ГЛАВА XXXI
ГЛАВА XXXI
Вечером 18 августа бригада барона остановилась на краю лощины, откуда открывался широкий вид на восток. В южной стороне серела невысокая горная цепь, и плотной массой стали впереди зеленые горы. Туда, в середину их вела дорога- лазейка, по которой барон должен был выступить завтра с рассветом. Вправо от дороги, у самого устья пади расположился монгольский отряд, костры которого скоро запылали по склону полого спускающейся в лощину лесистой горы. В версте или, может быть, даже в полутора верстах на юго-восток от монголов раскинулись полки, батареи, команды пулеметчиков и обозы. В районе расположения унгерновского бивака дорога разветвлялась. По странной случайности барон и его монголы стали вдоль дороги, ведущей на запад, то есть в весьма опасную в данный момент неизвестность; бригада же расположилась фронтом к тому пути, который уходил на юг, к переправе через Селенгу.
Согласно подмеченному за последнюю неделю обыкновению, барон разбил свою ставку с таким расчетом, чтобы монголы служили буфером между ним и полками. Он не доверял уже русским. Унгерн и на походе и на биваке держался в непосредственной близости от этой монгольской части, которую он довел до весьма значительного состава — не менее пяти сотен. Погода с вечера хмурилась и в воздухе чувствовалась острая сырость, может быть, вызванная близостью больших масс холодной воды Хубсугула (озеро, имеющее в длину 130 верст и до 40 верст в ширину, поверхность которого приподнята на 758 саженей над уровнем моря).
В лагере по внешнему виду все обстояло благополучно, то есть горели костры люди варили на них свое обычное мясо, кипятили чай, и лошади мирно паслись по долине. Но было бы весьма опрометчиво в данном случае делать какие-нибудь выводы на основании одной только общей картины внешне спокойного бивака. В унгерновском лагере было отнюдь не благополучно. Хуже всего чувствовали себя офицеры, а их тревожное настроение последних дней не могло не сообщиться и всадникам. В солдатской среде шло брожение, которое впервые проявилось числа 15 августа. Вечером 18 августа в русских и татарских частях шепотом передавалось из уст в уста сообщение “пантофельной почты” о том, что в бригаде генерала Резухина очень нехорошо.
Какие-то монголы, якобы, привезли сообщение об убийстве генерала самими унгерновцами. Вероятно, в связи с этим обстоятельством и в бароновских полках 18 августа тревожные симптомы настолько усилились, что многие из офицеров не могли не почувствовать это нарастание опасных настроений. Татары — пулеметчики, например, предупредили своего командира, что кто-то подал в полках идею перебить всех офицеров и уходить на Дальний Восток: “Но ты, г. капитан, не бойся, мы спрячем тебя и не выдадим”, — говорили татары. Так оно или нет, но, во всяком случае, нижние чины достаточно определенно показали во многих сотнях свое отрицательное отношение к урянхайским планам барона.
Иными словами, в бригаде барона Унгерна к вечеру 18 августа сложились типичная для гражданской войны картина разложения воинской части. Дальше же должен был последовать неизбежный взрыв…
Три палатки бароновской ставки были разбиты в полугоре, шагах в двухстах на запад от монгольского дивизиона. Около 12 часов ночи в палатку начальника штаба дивизии полковника Островского вошел начальник объединенных пулеметных команд полковник Евфаритский. Он осветил дремавшего начальника штаба электрическим фонарем и заявил: “Полковник, Вы арестованы. Одевайтесь немедленно и идите в пулеметные команды!” Евфаритский затем приказал вестовому начальника штаба поседлать лошадей, вести их за полковником, и утонул в ночи.
Островский быстро натянул сапоги — больше-то ведь одевать было нечего — и направился к лагерю полков. Его сопровождали вооруженные карабинами татары — пулеметчики. Минут через десять полковник Островский услыхал револьверные выстрелы в той стороне, где стояли палатки барона. Прошло еще несколько минут — вспыхнула беспорядочная ружейная стрельба. Кто и в каком направлении стрелял, установить было невозможно, но казалось, что пули летели в сторону монгольского лагеря и ставки барона. То стихая, то вновь разгораясь, стрельба длилась не менее четверти часа.
В лагере в это время происходила суматоха. Спешно седлались, запрягали обозных лошадей. Откуда-то раздался крик: “Вытягивайся по дороге назад!” Некоторые части пошли, но большинство чинов отряда оставалось еще на местах своих лагерных стоянок. Когда же издали донесся знакомый, очень высокий и резкий фальцет, произведший на многих мгновенное отрезвляющее действие, стрельба прекратилась. Все замерли; каждый в тот момент подумал в магическом зачарова- нии: “Барон, вот пойдет-то расправа!..” Таково именно было первое впечатление от неожиданного появления барона Унгерна.
Он громко звал к себе: “Очиров, Очиров! Дмитриев! Марков!” Но никто не отозвался: одни из старших чинов попрятались, а иные убежали. Унгерн скакал вдоль лагеря на своей прекрасной серой кобылице. Возле артиллерийского дивизиона он заметил полковника Дмитриева и осадил лошадь. “Ты куда собрался бежать? Испугался того, что несколько дураков обстреляло мою палатку? Поворачивай назад! Не в Маньчжурию ли тебе захотелось?” — и пушки, вытянувшиеся было на дорогу, послушно стали загибать в сторону своей последней бивачной стоянки.
Барон поскакал дальше. “Евфаритский! Марков!”, — кричал он, проезжая мимо пулеметчиков, по направлению к 4–му полку. Но ни тот, ни другой не откликнулись. “Бурдуковский, ко мне! Бурдуковский! Бурдуковский!” — пронзительно призывал барон своего верного телохранителя и последнюю опору. Этот не в меру ретивый исполнитель суровой воли Унгерна только что крепко взят был в шашки несколькими налетевшими на него всадниками и разрублен на части за тот короткий промежуток времени, пока падал с коня на землю. Одновременно с Бурдуковским погибли личный ординарец прапорщик Перлин, вахмистр ординарческой команды Бушмакин и капитан Белов. Если Бурдуковский и Со. поплатились за свое усердие в исполнении смертных приговоров, то убийство Белова не может быть оправдано никакими доводами. Белов, державшийся с большим достоинством, боевой офицер, командовал японской сотней 3–го полка. Он виновен лишь в том, что к нему, как образцовому офицеру, барон начал за последнее время посылать офицеров на исправление.
Возле пулеметных команд навстречу барону выскочил Макеев и сделал по нему выстрел из нагана. Не обратив на это внимания, барон поскакал дальше, к голове колонны, но, встреченный огнем стрелявших с колена пяти — шести пулеметчиков, был вынужден круто повернуть лошадь в сторону сопок. За ним поскакало несколько всадников — вероятно, полковник Евфаритский, сотник Седловский, капитан Сементовский, один из прапорщиков артиллерийского дивизиона и, может быть, капитан Штанько (никто из них не вернулся).
Выстрелы сделанные по Унгерну, всколыхнули лагерь: разгорелась двухсторонняя перестрелка. Стреляли и по монголам, и со стороны монгольского бивака. Командир монгольского отряда, хорунжий Шеломенцев впоследствии объяснил, что он лишь отвечал на огонь, полагая, что произошло нападение красных партизан. Через 15–20 минут поручик Виноградов открыл артиллерийский огонь по монгольскому лагерю. Теперь, когда заговорили пушки, ружейная перестрелка стала утихать.
Перед самым рассветом к полковнику Островскому явилась депутация в составе воинского старшины Костромина, подполковника Забиякина, капитана Мысякова, есаула Макеева и поручика Виноградова с просьбой принять командование и вывести бригаду в Приморье. Островский, хотя и возражал, что он, как новый человек в отряде, не считает себя вправе командовать унгерновскими частями, все же был вынужден вступить в командование отрядом, так как ни один из кадровых даурцев не решался принять на себя эту чрезвычайно ответственную в данной обстановке роль.
Первым распоряжением полковника Островского было отправить одну сотню на поиски пропавших офицеров. К тому моменту уже выяснилось, что не могут найти полковника Евфаритского, командира 4–го полка воинского старшину Маркова и 8–9 офицеров разных частей.
За исключением одного лишь Маркова, выбравшегося в конце — концов вместе со своим вестовым в Китай, все убежавшие офицеры попали в руки монголов, были переданы ими Советской власти и, конечно, погибли в подвалах Чрезвычайки (определенно лишь известно, что Евфаритский и Седловский убиты в Иркутске).
Немного остается теперь добавить… После того, как он предпринял некоторые предохранительные меры в отношении начальника штаба, полковник Евфаритский двинулся быстрым шагом к бароновской ставке. С ним шли штаб-ротмистр Озеров и поручик Хлебин. Сзади же офицеров шагало шесть пулеметчиков в полной боевой готовности. От палатки Островского было не более полуверсты до того пункта, к которому стремился непривычно взволнованный Евфаритский.
Ставка начальника дивизии не охранялись часовым. Унгерн, видимо, считал совершенно достаточным для своей безопасности одного того, что между ним и бригадой стоят пять преданных ему монгольских сотен. Это обстоятельство значительно облегчало задачу полковника Евфаритского. В первую очередь, он приказал бесшумно обезоружить монгольского гэгэна и его свиту, занимавших одну из палаток ставки барона. Затем в ту палатку, где, по предположению находился сам Унгерн, была брошена граната, по счастью не взорвавшаяся — в противном случае, спружинив от полотна палатки, она побила бы самих заговорщиков. “Ваше Превосходительство, выходите!”, — крикнул Евфаритский, держа маузер в руке. “Я здесь, кто меня спрашивает? Я здесь. В чем дело?”
Но барон вышел не из той палатки, на которую напряженно смотрели те, кто пришли с целью во что бы то ни стало пролить его кровь. Голос, раздавшийся сбоку, был столь неожиданным, что Евфаритский выстрелил без надлежащей тщательности по внезапно выросшей перед ним из темноты фигуре. Унгерн прыгнул в сторону и побежал в гору. По нему вдогонку стреляли не только лишь из револьверов, но и из карабинов.
А дальше все было более чем просто. После того, как Евфаритский и его спутники убежали назад, барон осторожно подошел к своим палаткам. Убедившись, что ничто ему здесь не угрожает, он приказал ординарцам поседлать Машку и поскакал на ней, весь горя безудержным гневом против бунтовщиков.
Лишь утром разыскал барон своих убежавших по дороге на запад монголов. По словам хорунжего Шеломенцева, Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. “Мерзавцы”, — кричал он — “обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…”
Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины оскорбленного его сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту чрезвычайно бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана.
Наконец, Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль. Он приказал хорунжему Шеломенцеву подогнать к новой стоянке гурт и табун, брошенные ушедшей от него бригадой. “Накорми хорошенько монголов. Дай им столько, сколько они могут съесть — без ограничения”. Выполнить это распоряжение оказалось вполне возможным, потому что красный монгольский отряд ушел по долине вслед за полковником Островским к Селенге, не заметив отскочивших ночью вверх по пади унгерновских монголов.
“Не все еще потеряно”, — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией — “Ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков — русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет Далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200 000 даянов, и могущественный Джа-лама, недавно еще заславший ко мне послов с призывом к совместной антикоммунистической работе”34.
Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, Унгерн в упор спросил монгольского князя: пойдет ли тот за ним в Тибет? Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову, в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джанджином хоть на край света.
Унгерн не трогался в течение всего дня 19 августа из района последней стоянки своей ушедшей на восток бригады. Он приказал подобрать все брошенное имущество, могущее пригодиться для дальнейшего похода, и лишь только утром 20 августа выступил в западном направлении.
Дальнейшая судьба барона известна лишь из советских источников, потому что последний из унгерновцев, который видел барона живым, командир монгольского отряда хорунжий Шеломенцев дальше не пошел. По его словам, “дедушка” предложил ему и другим офицерам немедленно решить вопрос, хотят ли они следовать за ним, или же уйти от него. Шеломенцев и два офицера изъявили желание покинуть барона. Барон, якобы, не удерживал их и не запугивал трудностями скитаний по красной уже теперь Монголии. Он сердечно простился с ними и пожелал счастливо добраться до своих семей.
Группа из 6 всадников (3 офицера и 3 вестовых), отделившаяся от барона 20 августа, сравнительно удачно проскочила между многочисленными монгольскими и советскими отрядами, стягивавшимися к Тункинскому тракту, для намеченной красным командованием ликвидации отрядов барона Унгерна. Шеломенцев, потеряв в пути лишь одного из вестовых, на десятый день догнал отряд полковника Островского.
С бароном остались прапорщик Попов и прапорщик Шишилихин, последний — в качестве переводчика, да еще 18 урядников и вахмистров — русских и бурят, плюс 3 ординарца штаба дивизии.
Один из участвовавших в операции против Унгерна красных командиров писал в журнале “Вестник Монголии” за 1924 г., что Бишерельту-гун решил арестовать барона на первом же переходе и с большим козырем в руках переметнуться в красный лагерь. Заблаговременно сговорившись со своими нойонами, князь на походе подъехал к Унгерну, якобы за спичками, чтобы закурить трубку. Когда же барон опустил руку в карман, князь схватил генерала и стащил с лошади. Затем барона крепко скрутили веревками. Нападение на барона послужило сигналом к убийству русских и бурятских инструкторов монгольского отряда. Все они пали под ножами[39].
Барон Унгерн был доставлен в штаб отряда достаточно известного по краснопартизанской работе в Сибири Щетинкина, который в 1921 г. находился в Монголии и командовал отдельной сводно-партизанской бригадой. Он стоял примерно в двух переходах от барона. “Здорово, барон!”, — приветствовал бывший штабс-капитан Щетинкин бывшего есаула Унгерна. Роман Федорович медленно, тяжелым взглядом окинул с ног до головы подходившего к нему расфранченного краскома с офицерским “Георгием” на груди, и отвернулся. “Был ты Щетинкин, а теперь…” (далее следовало образное выражение, трудно переводимое на литературный язык).
Один из свидетелей этой сцены рассказал мне впоследствии, что барон держался с подчеркнутой суровостью и большим достоинством, и таково было обаяние его имени, что никому из красных не пришло в голову открыто издеваться над своим злейшим, но теперь уже беспомощным врагом. Унгерн был доставлен в Троицкосавск, а оттуда перевезен на автомобиле в Вехнеудинск.
По приказанию кого-то из высших властей, по всей видимости, большого мастера по части театральных эффектов, у автомобиля барона скакало две сотни из кубанской дивизии, с лихо заломленными папахами и развевающимися красными башлыками. В Верхнеудинске Романа Федоровича посадили в звериную клетку (довольно дьявольская мысль) и в ней на открытой платформе доставили в Ново-Николаевск. Те же “театральных дел мастера” не позволили снять с барона его генеральских погон и ордена Св. Георгия, чтобы преподнести почтеннейшей публике заключенного в клетку “человека — зверя” в самом лучшем его оформлении.