ни резвость, ни озорство, ни ребяческое любопытство. Маленький человек не впускал в себя!

— Я пойду, папа? Мне надо делать уроки.

— Иди.

Когда Нелли говорила, что Юрик плохо одет, могла это понять: «Не хотят баловать!» Но в сочетании с нерешительностью? Откуда она проистекает?

Чувствуя, что ничего не заронила в душу сына, я обязала себя ни в коем случае не отвлекаться на ненависть к Бахаревым.

Чтоб завоевать внимание и доверие сына, предстояло сделать многое. Это не страшило. Лишь бы чаще и подольше быть с ним!!! «Память обо мне под прессом! Исчезнуть она не могла! Проснется!»

В моем-то воображении преград между мною и сыном не существовало. Сердце было распахнуто ему навстречу и вширь и вглубь. «Мы с ним, с моим-то мальчиком, во всем разберемся сами. Без посредников. Я разгадаю его увлечения, войду в его мир. И — завтра же!»

Но… «завтра» у меня уже не было.

На следующий же день Бахарев пресек возможность дальнейших с ним встреч:

— Я увез сына за город к родственникам. Ни вам, ни ему свидания ничего кроме вреда не принесут.

Обескураженная неуемностью самоуправства Бахарева, я только выговорила:

— Или вы сию минуту привезете сына в город и дадите мне с ним видеться, или я сегодня же иду с документами в суд!

— Суд вам ничем не поможет! — парировал он.

— Кто же мне тогда поможет???.. Помогите — вы!!!

Сомкнув губы, Бахарев замолчал.

Так он быстрее, чем следовало, подвел все к необходимости судебного разбирательства.

Судья, привлекательная женщина лет тридцати, с ясными глазами, не то с недоверием, не то недоуменно, но тем не менее внимательно выслушала меня. Приняла документы. К тому же моими друзьями в адрес суда были написаны десятки писем. Каждый рассказывал в них все, что знал о рождении Юрика, о том, как он рос, как его украли и как я и они разыскивали моего сына.

В присутствии трех заседателей беседа со мной и Бахаревым была назначена на следующий день.

Отвечая на вопросы судьи, пришлось рассказать все с самого начала. Про лагерь, лазарет, рождение сына, про обещания и обман Бахарева, освобождение и все последующее.

Упершись локтями в колени, пригнув головы, сидели трое мужчин-заседателей. Похоже, из рабочих. Молчали.

Дослушав рассказ до момента, когда Бахаревы тайком скрылись с Юриком, судья прервала меня и обратилась к отцу моего сына:

— Скажите, Филипп Яковлевич, эта женщина рассказывает правду?

Ожидая препирательств и лжи, я поразилась его неожиданно краткому ответу: «Да!» и волнению, которое он не сумел скрыть. Можно было подумать, что сам он только сейчас представил себе все таким, каким это было объективно.

Результатом встречи было единодушное решение заседателей: «Привезти ребенка, дать мальчику видеться с матерью».

Бахарев решения не оспаривал. Его уступчивость насторожила.

— Завтра в три часа дня приходите к нам домой, — сказал он, когда мы вышли на улицу.

— В таком случае поговорите до этого с Юриком. Объяснитесь с ним. Скажите ему что-нибудь вроде того, что я была приговорена врачами к смерти, отправлена далеко в горы. Вы думали, я не выживу, и потому скрыли, не сказали ему правду.

Я была готова к любому подвоху, к тому, например, что, придя к ним, не застану сына. Но ожидало куда более коварное и страшное.

Едва мы с Нелли вошли в комнату, где Юрик за обеденным столом готовил уроки, как Бахарев, предварительно с ним ни о чем не поговоривший, указал на меня и, словно рванув на себя какую-то страшную рукоятку, выпалил:

— Юра! Это — твоя мать!

Сын испуганно вскинул глаза и тихо выдохнул:

— По-че-му?

Помертвев от тихого и страшного вопроса сына, сбитая с ног оголтелым штурмом Бахарева, пытаясь хоть что-то и как-то спасти, я бормотала:

— Юрочка, ничего страшного. Так бывает. Ты сейчас все поймешь. Разве ты меня не помнишь, забыл, как я приезжала к тебе в Вельск? Несколько лет я не вставала с постели. Теперь поправилась. Сразу приехала к тебе. Мы все тебя любим…

Ни на кого не глядя, не поднимая глаз, сын повернулся и вышел из комнаты.

У Бахарева это был не стихийный срыв чувств. Подготовленный, изощренный удар по обоим сразу! Даже по пространству вокруг нас. Удар шоком, загодя перекрывающим то, что неминуемо и естественно должно было родиться у Юрика ко мне.

В доли секунды Бахарев вогнал в психику сына ощущение катастрофы. Я стала для него обозначением несчастья. Первого несчастья! И залечить, снять это с души сына мог один отец. В своем доме. Без «гостьи». Оставшись с ним наедине.

Математика хода. Внезапность нападения. Я с этой тактикой сталкивалась. Не раз попадалась на этом.

Основным условием для дальнейших встреч с сыном было, как заявил Бахарев, непременное присутствие при них Веры Петровны.

Говорить с сыном, видеться в ее присутствии? Не дать нам быть вдвоем? Могло ли быть что-нибудь кощунственнее и невыносимее?

— Нет, нет и нет! — запротестовала я. — Только не это! Только не она!

— Как хотите! Без этого не разрешу! И никакие суды мне здесь не указ! — стоял на своем Бахарев.

Имея в виду собственный опыт воровства, Бахаревы стерегли нас с сыном, опасаясь того же с моей стороны.

С завидной энергией, то вбегая, то выбегая из комнаты, Вера Петровна хлопала дверьми, демонстрируя тем свое неудовольствие и раздражение происходящим.

«Суды — не указ!» «Не разрешу!»

Она теперь повсюду следовала за нами третьей.

— Тебе понятно, Юрик, почему герой фильма?.. — наклонялась я к нему в кинотеатре на картине «Между двух океанов».

— Ой, не забивайте вы ему голову заумными вещами. Он еще маленький, — вмешивалась она. — Помнишь, Юрочка, как ты купался в таком же море с папой?

Мы ехали в планетарий. Вера Петровна прихватила с собой племянника Сережу. Живой, смышленый мальчик то и дело задавал вопросы. Юрик смотрел в окно.

— Не хочешь туда ехать? Так и скажи, — подталкивала его локтем Вера Петровна. — Чего молчишь?

Но он хотел ехать, с интересом слушал историю Тома Сойера, которую я рассказывала им с Сережей. Заметила даже, что он недовольно косится на ровесника за то, что я уделяю ему много внимания.

В планетарии, в царстве вращающихся вокруг нас звезд, я удержала себя от того, чтобы притянуть сына к себе. Слишком неподатливы и напряжены были его плечи.

Было тяжело. Я отошла в угол сада. Следом примчалась Нелли.

— Только ты ушла, как Юрик спросил меня: «Где мама?»

— Неправда, Нелли! Он так не сказал! — взмолилась я.

— Клянусь! Спросил именно так.

Приготовившись ждать долго, очень долго, чтоб в нем это созрело, я не поверила тогда и клятве Нелли.

Воспользовавшись тем, что нас с сыном оставили на минуту вдвоем, обратилась к нему:

— Юрочка, мы поедем с тобой в южный, очень красивый, зеленый город.

— Зачем? Я не хочу.

— Я тебя очень люблю. Я так долго была без тебя. Нам будет хорошо. Жить и учиться будешь там. Сюда станешь приезжать, когда захочешь.

— Нет.

— Почему, Юринька?

— Не хочу.

Никто не помогал сыну составить обо мне хоть какое-то представление. Сын не знал меня.

Факта усыновления не было. Бахарев знал, что я не дала бы на это согласия.

— Каким же образом сын записан в школе как Бахарев, если в свидетельстве о рождении мальчика — Петкевич? — спросила судья.

Юридически правомочный вопрос и подвел к обнаружению мошенничества Бахаревых.

— Вам предстоит узнать сейчас нечто сенсационное, — предупредила меня судья при очередной встрече. — Соберитесь с силами. Так вот. Вовсе не вы действительная мать Юры. Не вы его родили, а Вера Петровна.

На столе передо мной были веером разложены не один, а три экземпляра фальшивых метрик сына. В графе «мать» было выведено: Вера Петровна Бахарева. Место рождения: вымышленный город. Не Межог. Вместо действительной даты рождения — 12 декабря 1945 года — три варианта: разные числа, месяцы и даже разные года рождения.

Поднаторевшая в уголовных делах, Вера Петровна, имевшая собственного сына, вписала себя матерью в свидетельство о рождении моего ребенка?

Какими темными страстями и делами были связаны между собой эти двое людей! В каком согласии они расправлялись со мной, уничтожив даже «документально»! Когда я увидела фальшивые метрики, узаконивающие похищение сына, вписанное в графу «мать» имя этой женщины, мне казалось — мир рухнет.

Ничего не рухнуло. Уцелело все, кроме меня…

Судье я не просто поверила. Доверилась вполне. Бескорыстная и сердечная, она глубоко вникала во все, но я чувствовала какую-то заминку:

— Я обязана вас предупредить. Суть дела в том, что вы опоздали ровно на год, — объяснила она. — Всего на год! По закону ребенок с одиннадцати лет уже сам решает, с кем из родителей хочет остаться. Сами понимаете, на суде ваш сын заявит: «С ними».

— Вы мне отказываете в суде?

— Нет, конечно. За вас многое. Но суд будет обязан считаться с тем, что пожелает ребенок. Поймите это.

Я и сама не однажды представляла сына в зале суда отвечающим в присутствии чужих людей на вопрос: «С кем ты хочешь жить?», «видела» его опущенные глаза, знала, как должно будет оцепенеть его сердце, когда он произнесет то же: «С ними»!

В эпицентре схватки была душа ребенка. Подставлять сына процедуре суда, бороться за него таким образом? Я и сама не могла. С трудом переносила, когда он отключался от разговора, замыкался. У него уже была своя воля. Я боялась его потерять.

— А как же с тем, что сына воспитывают люди, у которых все на подлоге? — спросила я судью.

— За это с них взыщут. Это другой вопрос. Все, что лежит здесь, в деле, основание для процесса иного масштаба. Когда-нибудь такой процесс состоится. Когда-нибудь! Но чем, кроме глубочайшего сочувствия, помочь вам сейчас? У меня душа переворачивалась, когда я читала письма ваших друзей.

— Каков же ваш совет?

— Заберите документы. Отдам вам даже все письма. Не хочу, чтобы к ним прикасался его адвокат. Кстати, Бахарев нанял лучшего из всех. Попытайтесь как-то договориться с ними мирным путем. Должно же быть в них что-то человеческое.

У правосудия оказалось много необоримых, отнимающих надежды на то, чтобы мне вернули сына, подпунктов, статей. Как ни об один из них не споткнулся закон, выдирая нас с корнем из жизни.

Я отказалась от публичного разбирательства.

Несмотря на решение заседателей «не препятствовать встречам», Бахарев периодически увозил сына. Каждое свидание приходилось «отбивать, выпрашивать».

Нелли постоянно призывала меня к дипломатии. Но я с Бахаревым надипломатничалась на Севере. Сейчас, проигнорировав этот совет, совершала одну ошибку за другой. Все было агонически воспалено, и не было при этом права на стоны и слезы.

Нелли была единственным участником и свидетелем того больного, что попросту не может иметь адекватной формы пересказа. Отпуск ее кончался. Она уехала. Я осталась одна.

Итак, лучшие из людей чаяли: «Должно же в них быть хоть что-то человеческое?»

Я и оглянуться не успела, как шла в дом Бахаревых уже просительницей, в роли подыгрывающей в созданном ими же сценарии. Оставался узкий перешеек, по которому я еще надеялась добраться до сердца сына.

Центром безликой, унылой квартиры Бахаревых был буфет, набитый стеклом.

— У вас нет ни единой книги, — заметила я.

— Сегодня нет ни одной, а завтра будет целая библиотека, — ответил хозяин дома.

— Покажи мне свои фотографии, — попросила я сына.

— Какие?

— Все, где есть ты.

Юрочка с отцом идут через поле. Видно, к реке. На отдыхе. На другой — оба стоят около теленка… Юрик гладит животное… Сидят вдвоем с отцом на корточках и кормят кур. Восседая на табуретке, отец что-то чинит, а безмятежный, спокойный Юрочка стоит возле него.

Я смотрела на эти снимки — зримую плоть жизни сына, на расторопные движения бессовестной Веры Петровны, снующей по своей квартире, на высверк бриллиантовых сережек в ее ушах и только теперь, здесь до конца и вполне прозрела: мой сын любит этих людей. Любит, и все тут. Каждого в отдельности и обоих вместе. И они любят его. Он с ними сросся. Они для него изначальная, прочная реальность.

Все миражи отмелькали один за другим. Замедлился даже ход времени.

Разговоры с преуспевающим Бахаревым ничего изменить не могли. «Юра — мой наследник! Мое будущее», — твердил он. Жажда обессмертить себя, как и чувствовать сына ежечасно своим, сделали свое дело: душа мальчика принадлежала ему, им.

— Ребенок должен закончить школу в привычной для него обстановке, поступить в институт, — говорил Бахарев. — Вы что, считаете, что можете дать ему больше, чем я?

— Да! Да! Да! Считаю: да. Я — мать!

— А я — отец. Надо свыкнуться с тем, что поправить уже ничего нельзя.

«Свыкнуться»! «Поправить ничего нельзя»!

Когда-то один общий знакомый сказал: «Филипп на Севере ждал и хотел, чтобы вы подали в суд». Я посмотрела на него, как на сумасшедшего, хитроушлого человека: «Хотел?» «Да! Сына могли бы присудить вам. Это дало бы ему возможность развязаться с Верой, как бы не по собственной инициативе», — объяснил он.

Указав сейчас глазами на Веру Петровну, Бахарев не постеснялся пожалеть себя, сокрушенно заявив:

— Вы же видите, с кем прожита моя жизнь…

В заявлении, написанном позже в партийные инстанции, Бахарев также отрекся и от меня, от всего, что было со мной связано, назвав прошлое «случайной связью».

Когда я уходила из дома, Бахарев встал:

— Я пойду вас провожу.

Какая-то припрятанная для меня милость? Но в его путаных человеческих потемках нашлось такое, чего нельзя было объяснить иначе, чем деградацией:

— Вы хотя бы понимаете, почему я в «тех» метриках всюду указал днем рождения сына… надцатое число? Как? Не понимаете? Ведь это день и месяц нашей первой с вами встречи тогда, на «Светике», — «утешил» он чудовищной пошлостью.

В системе нравственных координат этого человека я была запечатленной примышленным днем рождения в фальшивых метриках сына.

В ответ на письма, посылки, телеграммы детская рука сына не вывела ни единого слова. Отвечали Бахаревы. В два голоса перебивая друг друга, они сообщали, как мои письма раздражают Юру, что он наотрез отказывается на них отвечать.

По исковому заявлению прокурора города о непризнании фальшивых метрик суд вынес определение: «Признать свидетельство о рождении недействительным».

Дело было возбуждено не мной. Прокурором. Документы, определение суда — внятное тому свидетельство. Но при каждом удобном случае Бахаревы или приращивали, или подогревали в сознании сына превратное обо мне представление. «Несколько дней назад принесли извещение от прокурора, чтобы явиться к нему для разбора жалобы, — писала Вера Петровна. — Юра увидел это извещение и сказал: „Это Т. В. написала прокурору“, — и нахмурил лицо».

Умалчиванием, клеветой, другими способами не только уважительное, а какое бы то ни было представление обо мне в душе сына было затоптано.

Пробиться к сыну я не смогла. Все попытки терпели крах. Не смогла! «Свыкнуться» с его утратой — тем более. Ездила в город, где он жил. Наблюдала за взрослеющим сыном издали.

Я тосковала по сыну. Неизбывно. Периодически лишалась сна. Неделями не спала вообще: «За что? За что?» Отвозили в психоневрологическую клинику. Клиника не помогала. Компетентных врачей для подобных недугов не существовало.

Все происшедшее с сыном — единственная в жизни боль, которую я ни во что иное претворить не смогла.

Бахарев умер.

— Отец оставил застенографированные дневники, — сказал при одной из встреч сын.

— Ты их расшифровываешь?

— Да. Хотя это не просто. Он пользовался старым, двадцатых годов ключом.

— И пока ты их не расшифруешь, не успокоишься? Верно?

— Да.

Не знаю, что доверил Бахарев дневникам, какую свою открыл в них «истину». Мне это неинтересно. Но сына переполнял ненасытный интерес к фигуре отца. И не интересовало ничего, относящееся ко мне. Верность воспитавшей его Вере Петровне оставила сердце сына неразменным.

— Вы их не любите?! — то ли утверждая, то ли спрашивая, обратился он как-то ко мне.

— Они отняли у меня сына!

История эта «Эпилогу» не подлежит. Она еще не завершена. Еще — живая. Возможно, все определится тогда, когда оборвется моя жизнь. А сейчас верую: меня поймут, почему я не касаюсь того ломкого и хрупкого, что так нерешительно, так едва пыталось пробиться к жизни в последующие годы.

КОММЕНТАРИЙ

В качестве комментария к главе привожу только одно письмо из многих, написанных друзьями в 1957 году в адрес суда, письмо Веры Николаевны Саранцевой (другом по камере фрунзенской тюрьмы). Привожу как попытку увидеть в случившемся не столько личную беду, сколько преступление режима.

«Уважаемые товарищи судьи! Я знаю Тамару Владиславовну (Владимировну) Петкевич с 1943 года — немного по Киргизскому медицинскому институту, где она училась, а я работала, а затем по так называемой внутренней тюрьме НКВД в г. Фрунзе, куда в том же году мы обе были посажены по ложным обвинениям в антисоветской агитации и где стали друзьями на всю жизнь.

Вы, конечно, знаете, что тюрьма унижает и калечит человека, особенно тогда, когда в нем намеренно стараются вытравить все — и волю, и мысль, и способность протеста, и физическую сопротивляемость организма. Мне пришлось испытать все это сравнительно немного, так как дело в отношении меня было прекращено за отсутствием состава преступления, и я вскоре вышла на свободу. Тамара же полностью отбыла свой срок заключения — все семь лет, которые ей были „пожалованы“ судом неизвестно за какие грехи, — и только теперь наконец получила полную реабилитацию.

За эти семь лет да и после она перенесла столько физических и моральных страданий, что просто удивительно, сколько же, действительно, может человек пережить. Начать с того, что она еще до своего заключения потеряла почти всех своих близких — отца, мать, младшую сестренку. Муж — они только недавно поженились — был арестован вместе с нею и тоже фактически умер для нее. Представьте себе молодую, 23-летнюю, прекрасную во всех отношениях женщину, брошенную в одну камеру с бандитами, преступниками, человеческими отбросами всякого рода. Ее внешняя красота и привлекательность создавали для нее в тюрьме только лишние трудности, становились предметом наглых домогательств со стороны разных подлецов.

И вот в этой тяжелейшей обстановке, в холоде и грязи, в непосильной работе, во всей той гнусной атмосфере, которая была типична для бериевских лагерей, больная, оторванная от всего, что было дорого ее сердцу, лишенная возможности учиться и заниматься разумной творческой деятельностью, Тамара не сломалась и не утратила ни одного из своих великолепных человеческих качеств — ни редкого ума, ни душевной теплоты и нежности, ни стойкости, ни честности, ни личного достоинства и уважения к достоинству других. Наоборот, как всякий сильный духом человек, она как бы выросла в аду всех этих испытаний, стала еще более твердой, можно сказать, выучилась героизму.

Счастливый случай помог ей раскрыть в тюрьме еще одну сторону ее многогранной, богато одаренной натуры. В ней обнаружился и расцвел артистический талант, который подарил ей впоследствии новую цель жизни, спасая в минуты отчаяния, пробуждая в ней радостное сознание того, что она нужна людям, неся им доброе, волнующее и высокое, что заключает в себе настоящее искусство.

Ее собственные переживания, бурная и трагическая судьба дали ей, как героине герценовского рассказа „Сорока-воровка“, богатый материал для художественного творчества. Такие люди, как Тамара Петкевич, могут погибнуть только физически, но не духовно. Несчастье лишь возвышает их, умножает красоту их души, делают их примером для других. Я преклоняюсь перед мужеством Тамары, перед ее глубокой внутренней чистотой и глубиной ее чувств, которые не смогла помрачить никакая тюремная неволя.

В тот же период произошло еще одно событие в ее жизни. Она стала матерью. Нет надобности говорить о том, что в тех условиях, в которых находилась Тамара, материнство — это не только счастье, но в то же время и горе.

Ей угрожала разлука с сыном, который с самого начала, с момента рождения, стал для нее самым любимым существом на свете. Необходимость отдать его в чьи-то неизвестные руки убивала. В таких обстоятельствах она вынуждена была согласиться на то, чтобы отец временно взял его к себе, с обязательством вернуть ребенка матери, как только она станет свободной.

Я не хочу здесь выносить какого-либо суждения об отце Юрика, который из ложно понятой любви к ребенку совершил, по существу говоря, преступление, лишив его матери, и такой матери, как Тамара Петкевич, а ее — единственной радости и утешения в жизни, которая и без того была так бедна радостями. Выносить по этому поводу решение — функция суда, который, очевидно, внимательно разберется в подробностях этого не совсем обычного дела. Я могу сказать только одно: нет таких сил и прав на свете, что позволяли бы отнять ребенка у живой матери, которая его любит, тоскует о нем, жаждет всей душой видеть его возле себя. Я просто не могу представить себе этого. История Тамары и ее сына Юрика заставляет вспомнить историю Отрадиной-Кручининой из всем известной драмы Островского „Без вины виноватые“. Последняя страница несправедливости, причиненная прекрасному человеку, артистке и матери Тамаре Владиславовне Петкевич, должна быть исправлена немедленно.

Прилагаю письма Тамары мне и моей матери. После моего выхода на свободу мы с Тамарой все время переписывались и виделись после освобождения. В переписке со мной она изливала всю душу, и я была хорошо осведомлена о том, что касалось судьбы ее ребенка, поисков его адреса, скрытого отцом, и всех переживаний Тамары в связи с этим. Все эти письма у меня бережно хранились, и почти в каждом из них выражение глубокой любви к сыну, заботы и тревоги о нем, тоски от разлуки с ним. Невозможно читать их без сердечного волнения. В этих письмах во весь рост встает благородный образ человеческой, женской души, созданной для любви, света и свободы, но силой вещей закованной в цепи и посаженной в тесную клетку. Я свято верю, что мудрый и сердечный суд воздаст ей должное и, хотя бы с опозданием, возвратит ей счастье материнства, которого она так достойна.»

В. Саранцева