ГЛАВА I
ГЛАВА I
Барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг родился в 1882 г. в прибалтийской помещичьей семье, весьма родовитой, хотя и утратившей в XIX веке блеск своего имени, но сохранившей кровную связь со многими аристократическими домами России и Германии. Полулегендарный период существования рода Унгернов начинается в VI или VII веке нашей эры. Из семейных преданий этого родного для него источника юный барон щедро черпал увлекательные повествования о подвигах своих предков, одни из которых являлись рыцарями времен крестовых походов и пали в боях с неверными, а другие блистали силой и отвагой на турнирах. Но, вероятно, ярче всего в душе мальчика запечатлелся образ рыцарей Ральфа и Петра, неутомимо бороздивших моря в поисках приключений и добычи. Впоследствии в Монголии в хорошие свои минуты Роман Федорович охотно вспоминал о них и отыскивал параллель между собой и этими красочными фигурами Средневековья. Что же касается официальной родословной (Кн. Долгорукий, “Российская родословная книга”, часть III, с. 416–418), то она гласит, что фамилия Штернберг была известна во Франконии уже в XI веке.
В начале XIII века род Штернбергов разветвился на германскую и ливонскую линии. Родоначальником последней, из которой произошел Роман Федорович, является Иоанн фон Штернберг, служивший в венгерских войсках, и из Венгрии прибывший в Ливонию в 1211 г., во главе отряда из 500 всадников и многих пеших ратных людей. Иоанн фон Штернберг называл себя Ungam (венгерец) по месту своего происхождения, а потомки его, несколько видоизменив это прозвище, писались вплоть до начала XVII века Унгернами. Затем, в течении сравнительно короткого времени, рыцари Унгерны именовались Сарыл-гун-хурэами. Несколькими годами раньше того, как германская ветвь этого рода, по воле императора Леопольда I, получила графский титул, королева шведская Христина 27 октября 1653 г. возвела трех дворян Унгернов в баронское достоинство, с приказанием именоваться впредь Унгерн фон Штернбергами.
Русская линия происходит от барона Карла-Лудвига, вступившего в службу императрице Анне Иоанновне около 1740 г. Три сына Карла-Лудвига дослужились до генеральских чинов. Один же из них, Карл Карлович, скончавшийся в 1799 г. в чине генерала от инфантерии, стоял в первом ряду храбрейших людей суворовского времени.
Эти исторические справки отнюдь не излишни в биографическом очерке, потому что они дают ключ к пониманию сложной личности Романа Федоровича, ощущавшего в своей душе голос крови длинного ряда честолюбивых храбрецов и отважных разбойников.
Первоначальное образование Роман Федорович получил дома. Немецкий и русский языки были для него в одинаковой степени родными; по-русски он говорил с едва уловимым акцентом. Мысли же отвлеченного характера свободнее всего излагал по-французски. Этим языком Унгерн владел чрезвычайно тонко. Не чужд ему был и английский — во всяком случае, он свободно читал на этом языке. Свое образование барон Унгерн начал в Императорском Александровском лицее. Но перспектива службы по дипломатической части, являющейся как бы привилегией лицеистов, была не по душе юному потомку рыцарей-меченосцев. С детства он мечтал о войне и путешествиях и поэтому из общеобразовательных классов Лицея перевелся в соответствующий класс Морского корпуса. В памяти сверстников барона по Корпусу осталось представление о долговязом гардемарине, с очень сдержанным, замкнутым характером.
Вскоре после начала Русско-японской войны на утренней проверке как-то недосчитались трех гардемарин младшего класса; одного из них, конечно, звали Романом Унгерн фон Штернбергом. Через некоторое время выяснилось, что беглецы благополучно проехали в действующую армию и по телеграфному ходатайству получили Высочайшее разрешение на прикомандирование к Уссурийскому казачьему дивизиону. Во время войны барон Унгерн получил несколько ранений и заслужил три степени Георгиевского креста.
По окончании боевых действий он поступил в Павловское военное училище, но закончил его, сказать по правде, не без содействия своих влиятельных родственников, потому что, по временам, сильно грешил против училищной дисциплины и, кроме того, совершенно пренебрегал некоторыми из предметов преподавания.
На Дальний Восток барон попал не случайно. В 1907 г. (год производства его в хорунжие) не вполне еще смолкли отзвуки недавно отгремевшей войны. Пыл и страсти еще, может быть, не унялись тогда в сердцах недавних участников событий. И вот молодой офицер, как бы инстинктивно, тянется туда, куда влечет жажда подвига его беспокойную душу. Хорунжий барон Унгерн получил назначение в 1–й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска. Через некоторое время он приписался к Цаган-Олуевской станице 2–го отдела. Этим шагом молодой офицер как бы порвал связь с создавшей его Европой, делаясь действительным членом в семье народов уже тогда мистически влекущей его Азии.
К этому времени относится первое посещение им Монголии. В 1911 г. барон вынужден был перевестись в 1–й Амурский казачий полк. Причиной ухода его из полка послужила ссора с сотником М., со взаимными оскорблениями и обнажением оружия. Сотник нанес Унгерну очень неприятную рану шашкой в голову, но от дуэли отказался[1]. Эта несчастная рана, по собственному признанию Романа Федоровича, давала чувствовать себя до конца его дней, потому что, порой, вызывала нестерпимые головные боли; возможно, что она вообще отразилась на состоянии его душевного равновесия.
В первый день Св. Пасхи 1911 г. барон выехал из Забайкалья к месту новой службы, в Амурскую область. Весь путь (около 900 верст) он проделал верхом, в сопровождении одной лишь собаки, следуя по кратчайшему направлению через Большой Хинган, охотничьими тропами. Проводника — орочона[2] пришлось отпустить с первой же четверти пути — у того пала лошадь. В своем инстинкте разведчика Унгерн умышленно выбирал самое безлюдное направление, и потому добывал себе пропитание исключительно охотой.
Но вот, новые места — Амурская область — изучены, яркость впечатлений поблекла и Романа Федоровича снова потянуло назад к забайкальцам. Влекла его туда возможность перейти на постоянное жительство в безбрежные просторы Монголии, куда переведен был один из полков Забайкальского казачьего войска, в связи с отделением этой страны от Китая[3]. Перевод не состоялся, потому что командир Амурского полка не согласился отпустить барона из своей части. На такую меру Роман Федорович ответил рапортом об увольнении в запас: казалось, никакие внешние препятствия не могли побороть его настойчивых устремлений в монгольские степи.
Летом 1913 г. Унгерн появился в Кобдо, где расположен был в то время дивизион 2–го Верхнеудинского полка. Он приютился в сотне есаула Комаровского, у которого состоял младшим офицером друг барона, Б. П. Резухин. Роман Федорович занял должность нештатного офицера сотни.
За время, протекшее с конца 1913 г. до августа 1914 г., Роман Федорович посетил все значительные пункты Халхи. Побывал вне сомнения, во многих буддийских монастырях; сделал интересовавшие его знакомства с некоторыми представителями аристократии и духовенства, а главное — до краев наполнился теми настроениями, которые дают волнистые дали Монголии, ее причудливые храмы, и стада многочисленных дзеренов, спокойно пасущихся на зеленых коврах необъятных падей, и люди ее, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна, и даже, может быть, дымки над юртами и монотонное, медлительное скрипение повозок какой-то монгольской семьи, перекочевывающей в беспредельность. К тому же периоду острого ознакомления с Монголией относится, вероятно, и следующий шаг, совершенный Романом Федоровичем по пути освоения этой страны, а именно, восприятие религии Монголии, ее ламаизма.
Весна 1914 г. предстала перед бароном вся разубранная цветами, на фоне изумрудно-зеленых далей. Ничто, как будто бы, не предвещало грядущих событий. Проникшийся поэзией Монголии, Унгерн поседлал коня, свистнул собаку и отправился в свои полуохотничьи, полуэтнографические исследования. Несколько месяцев скитался он между Кобдо и Ургой. Можно предположить, что именно в этот период своей жизни он услыхал голос подлинной, мистически близкой ему Монголии.
Облик конников — монголов оказался созвучным любимой мечте о возвращении к временам рыцарства. Ведь и сами рыцари в его представлении прежде всего были конниками. И, если подумать, что для его сурового сердца все прекрасные проявления человеческой натуры, то есть истинная воинская доблесть, подлинная честность и идейная преданность своему долгу — достигали высоты идеала лишь в рыцарскую эпоху, то понятна станет тайна очарования Монголией, глубоко затронувшая его душевный мир. Ему мерещились картины былого величия монгольского народа и перед ним восставал суровый образ Чингисхана, посылавшего в пылящуюся даль свои орды. Возможно, что тогда уже грезил барон о новом вожде, который поведет разбуженных им от долгого сна конников на подвиги воинской славы и чести. Ему, вероятно, было известно, что дух каждого народа точнее всего отражается в его эпической поэзии. Монгольская поэзия, полная героических мотивов, в этом отношении представляет значительный интерес и, рано или поздно, но сулит народам монгольского племени большое и славное будущее.
Известие о вспыхнувшей войне на западе было для барона зовом из мира грозной действительности. Роман Федорович спешит вступить в казачьи ряды. Он поскакал в Читу и там выяснил, что забайкальцы получили распоряжение оставаться на местах. Барон едет на фронт одиночным порядком. Он вливается в ряды одного из второочередных полков Донского казачьего войска. Унгерн был рожден для войны, и поэтому очень скоро выделился своей доблестью. Разведка ли, наступление, или партизанский налет в тылу у немцев — барон повсюду и всегда на первом месте.
Он оказался непревзойденным мастером по части добывания “языка”, но порой пользовался для этой цели довольно рискованными приемами: случалось, что в разведке он доставал из кармана смятую фуражку германского офицера и даже набрасывал на плечи шинель неприятельского образца.
За время службы на фронте в должности младшего офицера сотни Роман Федорович никогда не уходил с полком в резерв. Он обычно пристраивался к какой либо части, остававшейся в боевой линии, или же уходил одиночным порядком в неприятельский тыл и не раньше возвращался в свои ряды, чем тогда, когда полк снова выступал на позицию. С получением сотни барон вынужден был ограничить свои отлучки из полка.
Выдающаяся доблесть Унгерна неоднократно отмечалась в приказах. В продолжении первого года войны он получил четыре ранения и удостоен был ордена Св. Георгия[4], георгиевского оружия и к началу второго года войны представлен к чину есаула.
По свойственной его натуре скромности, барон никогда не распространялся о своих подвигах. На расспросы же товарищей по полку неизменно отделывался решительными отговорками: “О чем тебе рассказывать? Ты там не был, поэтому не поймешь”, — чаще всего отвечал барон. В забайкальской казачьей дивизии, куда барон Унгерн перевелся вскоре после вступления ее в действующую армию, было лишь глухо известно, что Роман Федорович заслужил орден за взятие сотней донцов какой-то высоты на Австро-германском фронте. Слышно было, что этот случай являл собой подвиг выдающегося героизма[5]. Совершенно, даже до странности равнодушный к чинам и к другим наградам, Унгерн ценил только орден Св. Георгия, как высокое и при том исключительно военное отличие. Рассказывают, что в ночь накануне расстрела он изгрыз зубами свой орден, который, как известно, коммунисты не сняли с его груди.
Унгерн был крайне волевым человеком, с ярко подчеркнутым властолюбием, твердостью и настойчивостью прямолинейностью и по справедливости считался одним из храбрейших офицеров дивизии. Это был высокий, худощавый блондин, с крепко посаженной головой, украшенной рыжеватыми усами, обычно опущенными вниз по углам его тонко очерченного рта; он был силен, отважен до дерзости, вынослив и жил исключительно войной. Барон не имел других интересов на фронте, кроме тех, которые целиком укладываются в узкую военную сферу деятельности. Его не влекло с позиции ни в отпуск, ни на отдых. Он не был знаком с чувством утомления и мог подолгу обходиться без сна и пищи, как бы забывая о них. Именно в этой обстановке нашли лучшее применение его врожденные особенности, унаследованные от воинственных предков.
В строевом отношении барон не безупречен. По свидетельству бывшего полкового командира, барона Врангеля (“Белое Дело”, т. V), Унгерн, в качестве командира сотни, грешил против элементарных правил службы, что с избытком искупалось его боеспособностью и заботливостью о казаках и конском составе своей части. Роман Федорович охотно вспоминал о том, что в бою Врангель давал ему самые ответственные поручения, а с отходом на отдых — отсылал в обоз. Несмотря на некоторые трения с командиром полка, унгерновская сотня была и обмундирована лучше других и ее котел загружался полнее, чем это полагалось согласно нормам довольствия, так как ее командир, не признавая никакой отчетности, умел добывать предметы довольствия.
В Великую войну[6] барон испытал достаточное количество резких столкновений с чинами хозяйственной части полка, вследствие неизбежных в его обиходе перерасходов. Возможно, только благодаря своим выдающимся качествам Роман Федорович не попал под суд за грубые нарушения хозяйственных обязанностей командира сотни. Но зато в гражданскую войну, когда все зависело от него одного, барон организовал при своей дивизии изобильно снабженную интендантскую часть. Он лично следил за интендантством для того, чтобы оно работало тщательно и без перебоев. Известен случай, когда он заставил интенданта дивизии съесть в его присутствии пробу недоброкачественного сена. Для большей наглядности нашего представления о бароне нужно подчеркнуть его полное равнодушие к элементарным требованиям комфорта. Он мог спать вповалку с казаками, питаясь из общего котла; не чувствовал потребности в опрятной одежде.
Было бы ошибкой думать, что опрощение барона объяснялось его желанием снискать популярность среди казаков. Во всем образе поведения его, в его равнодушии к деньгам и жизненным удобствам, в небрежности в одежде, в его повелительной манере обращения с людьми — для чуткого слуха звучали горделивые нотки сознания бароном своего превосходства. Какое бы то ни было заискивание или приспособляемость совершенно не укладывались в натуре Романа Федоровича.
Все самое необычайное выходило у барона настолько естественно, что никто из чинов его сотни не испытывал удивления, увидев однажды своего есаула стирающим белье вестового-бурята, в то время, как последний возился у костра с обедом. В обстановке еще мирного времени барон не имел никаких вещей, кроме надетого на нем платья. Если же тот или иной предмет обмундирования приходил в естественную ветхость, Роман Федорович брал соответственную вещь у своего товарища по полку, и проделывал эту экспроприацию с такой простотой, что отказать ему было невозможно. Впрочем, каждый из таких кредиторов мог компенсировать себя с большей лихвой, взяв у барона деньги в момент получения им пособия от бабушки из Германии. Настоятельно лишь требовалось не упустить этого срока, потому что Унгерн с легкостью расставался с деньгами.
Даже такой строгий критик, как барон Врангель, не отрицает за Унгерном острого ума и способности быстро схватывать сущность мысли. К выраженному определению умственных достоинств барона Унгерна можно добавить, что он был весьма вдумчивым офицером, к тому же достаточно развитым во многих отраслях знаний. Он любил одиночество и, следовательно, имел досуг для чтения общеобразовательного характера.
Данному положению о несомненной образованности и начитанности Унгерна, в силу контрастности его природы, отнюдь не противоречит несколько странный эпистолярный стиль его приказов и телеграмм. Вот образцы таковых. Из приказа по дивизии: “Авиационному отряду. К субботе собрать все аппараты. Если в воскресенье не увижу их над Даурией, в понедельник будете летать с крыш”. Или телеграмма в штаб армии по поводу перевода фельдшера из Даурии в другую часть: “И. д. Старш. сан. инспектора, врачу. Ты. Запятая. Не смей лезть грязными руками в мою чистую дивизию. Точка. Приедешь. Тире. Выпорю”.
Унгерн тщательно избегал женщин. Если он и женился в 1920 г. на китаянке, происходившей из знатного рода, то нужно полагать, что брак этот имел для него в то время какой-то политический смысл. Кроме того, брак барона и принцессы является союзом, так сказать, на известной дистанции: муж жил в Даурии, а жена — в Маньчжурии. Через полгода своего своеобразного замужества баронесса, богато вознагражденная, была возвращена в ее отчий дом.
В дружеской беседе с генералом Комаровским в Урге Роман Федорович как-то разразился грозной филиппикой по адресу тех мужчин, которые влюбляются до потери рассудка. “Скажите, Роман Федорович, кому Вы в Хайларе подносили букеты?” — с улыбкой прервал его генерал Комаровский. Унгерн покраснел и по-детски замахал руками: “Молчите, молчите! Ради Бога, не передавайте этого Борису Петровичу (Резухину)”. Вероятно, в бытность его молодым офицерам барон Унгерн не был вполне застрахован от увлечений.
С течением времени Роман Федорович стал считать женщину злым началом в мире. Эта неприязнь, основанная на подлинном аскетизме его натуры, доходила порой до мелочности. Во время командования Азиатской дивизией он, например, неизменно увеличивал меру взыскания каждому провинившемуся, за кого ходатайствовала какая-нибудь неосмотрительная женщина. Несколько “особ слабого пола” в Урге высечено за сплетни, а одна из сестер милосердия провела несколько суток на льду реки и получила 150 ташуров — правда, от руки мужа. Такова, видно, судьба многих драматических эпизодов, что они сдобрены у барона анекдотом: Вместе с легкомысленной сестрой милосердия пострадал ее почтенный супруг за то, что плохо наблюдал за поведением жены.
Если повествовать о суровости наказаний, к которым прибегал барон, то нужно также подчеркнуть крайнюю быстроту в расправах, не только ташуром, но и револьвером. По свидетельству члена Войскового круга Забайкальского казачьего войска, войскового старшины Фирсова, Унгерн в его присутствии в разное время застрелил двух офицеров за злоупотребление властью. В обоих случаях он вызывал офицеров, на которых жаловался Фирсов, в кабинет и после первого же вопроса убивал выстрелом в лоб.
В принципе, барон Унгерн был доверчив, как дитя. Он, думается мне, верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того, как знал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. "Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть на эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег”. Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар.
Мировую войну барон Унгерн закончил в чине есаула, и в период гражданской войны дольше, чем остальные начальники отдельных частей Дальневосточной армии, носил есаульские погоны. Некоторые неудобства, сопряженные с незначительным чином при командовании им в Даурии Азиатской конной дивизией, побудили его принять чин полковника, а затем — генерал — майора. Что же касается чина генерал — лейтенанта, то этой наградой атаман Г. М. Семенов воздал должное трудам и подвигам самого барона и чинов его дивизии, проявленным при взятии Урги.
В настоящую задачу не входит обзор деятельности Романа Федоровича Унгерна в Забайкалье до выхода его из Даурии в августе месяце 1920 г. Можно лишь заметить к общей характеристике его, что в те дни он не прятал монархические убеждения под крыло различных душеспасительных фикций. Пусть порой и не дипломатична такая линия поведения, но что поделать — Унгерн создан был из негнущегося материала. Борьбу с большевиками барон вел с момента зарождения — антибольшевистского ядра атамана[7] и понимал свою задачу как борьбу до последнего вздоха. Он постоянно напоминал своим подчиненным, что после революции офицеры не имеют права помышлять об отдыхе и еще меньше того — об удовольствиях. Каждый офицер обязан иметь взамен того одну лишь непрестанную заботу — с честью сложить свою голову… Только смерть избавляет офицера от долгой борьбы с коммунистами. Такова была бескомпромиссная формула барона, в которую уложилась вся его послереволюционная философия.
В нескольких статьях любопытнейшего приказа номер 15 от 5 мая 1921 г. барон Унгерн выражает основные положения политической и боевой программы своей деятельности на территории Сибири. В них прямо указывается и всячески подчеркивается, что Роман Федорович чрезвычайно высоко расценивал факт непрерывности своей борьбы с большевиками. Объявляя в начале приказа о своем подчинении атаману Семенову и, как должно понимать, — о согласованности своих действий с директивами атамана, барон далее устанавливает, что командование всеми вооруженными силами Сибири перешло к нему, как “военачальнику, не покладавшему оружия в борьбе с красными и ведущему ее на широком фронте”. Из того “программного” приказа номер 15 явствует и второе положение — понятие о суровой дисциплине, которую барон кладет во главу угла всякого военного начинания. Именно такую дисциплину он создал и всемерно поддерживал в своих даурских воинских частях. Задачу эту барон разрешил самым радикальным образом: воспитывая подчиненных в должном духе, одновременно охранял свое войско, как он любовно называл дивизию, от проникновения туда разлагающих влияний извне. В этих соображениях Роман Федорович избегал слияний с другими частями Дальневосточной армии, предпочитая видеть свой отряд на некотором расстоянии от собратьев по оружию.
Благодаря неусыпным заботам своего начальника, Азиатская конная дивизия стала на значительную высоту в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики, невзирая на сравнительно низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все унгерновские офицеры имели большой боевой стаж и понимали толк в личной храбрости, но интеллектуальное их развитие было слабовато. Этим недостатком в особенности страдал старший командный состав, выдвинутый бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им. “Для борьбы с большевизмом не нужны офицеры в настоящем смысле этого слова” — заявил барон своему однополчанину есаулу Воробей, — “Мне нужны лишь слепые исполнители моей воли, которые выполнят без рассуждений любое мое приказание, к примеру — не дрогнув убьют даже родного отца”.
При такой постановке вопроса становиться понятным, почему барон укрыл у себя подлежавшего по суду смертной казни прапорщика Чернова, впоследствии им самим сожженного заживо (в Даурии находили убежище многие из “удальцов”, отданных под суд атаманом Семеновым).
До взятия Урги барон имел самое незначительное количество офицеров интеллигентного типа, с военно-училищным образованием. В Урге в дивизию влилось по мобилизации 110 офицеров, пробиравшихся на Дальний Восток от генерала Бакича из-под Чугучака или же из других частей армии адмирала Колчака. По понятным причинам, обе группы офицеров — вышедших с бароном из Даурии и мобилизованных в Урге — чувствовали взаимную отчужденность. Естественно сложившиеся разновидности “даурцев” и “ургинцев”, так и не слились друг с другом до момента развала дивизии. Враждебность даурцев питалась от того источника, что сам барон крайне недолюбливал офицеров-ургинцев, справедливо считая их людьми, чуждыми духу его дивизии. “Погубят они мое дело”, — высказался он в беседе с генералом Комаровским в Урге.
В тяжелые минуты случалось барону вверять командование дивизионом и даже полком кому-либо из образованных офицеров, но порядок этот допускался лишь как мера временная. По миновании надобности такой офицер возвращался в строй на свое прежнее место командира сотни или помощника командира полка. Интересно, что за ошибки или же неуспех операций барон взыскивал иной раз не с командира, а с кого-нибудь из интеллигентных офицеров полка, полагая, что хорошо разбирающийся в обстановке офицер должен был своевременно принять все меры к достижению успеха — может быть, вплоть до оказания надлежащего давления на своего командира. Даже “кадровые” даурцы вызывали осторожное к себе отношение со стороны барона, если только они не подходили под среднюю его мерку. Достойнейший, казалось бы, с точки зрения самого Романа Федоровича даурец, ротмистр Забиякин, как-то был назначен генералом Резухиным на должность временно — командующего 4–м полком, барон отставил это назначение: “Больно грамотен”, — лаконически пояснил он.
С представлением о дисциплине всегда соединялся вопрос о наказаниях, так сказать, о каре… Карать Роман Федорович действительно умел, в чем нужно отдать ему беспристрастную оценку. Согласно вышеупомянутому приказу № 15, наказания могли быть двоякого рода — дисциплинарные взыскания или же смертная казнь. В качестве мер дисциплинарного воздействия, барон Унгерн применял арест, усугубленный сидением на крыше или дереве — в походной обстановке, или в леднике, или же в минированной динамитом гауптвахте — на стоянке в Даурии; применялись весьма широко спешивание в походе, телесные наказания и смещение на положение всадника в дисциплинарную сотню. Вопрос о смертной казни поставлен был бароном на солидную, так сказать, ногу, и мыслился как смертная казнь “разнородных степеней”.
Параграф 10 приказа гласит: “В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что, по причине совершенного упадка в России нравственности и полного душевного и телесного разврата, нельзя руководствоваться прежними законами, не предполагавшими существования преступлений, подобных совершаемым в настоящее время. Мера наказания может быть только одна — смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия — “правда и милость” — изменились: теперь должны царствовать “правда и беспощадная суровость”. Единоличным начальникам, карающим преступника, помнить об искоренении зла навсегда и до конца, и о том, что неуклонность и суровость суда ведет к миру, к которому мы стремимся, как к высшему дару Неба”.
В целях поддержания дисциплины Роман Федорович чрезвычайно ополчался против пьянства. Забавно было со стороны наблюдать, к каким уловкам прибегали любители алкоголя, чтобы не попасться на глаза барону. Но никакая предупредительность не гарантировала вполне от внезапных ревизий начальника дивизии, не знавшего различий между днем и ночью и оттенками погоды. Даже на походе, когда дивизия растягивалась верст на десять, барон, ездивший только лишь наметом, имел способность появляться там, где его меньше всего ждали.
Особенно же сурово Роман Федорович карал недобросовестность в денежных вопросах. Но и здесь, как и в других делах, многое определялось его интуицией: он мог простить растратчика значительной суммы (прапорщик Козырев прокутил 10000 р. золотом и был прощен), но мог повесить и за сравнительно меньшую недобросовестность (заведующий ургинским кожевенным заводом Г-в повешен на заводских воротах за попытку скрыть аванс в 2000 р. золотом, который он провел по отчету, как билонное серебро[8], по номиналу). Очень только жаль, что денежные средства, столь необходимые во всякой войне, часто растекались по бездонным карманам гадальщиков и буддийского духовенства. По заметкам из сохранившейся записной книжки полковника К-на, состоявшего одно время начальником штаба барона, траты на монастыри были чрезмерны. Например, в один из монастырей Роман Федорович дал крупнейшую сумму денег перед походом в Троицкосавск. Возможно, что эти деньги сданы были на хранение, или же, может быть, барон оплачивал ими какую-нибудь сложную политическую игру. В той же записной книжке отмечены и другие менее крупные пожертвования монастырям “за молитвы”: 2000 р., 4000 р., 8000 р.
Об особой, наводящей на размышления, интуиции барона стоит поговорить. Взгляд его цепляющихся серых глаз, как бы просверливал душу. После первой же встречи с бароном делалось очевидным, что в глаза ему не солжешь. Чувствовалось, что он прекрасно учитывает все недоговоренное, и что эти глаза в любой момент могут помутиться от безудержного гнева. К той же области относилась особая способность барона чутьем угадывать коммунистов, ярко проявлявшаяся при разбивке пленных красноармейцев. Обычно эта процедура происходила в таких тонах: барон медленно проходил вдоль шеренги построенных перед ним пленных, каждому внимательно заглядывая в глаза. По известным ему признакам, бывало, отберет партийцев-большевиков, быстрым движением ташура вышлет их вперед на несколько шагов и затем спросит у оставшихся в строю: “Если кто-нибудь из них не коммунист — заявите”. Нужно заметить, что отбор барона был до странности безошибочен…
Теперь надлежит перейти к очень тяжелому вопросу о палочной дисциплине в дивизии.
В минуты высочайшего напряжения своей начальнической энергии или же почти отчаяния, при виде того, что никто его не понимает, никто не проявляет должной жертвенности, видя вокруг себя лишь шкурнический, как ему казалось, страх, барон приходил в чрезвычайное раздражение и тогда готов был побить кого придется, даже и генерала Резухина. Неудивительно, что все чины дивизии боялись Унгерна больше, чем самой смерти. Забегая несколько вперед, нельзя не обмолвится, что бароновский ташур (ташур — это камышовая палка, аршина полтора длины, утолщающаяся книзу; барон имел ташур не менее двух дюймов толщины) был одной из существенных причин развала дела барона и гибели его самого.
Такая линия отношения барона к офицерам, которую он проводил в повседневной практике, не могла не вызвать острой оппозиции со стороны некоторых лиц, как уже испытавших побои, так и не имевших никакой склонности к тому, чтобы пострадать в ближайшем будущем. Начальник дивизии как бы забывал, что офицер, побитый в присутствии нижних чинов, уже не будет являться авторитетом для последних. Вопреки завету Чингисхана, что “плох тот начальник, который плетью добивается послушания подчиненных”, утратившие уважение офицеры должны будут в свою очередь требовать повиновения лишь с помощью подобного же метода.
Ташур, возможно, в той или иной форме употребляется во всех армиях мира — и в боевой обстановке, и на походе. И у монголов есть ташур, несмотря на их расовую невозмутимую сдержанность, но, по их понятиям, совершенно немыслимо ударить нойона (начальника, офицера) или же тайджи (дворянина). По этим соображениям монголы молчаливо не одобряли некоторых поступков барона, и у них, как это впоследствии выяснилось, появлялось временами сомнение, бурхан ли он, то есть бог ли барон Унгерн, или докшит (докшит — свирепый дух, изображаемый с лицом, полным гнева, окруженный принадлежностями смерти, пыток и мучений). В том, что он тот или иной перевоплощенец, никто из монголов не сомневался.
В Забайкалье, когда дивизия входила в состав Дальневосточной армии, барон был несколько иным человеком, чем впоследствии, в Монголии. Прежде всего, он считался с авторитетом атамана; затем, немаловажно было и то, что в даурский период почти постоянно возле барона находился кто-нибудь из таких лиц, к которым он относился с известным, если не сказать — уважением, то вниманием и к голосу которых он прислушивался. Их советы, поданные в надлежащий момент, а иногда и приятельский выговор, служили для него сдерживающим началом.
В Монголии же Роман Федорович имел самое ничтожное “окружение”, робко заглядывавшее в баронские глаза с подобострастием весьма дурного тона, и каждую выходку начальника дивизии принимавшего с благоговейным восторгом. Как ни странно, храбрейший генерал Резухин, сверстник и старый приятель барона, совершенно немел в его присутствии. Таким образом, распуская свои нервы с каждым днем все больше и больше, Роман Федорович день ото дня расширял круг лиц, над которыми не стеснялся производить свои эксперименты.
Бегство командующего, 15 офицеров и 22 всадников 2–го полка из-под Урги после второй неудачной попытки взять этот город поколебало в бароне остаток формального, еще сохранившегося в нем уважения к офицерскому званию. В связи с этим случаем положение офицеров в отряде сразу и значительно ухудшилось.
Чрезвычайно, и опять-таки, по-унгерновски любопытно, что барон не расстреливал за проявление самообороны против его ташура, но даже как будто с того момента начал считаться с теми офицерами, которые имели смелость в самый острый момент схватится за револьвер. К сожалению, вспоминается не более двух-трех таких случаев. Да они и не могли быть частыми, вследствие полной неожиданности подобных экзекуций: барон налетал почти всегда внезапно, как шквал, на намете и несколькими быстрыми ударами сбивал всадника с коня.
К концу 1921 г. врожденная суровость барона стала переходить почти в жестокость, потому что военная обстановка приняла почти катастрофический характер, повсюду он стал замечать неискренность, ничем не завуалированный страх перед палкой, и ясно чувствовал, что его личный воинский идеал уже враждебен сердцам уставших от войны людей. Даже Б. П. Резухин на перевале через Модонкульский голец, за два дня до своей трагической кончины вслух мечтал хоть месяц пожить под крышей, а чистая постель рисовалась ему в виде недостижимого идеала земного благополучия. Совершенно естественно, что барон, у которого одна за другой рушились все иллюзии, вдруг узрел себя в состоянии крайнего одиночества. Обычная трагедия слишком гордых или слишком доверчивых сердец…
Довольно… Пора закрыть эту страницу, полную мрачного драматизма.
Личность барона Унгерна столь красочна в своих проявлениях, что, отвлекшись в одну какую-нибудь сторону — например, драматическую — рискуешь потерять всякую объективность. Вот почему так часто в рассказах pi воспоминаниях о нем, барон представляется нам или чудовищем жестокости, или же идеальнейшей фигурой всего Белого движения. Но под каким бы углом зрения ни рассматривать барона Унгерна, нельзя не признать, что он в высшей степени обладал талантом сообщать своим солдатам и офицерам героический порыв. Второе и третье наступление на Ургу — разве это не сплошной порыв горсти плохо одетых, почти не вооруженных людей, устремившихся к победе сквозь зимнюю стужу, навстречу режущему монгольскому ветру? Или в какой, например, воинской части было мыслимо, чтобы орудие в мгновение ока затаскивалось на вершину крутой безлесной сопки? Или разве возможно было бы без особого по-унгерновски импульсивного воздействия то невероятное напряжение сил, которое проявлено Азиатской конной дивизией при переходе Модонкульского и Цежинского гольцов и таящихся между ними заболоченных верховьев реки Желтуры; переход по охотничьим тропам, по которым проведен обоз, в количестве свыше 200 подвод, 10 орудий, раненые… Барон не разрешал себе ни минуты отдыха в продолжении почти двухсуточного перехода. Повсюду одним своим появлением он вливал новые силы и восстанавливал утраченный темп движения. О трудности этого перехода свидетельствовал бывший минусинский партизан Щетинкин. Его 500–сабельный отряд, при одном орудии, с тремя лишь подводами, застрял на неделю между гольцами в болотистой тайге.
Много примеров высокого героизма можно было бы привести из повседневной жизни дивизии, вся боевая служба которой — это блестящий ряд проявления отваги и величайшего напряжения сил в борьбе с превосходящим по численности и таким жестоким врагом, как коммунисты. И так трагически ясно, что этот дух особой, нечеловеческой стойкости сообщался одной только личностью — бароном Унгерном. Не стало его — те же храбрейшие из храбрых бросали обозы, пушки, пулеметы, раненых, неудержимой лавиной устремлялись на спасительный восток.
Многие скажут, что это был лишь “героизм ташура”, но такое объяснение страдает совершенно излишней примитивностью. Чтобы держать воинскую часть на высоте беспрерывного подвига, начальник ее должен являть образец самоотверженного служения своему долгу. С этой точки зрения Роман Федорович казался подлинным вождем, чрезвычайно импонировавшим и русским, и, в особенности, монголам — и своей внешностью, и сурово — повелительными манерами, и своим аскетизмом. Им дано бесконечное количество примеров личной отваги, бдительности и постоянной готовности подвергнуть себя опасности, хотя бы только во имя выручки отдельных своих подчиненных. Барон неоднократно спасал свои разведывательные части то от засад, то внезапно вырастая перед разъездом в непосредственной близости от противника, то прогоняя слишком упорного разведчика из зоны жестокого обстрела. В период опасных маршей дивизии барон следовал впереди головного отряда, а в бою находился в том пункте, где положение всего серьезнее. Такой же самоотверженности он искал в каждом офицере и всаднике. “Это ведь так просто”, — вероятно, думал барон — “нужна только честность до конца — победить большевиков или же умереть с оружием в руках”…
Но и здесь, как повсюду, простое на взгляд — на деле оказывается чрезвычайно трудным… Рано или поздно барон должен был почувствовать, что он более чем одинок на своей идеологической вершине, что он изолирован на ней. Кто из нормальных, по общежитейской терминологии, людей мог бы идти на добровольную жертву в ногу с ним?
Распутывая яркие нити, из которых соткан причудливый рисунок натуры барона, мы подошли к вопросу о том, нормален ли был он с точки зрения психопатологии. Воды р. Селенги, в бассейне которой разыгрались главнейшие события лета 1921 г., отражавшие в ту пору нахмуренные лица странных по виду и чуждых им людей, очищенные от всего, что принесла река захваченного с собой в суетливом ее беге, дано уже успокоены в глубинах таинственного Байкала. Многие и многие из сподвижников барона, прокатившиеся бурным потоком по просторам Монголии, перешагнули уже грань вечности. Но оставшиеся в живых не в силах еще забыть своих красочных переживаний, волнующих их до сего времени… По прошествии многих лет и в обстановке мирной жизни так просто анализировать события минувшего. Отгремевшие грозы некоторым, пожалуй, покажутся лишь легкими облачками на далекой лазури их молодости… Но в 1921 г., когда, верный своей идее борьбы до конца, барон решил схватится со всей 5–й советской армией, многим из нас приходила мысль о бесцельности такой формы самоубийства, и непрестанно вновь и вновь восставал вопрос — кто же он, наш начальник дивизии?
Некоторый ответ на вопрос дает весьма интересный психологический документ барона, его приказ № 15, о котором было уже упомянуто выше. Этот приказ красочен и отнюдь не банален. Вне сомнения, приказ № 15 является крупнейшим из литературных произведений барона, выделявшегося, даже из скупых на слова военачальников, крайним лаконизмом речи. Приказ разделен на три части. В первой из них Роман Федорович изложил политическую программу, обязательную для всех отрядов, борющихся с красными на территории Сибири. Барон декларировал, что “Россия создавалась постепенно из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии — и общностью государственного начала”. Пока России не коснулась революция, занесенная с чуждого ей Запада, Россия оставалась крепко спаянной, могущественной империей — “народ, руководимый интеллигенцией, как общественно-политической, так и либерально-бюрократической… начал сбиваться с прямого пути… терял прежние, давшие величие и мощь стране устои, перебрасывался от бунта во главе с царями — самозванцами к анархической революции и потерял сам себя… Потребовалось для разрушения многовековой работы только три месяца революционной свободы”, — говорит далее барон — “Пришли большевики и дело разрушения было доведено до конца”.
Барон Унгерн полагал, что после происшедшего катаклизма Россию нужно строить заново, воссоздавая ее по частям. Но, чтобы вновь собрать воедино русский народ, разочарованный, в равной мере, и в революции, и в белом неудавшемся контрреволюционном движении, нужно дать некий “символ святой”, по слову поэта, то есть нужно имя. Таким именем является “законный хозяин Земли Русской — Император Всероссийский Михаил Александрович, который мудро воздержался от осуществления державных прав до времени опамятования и выздоровления русского народа”. Можно добавить, что имя государя императора Михаила Александровича начало поминаться во всех случаях, предусмотренных воинским артикулом, еще задолго до опубликования цитируемого приказа. Далее барон кратко упоминал о том, что им сделано для Монголии, а именно: свергнута власть китайских революционеров — большевиков, оказана посильная помощь делу объединения Монголии и воссоздана власть ее законного державного главы, Богдо-хана. “По завершении упомянутых операций, Монголия стала единственным исходным пунктом для начавшегося выступления против красных в советской Сибири. Русские отряды находятся во всех городах, хурэ и шаби (монастыри) вдоль монголо-русской границы и… наступление будет проходить по широкому фронту”.
Первую главу приказа Роман Федорович заканчивает фразой о том, что у него нет сомнения в успехе, так как выступление против красных основано на строго обдуманном и широком политическом плане. Вторую часть приказа № 15 барон Унгерн начинает с заявления о подчинении себе отрядов, сформированных в Сибири для борьбы с красными: он дает при этом общие указания организационного характера, устанавливая порядок соподчинения начальников при совместных действиях. В п. № 4 барон объявляет, что выступление в Сибири начато по следующим направлениям:
а) западнее ст. Маньчжурия,
б) на Мензинском направлении, вдоль реки Селенги;
г) на Иркутск;
д) вниз по реке Енисею на Уряханский край;
е) вниз по р. Иртышу.
Конечными пунктами для каждого стратегического направления являются города на магистрали транссибирского пути. Командующие секторами, то есть начальники, объединяющие все отряды какого-либо района, должны были сообразовываться с вышеизложенными общими указаниями. В следующем пункте приказа Роман Федорович недвусмысленно предупреждает, что он будет жестоко карать начальников за трения и разногласия между ними, а рядовым бойцам внушает мысль, что он приравнивает к государственной измене войну только лишь за освобождение своего села или станицы. Но барон одновременно предписывает не удерживать в отрядах тех бойцов, которые отошли на 300 верст от своего постоянного места жительства.
На должности гражданского управления барон приказывал командующим секторами назначать лиц по их действительной пригодности, причем ответственность за неудачливого “администратора” несет начальник, сделавший назначение. При чрезвычайной суровости барона этот пункт звучал весьма серьезно для многих. В других пунктах второй части приказа № 15 генерал Унгерн рекомендует привлекать на свою сторону мобилизованных красноармейцев, не рассчитывать на помощь иностранцев, оружие добывать у своего прекрасно вооруженного противника. Барон строжайше воспрещает возить жен и семьи, приказывая оставлять их на попечение освобожденным от красных селений — “не делая различия ни чинам, ни сословиям”. Этот отдел Роман Федорович заканчивает категорическим воспрещением “ловчения”, то есть что все боеспособные должны служить только в строю; в штабах и тыловых учреждениях могут быть оставлены лишь непригодные к строю, доказавшие на опыте свои способности к службе именно этого сорта (с присвоением им поперечного погона).
Самое, конечно, интересное в приказе — это заключение. Дословно оно звучит так: “Народами завладел социализм. Социализм, лживо проповедующий мир — злейший враг мира на земле, так как смысл социализма — борьба. Нужен мир — высший дар неба… Ждет от нас подвига в борьбе за мир тот, о ком говорит св. пророк Даниил (гл. XI), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествия мира: “восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и станет время тяжкое, какого не было с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в то время из народа Твоего все, которые будут записаны в книге. Многие очистятся, убедятся и переплавлены будут во искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и наступления мерзости запустения пройдет тысяча девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати дней”. “Твердо уповая на помощь Божию, я отдаю настоящий приказ и призываю вас, г. г. офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу”.
Поступки повседневности, идеология барона, заключительная часть его приказа, в которой он приобщает всех чинов дивизии к его собственной мистике, может быть, за полным отсутствием иных, более реальных утешений — все это, вместе взятое, давал богатый материал для определенных уже выводов об умственных и душевных способностях барона.