ПОИСКИ

ПОИСКИ

Николай был неугомонным, беспокойным человеком. С утра и до вечера он бродил по городу, присматривался и изучал все вокруг, следил за передвижением войск и железнодорожных составов. Он часто ходил на базар, где доведенные до отчаяния, изголодавшиеся люди продавали за бесценок последние вещи или меняли их на продукты. Там же сновали перекупщики, спекулянты и просто жулики. Базар был полон разнообразных, порой самых фантастических слухов, но многие передаваемые из уст в уста сведения соответствовали действительности и представляли определенный интерес для подпольщиков. Порой трудно было разобраться, где кончался досужий вымысел или провокационный слух, распускаемый немецкой пропагандой, а где начиналась правдивая информация о положении дел на фронте и о карательных акциях оккупантов. Базар являлся средоточием мнений, догадок, всякого рода суждений по самым разнообразным вопросам политики, военной стратегии и международного положения. Никто и никогда не знал действительных источников возникновения всяких, иногда совершенно противоречивых, сведений, но они неизменно, изо дня в день появлялись, волновали людей и вскоре вытеснялись новыми. Многие приходили на базар только за новостями.

Из всего этого хаоса информации Николай умел отбирать самое важное и при встречах сообщал нам услышанное, сопровождая свой рассказ лаконичными комментариями.

Он знал почти всех переодетых полицейских, ежедневно шныряющих по базару, присматривающихся к подозрительным или не в меру болтливым.

На базарах в те времена появлялось много всякого неприкаянного люду. Здесь встречались дезертиры, которые, нарушив присягу, все же не стали сотрудничать с врагом, но, не найдя себе места в этом круговороте, слонялись без дела, прислушиваясь к разговорам и прикидывая что к чему. Появлялись одинокие окруженцы, переодетые в гражданское и уже несколько месяцев пробирающиеся по занятой врагом земле ближе к фронту, к своим. Были военнопленные, бежавшие из лагерей, искавшие подходящую одежду, товарищей по судьбе или какого-нибудь временного пристанища. Как те, так и другие нередко были снабжены липовыми документами, в достоверность которых нельзя было поверить даже с первого взгляда.

Как-то Николай принес такой документ, и мы буквально покатились со смеху. Из справки, написанной карандашом неуверенным почерком, явствовало, что гражданин Усов, житель села Хрусты, отправляется на поиски своей пропавшей семьи. Далее следовала подпись старосты, которая была скреплена печатью размером с дореволюционный пятак. На печати изображен двуглавый царский орел, восседавший на фашистской свастике, но концы свастики загнуты не в ту сторону.

Мы предполагали, что на базаре периодически появляются и товарищи из партийного подполья, и разведчики Красной Армии. Как с теми, так и с другими мы стремились установить связь.

В марте 1942 года, толкаясь среди постоянных посетителей базара, торгующих махоркой и немецкими сигаретами, бензином, зажигалками и другим ходовым товаром, Николай увидел обросшего бородой, но еще молодого человека, которого явно все интересовало. Быстрый взгляд его ни на чем подолгу не останавливался, а как бы охватывал окружающее, изучал и оценивал. Внешне он не отличался от других, но вот глаза выражали силу воли, решительность. Николай начал наблюдать за этим человеком и вдруг заметил, что долговязый переодетый полицейский, которого он уже много раз видел на базаре, не отрывает глаз от бородача, не подозревающего, что за ним следят. Продолжая медленно двигаться, бородач подошел к безрукому старику, торгующему махоркой. Николай очутился тут же и, незаметно толкнув его, прошептал:

— Удирайте, за вами следят.

Незнакомец осмотрелся и, ускоряя шаг, скользнул в гущу толкучки. Полицай, стараясь не потерять бородача из виду, расталкивал людей локтями, торопился за ним. Николай двинулся навстречу полицаю и, поравнявшись, неожиданно раскинув руки и как бы поскользнувшись, упал ему под ноги. Сбитый расчетливым ударом, тот рухнул на землю. Толпа обступила упавших, образовался плотный круг. Долговязый пытался вскочить, но сделал это настолько быстро и резко, что снова потерял равновесие и очутился на четвереньках. Он выпрямился, дважды ногой сильно ударил лежащего Николая.

— Дяденька, простите, я нечаянно, — жалобно заскулил тот, ища сочувствия и заступничества у окружающих.

— Лежачего не бьют…

— Не тронь пацана, он же не хотел!

— Рад, что здоровый, и богуешь.

Реплики сыпались со всех сторон, и они усмирили взбесившегося верзилу. Николай притворно вытирал совершенно сухие глаза, и, невзирая на сильную боль в ноге, ликовал — бородач бесследно исчез.

Рассказывая об этом случае, он делал совершенно определенный вывод: в городе есть и другие подпольщики и с ними надо искать связи.

Целую неделю Николай ходил, прихрамывая: голень левой ноги опухла от стопы до колена. Но, превозмогая боль, он без устали бродил по городу в поисках бородатого незнакомца. Даже если бы тот и сбрил бороду, Николай все равно опознал бы его по запомнившимся глазам. Во всяком случае мой друг был в этом совершенно уверен.

Как-то случайно мы встретились около биржи труда, и Николай сказал мне с ноткой таинственности:

— Я видел мастера из нашего ремесленного училища. Мне кажется, что он оставлен для подпольной работы. Этот мастер инвалид с детства, невоеннообязанный и подозрений у немцев не вызывает. Мы договорились встретиться завтра.

— Ты командиру или политруку говорил об этом?

— Еще не успел. Сегодня увижу Анатолия и все расскажу.

Через день Николай на вопрос о мастере ответил неопределенно и растерянно:

— Не могу понять человека: вроде бы наш, осведомлен о положении на фронте, иногда рассуждает, как патриот. Но порой у него проскальзывают мыслишки о приспособлении к новым условиям и терпеливом выжидании. Сегодня утром он вообще заявил: немцы культурная и цивилизованная нация, фашистская армия непобедима и, пока не поздно, надо идти в услужение к оккупантам.

— Он, наверное, гад, — вырвалось у меня.

— Возможно, он меня проверяет, прощупывает. Я перед ним притворился этаким растерявшимся простачком. Помнишь, как любил говорить наш школьный завхоз: прикинулся большим дуриком, чем был на самом деле. Во всяком случае, он предложил мне заняться ремеслом: подобрать еще двух-трех парней и делать зажигалки. Ты не хочешь? — лукаво спросил Николай и улыбнулся.

— Бригадиром пойду, — серьезно ответил я.

— А может быть, директором согласишься?

— Нет, кроме смеха, брось ты этого мастера. Проходимец он какой-то.

Николай нахмурился.

— А вдруг это не так, тогда что? Я до конца узнаю этого человека. Слежку устрою, но раскушу его.

Прошло недели две. Николай пришел ко мне, долго угрюмо молчал, потом заговорил с раздражением:

— А мастер-то человек подлый и мелкий. Из тех, кто готов служить и нашим и вашим, но только ради себя. Сам лезет в умники, а других норовит одурачить.

Сердито глядя перед собой, он нервно потер ладони.

— Скажи, изменник и предатель — это одно и то же? — неожиданно спросил он, в упор глядя на меня. — Не спеши. Подумай, а потом скажи… завтра, послезавтра. Мы с политруком на эту тему здорово поспорили.

Я пошел его проводить. Прощаясь, он сказал:

— Вот мы ищем связь с другими подпольщиками, но ведь наверняка кто-то ищет связь с нами и тоже не может найти. Не простое это дело. В наших условиях легко напороться на провокатора, ведь гестапо и полиция тоже не спят.

Николай не терял надежды на то, что рано или поздно удастся связаться со старшими товарищами, ведущими подпольную борьбу с оккупантами. Мечтал он и об оружии, взрывчатке, радиосвязи с командованием Красной Армии, но наши поиски пока оставались безрезультатными.

На общем сборе у Вали Соловьевой Николай рассказал о бородаче, которому он помог скрыться от полицейского. Завязался оживленный разговор.

— Конечно, надо искать связь с партийным подпольем, но это не значит, что мы должны заниматься только этим, — горячился Алексей Онипченко. — Мы нуждаемся в конкретном руководстве опытных людей, нуждаемся в оружии. Нас мало, а трудностей и опасностей много. Но мы от своего решения не отступим, будем вредить немцам как только сможем.

— Нас воспитала партия большевиков, ленинский комсомол, мы верим в победу советского народа, — продолжила мысль Алексея Вера Ильинична. — Хотя у нас почти нет опыта борьбы, мы все же не слепые котята, мы знаем, в чем состоит наша задача. Чем активнее мы будем действовать, тем больше шансов установить связи с другими подпольщиками.

— Правильно, — одобрительно подхватил политрук. — Ведь нельзя сказать, что мы изолированы и никак не связаны с нашими. Самолеты сбрасывают листовки, а в них прямо сказано, что нам делать. Мы постоянно слушаем радио, а разве передачи из Москвы ничему не учат нас?

Я посмотрел на Николая: он ловил каждое слово.

Видимо, речи товарищей глубоко западали в душу, помогали многое осмыслить. Такие собрания были для нас школой политического воспитания.

Домой с ним мы шли вместе. Николай долго молчал, сосредоточенно думал. Вдруг остановился и гордо сказал:

— Хорошие у нас ребята, умные и смелые.

Шел апрель 1942 года. Как-то ко мне рано утром прибежал Николай — бледный, взволнованный: Убедившись, что мы одни, сказал:

— Толик и Вова дома не ночевали. Сегодня я их видел во дворе полицейского участка напротив химического завода. Надо что-то делать.

— Где их взяли? За что?

Если ребят задержали за нарушение комендантского часа, то это полбеды. День-два продержат на одной воде, поводят на грязные работы, а потом надают подзатыльников и отпустят.

— Схвачены — и все. Срочно надо что-то делать, — торопил Николай.

Я беспомощно развел руками.

— Какое у тебя оружие? — спросил он.

— Все то же: две гранаты и нож. А ты не стал богаче?

— Что было, то и есть: граната и пистолет, — ответил Николай.

Стоит сказать несколько слов о его «пистолете». Это был крохотный двуствольный французского производства пистолетик без запасных патронов к нему. При каких обстоятельствах Николай достал его, мы не знали, а на наши расспросы он отвечал уклончиво. Мы подтрунивали над ним, говорили, что таким надо стрелять только в упор и обязательно в глаз. Николай не сердился и в тон нам заявлял, что, возможно, пистолет вообще не стреляет, а если так и случится, то стукнет им немца, как камнем. Тем не менее он каждый день чистил свое оружие и относился к нему очень бережно. Позже, когда у него был уже настоящий боевой парабеллум, мы уговорили Колю выстрелить из «дамской мортиры», и оказалось, что он действительно не стреляет — получилась осечка. Но Николай не выбросил его, а густо смазал солидолом, завернул в тряпку и спрятал.

— После войны сдам в музей, — пообещал он.

Вот с этим-то «пистолетом» мы и решили выручать командира и политрука. В пути Николай предложил план действий. Мы должны улучить момент, когда их будут вести в уборную полицейского участка. Двор был обнесен сравнительно невысоким кирпичным забором. Николай даст сигнал к бегству, я брошу гранату в полицейских, а дальше все будет зависеть от обстановки. План показался простым и вполне выполнимым. Насколько это рискованно, мы не подумали. Между тем городе было полно немцев, на улицах стояли танки, автомашины, и убежать после взрыва гранаты было не простым делом, но мы надеялись на лучшее.

Проходя мимо полицейского участка, мы увидели, что Анатолий и Владимир складывали в штабель длинные свежего распила доски. Еще человек пять-шесть делали то же самое. На подножке большой тупоносой автомашины сидел пожилой полицейский, курил сигарету и безразлично смотрел на работающих. Винтовку он держал между колен, и было видно, что она ему мешает.

Первым нас заметил Владимир и, взглянув на скучающего полицейского, весьма выразительным жестом показал, что, мол, все в порядке, уходите. Мы облегченно вздохнули и медленно пошли вверх по переулку. Я как-то сразу размяк, скис. Гранаты вдруг стали тяжелыми, мешали идти. Голова раскалывалась.

— Ты, видно, нездоров-? — неожиданно спросил Николай. — Все лицо в пятнах. Иди-ка домой, а я подожду ребят.

Я молча кивнул головой, и едва мы разошлись, как тут же раздался окрик. Сухопарый высокий унтер-офицер в длинном клеенчатом плаще, в каске и с пистолетом, возился около мотоцикла с коляской и никак не мог его завести. Энергичным жестом он позвал нас к себе. Мы подошли не спеша, оглядываясь по сторонам и оценивая ситуацию. На груди немца висела огромная металлическая бляха жандарма. Он стал показывать, что надо делать, хотя мы и так понимали, что от нас требуется. Унтер сел за руль, и мы начали раскачивать мотоцикл вперед и назад. Мотоцикл медленно покатился. У меня кружилась голова и назойливо вертелась мысль: вот сейчас упаду, гранаты вывалятся, — и тогда… Мотоцикл катился все быстрее и быстрее, потом вдруг вздрогнул и, обдав нас дымом, завелся. Жандарм достал из кармана две сигареты и, не поворачивая головы, швырнул их через плечо нам. Бросил, как собакам кость. Мотор резво застрекотал, выбрасывая клубы синего дыма, и унтер, свернув в переулок, скрылся.

— Сволочь, фашистская морда, — сердито сказал Николай, со злобой и презрением давя сигареты.

На следующий день ко мне пришел Владимир, почти следом за ним — Анатолий и Николай. Настроение у командира и политрука было хорошее, но Николай был явно чем-то расстроен. Я насторожился.

— Тоже мне герои, — улыбаясь, проговорил Анатолий, многозначительно поглядывая на Николая. — Прежде чем что-то делать, надо все взвесить, обмозговать, а потом уже действовать. Если бы мы попались на чем-нибудь серьезном, то нас не держали в полицейском участке, а сразу же отправили бы в городскую полицию или, скорее всего, в жандармерию. Кроме того, если бы вы бросили «лимонку», то нас вы наверняка уложили бы. Ф-1 штука мощная, и обидно, конечно, погибнуть от гранаты, брошенной рукой друга. Могло случиться и так, что вы, пытаясь спасти, выдали бы нас..

В голосе командира звучала добродушная ирония. Николая же обижал насмешливый тон командира, ему все еще казалось, что его план — такой продуманный и смелый — по заслугам не оценен.

— Не перегибай, Толя, — вмешался политрук. — Решение ребят в общем-то было правильным, они шли на большой риск и не стихийно, а по плану. Мне вот только не понятно, как Борис думал убегать вместе с нами, когда сам едва стоял на ногах.

Владимир говорил с укоризной. Николай посмотрел на меня, и в его глазах я прочел: «Видишь, и до тебя добрались. Держись».

— А вы тоже хороши, — отпарировал я. — Только твердите: осторожность, конспирация, а самих, как пацанов, сцапали.

— Около биржи труда задержались, смотрели, как она охраняется. Женя Бурлай говорит, что готовят документы для отправки людей в Германию. Эти бумаги надо выкрасть или поджечь биржу. Уже домой шли, но напоролись на полицейских, прямо лоб в лоб. Объяснили, что, мол, у девчонок загулялись. Один хотел отпустить, но другой, с рябой рожей, настоял отправить в участок. С собой у нас ничего подозрительного не было. Таких, как мы, набралось восемь человек. Ночь прокоротали в холодной комнате, а утром заставили нас работать. Вызывали по одному на допрос к следователю: орал, угрожал и сквернословил, а самогоном от него, как из бочки, несло. Вечером отпустили, но двоих оставили для проверки.

Командир говорил ровно и спокойно. Политрук вдруг сочувственно спросил меня:

— Как ты себя чувствуешь? Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий.

— Сегодня лучше, но слабость, и голова еще кружится. Через два дня буду, как штык.

— Казав слипый — побачым, — вставил Николай, довольный тем, что разговор перешел на другую, не обидную тему. Он улыбнулся и, помолчав, тихо сказал:

— Мой брат Толька целыми днями вертится около солдатской кухни. То воды принесет, то дров нарубит, а его за это кормят. Ведь голодуха. Вчера вечером принес плитку шоколада — украл, наверное. Матери не показал, побоялся, а между братьями разделил поровну. По-братски. Принес еще два патрона от автомата — нашел, говорит. Патроны я спрятал, а его выругал. Мал еще, — Николай умолк, поправил на моей кровати одеяло и отошел к окну.

— Ну, хорошо, — сказал, вставая, командир, — давай-ка, выздоравливай и закаляй организм. Ты же крепкий парень и вдруг… ангина. Буза какая-то.

Ребята ушли. На душе у меня было радостно. Хорошо, что с Анатолием и Владимиром все окончилось благополучно. Я решил встать, чтобы пополоскать горло раствором соды. Откинув одеяло, услышал мягкий стук об пол. Возле кровати лежал квадрат вощеной немецкой бумаги. Я сразу же догадался, что это шоколад, незаметно подсунутый Николаем мне под одеяло, именно тот, что достался ему при дележке между братьями.

Доброта была неотъемлемой чертой его натуры. Он не сразу сходился с людьми, но человеку, который пришелся ему по душе, старался служить в лучшем смысле этого слова и делал это незаметно.

Через день Николай снова пришел меня проведать. Был он прекрасно настроен, дурачился, фантазировал. Я пытался сдержать его пыл, но друг не унимался.

— Ты умеешь петь? — ни с того ни с сего спросил он.

— Умею.

— Тогда спой что-нибудь. Вполголоса. Ну, пожалуйста, спой.

Николай притворно изобразил на лице такую умиляющую мину, что удержаться от смеха было невозможно.

— Да отвяжись ты, смола. У меня горло болит, а тебе песни подавай.

Он притих, задумался, но ненадолго. Беззвучно засмеялся, по привычке потер ладони.

— Очень люблю песни, знаю их тьму-тьмущую. У наших соседей был патефон и много пластинок. Слушая музыку, вечера у них под окном простаивал. Сам при людях петь стеснялся, а уединившись, пел, и, как мне казалось, неплохо. Оценить мой талант, конечно, никто не мог. Талант до времени был старательно скрыт. И вот в ремесленном училище начали организовывать художественную самодеятельность. Одна симпатичная девчонка в разные кружки записывала. Из-за нее и я подался в хоровой. Начались репетиции, спевки. Ходил исправно, пел изо всех сил. Хотелось перед девушкой блеснуть. Руководитель хора мое усердие заметил, но дважды указывал, что фальшивлю. Как-то перед спевкой устроили конкурс — кто лучше исказит мотив какой-либо известной песни. Как ни старались наши кружковцы фальшивить, уродовать мелодию, но так или иначе возвращались на правильный лад. А вот я отличился и так спел «Катюшу», что все пришли в восторг. Попросили повторить. Я спел «Катюшу» в еще более непохожем варианте. Меня признали победителем конкурса. Когда ребята спросили, как мне удается так обезображивать песни, я ответил, что старался петь правильно, а искажения получаются сами собой. Об этом узнал руководитель хора и при индивидуальной проверке установил у меня полное отсутствие музыкального слуха. Из кружка меня вытурили.

Он засмеялся, но уже не так весело, а потом вздохнул и грустно добавил:

— А песни люблю. Ведь знаю, что петь не умею, но когда бываю один, то все равно пою. У меня есть песни для всякого настроения, а звучат они, наверное, на один лад.

— А как девушка? — робко спросил я.

Николай смущенно посмотрел на меня, потом опустил глаза и задумался:

— Когда-нибудь расскажу. Он резко встал и, наспех простившись, ушел.