ОПОЗНАТЬ ОТКАЗАЛИСЬ

ОПОЗНАТЬ ОТКАЗАЛИСЬ

В середине июня 1943 года ко мне в Дзержинск пришел политрук и принес документы на имя Быбко Павла Андреевича: паспорт, биржевую книжку и удостоверение личности — аусвайс. В паспорте моя фотография и вкладыш с описанием на украинском и немецком языках роста, цвета волос, глаз и других особых примет владельца. В углу вкладыша пунктиром обозначен квадратик размером с почтовую марку.

— А это для чего? — полюбопытствовал я.

— Для отпечатка пальца, — ответил Владимир, достал маленький пузырек с тушью, намазал ею мой большой палец правой руки и приложил к вкладышу. Получился четкий оттиск.

Владимир сказал, что я должен перебираться в Часов Яр, где действовала группа подпольщиков во главе с Леней Иржембицким. Николай и Леня будут нас встречать на окраине Константиновки. Друг узнает мое новое жилье и возвратится обратно. Я обрадовался предстоящей встрече с Николаем.

Проселочной дорогой мы направились к Константиновке. Пройдя балку, увидели длинный двигавшийся навстречу обоз. Свернули налево, к селу. Миновав несколько домов, заметили в садах замаскированные повозки, привязанных к деревьям лошадей, но солдат не было видно. Вдруг уже на краю села из-за стога старой, почерневшей от времени соломы вышли два солдата. Один высокий с рыжими прилизанными волосами, с винтовкой наперевес, второй низкорослый с черной шевелюрой, с пистолетом в левой руке. Одеты они были странно: короткие, выше колен брюки, легкие темно-песочного цвета кители. Солдаты остановились в нескольких метрах от нас и, словно по команде, взвели оружие.

— Стой! — рявкнул по-немецки черноголовый, наставив пистолет мне в грудь, а рыжий целился в политрука.

— У нас есть документы, немецкие документы, — сказал я по-немецки, стараясь казаться спокойным.

— Партизанен?

— Мы работаем, помогаем Германии. У нас есть документы, — повторил я и глянул на побледневшего Владимира.

Рыжеволосый опустил винтовку, криво улыбнулся и что-то быстро сказал низкорослому. Тот отвел за спину руку с пистолетом и выругался. Нам разрешили идти дальше.

Когда мы опустились в ложбину, услыхали стрельбу. Огромная стая всполошенных ворон поднялась над селом.

— Ты сдрейфил? — спросил политрук.

— Малость было, — ответил я, чувствуя, что краснею. — До сих пор еще не приду в себя. Присядем?

Отойдя от дороги, мы сели у куста боярышника. Я сорвал несколько зеленых ягод и начал жевать. Горьковато-терпкий вкус показался приятным. Владимир лег на спину.

— А ты молодец… Быстро сориентировался. Мне показалось, что ты хвастал перед немцами: у меня есть немецкие документы. Они не хотят смотреть, а ты навязываешься… Молодец, не растерялся.

Политрук засмеялся сначала тихо, а потом все громче и громче. Я сперва сдерживался, но не справился с собой и тоже залился. Словно подзадоривая друг друга, мы смеялись нервно, до колик в животе. Постепенно успокоившись, поднялись и пошли. На душе было легко.

— В твоем пистолете патрон в патроннике? — спросил Владимир, когда мы уже приближались к Константиновке.

— Конечно.

Я достал из-за пояса пистолет, щелкнул предохранителем, слегка отвел назад затвор и показал политруку патрон в патроннике. Политрук одобрительно кивнул головой.

Обойдя город стороной, мы пришли в заросшую кустарником балку, где нас уже ждали Роза Мирошниченко и Леня Иржембицкий.

— Где Коля? — удивленно спросил я, оглядываясь но сторонам: не спрятался ли друг в кустах?

— Николай получил срочное задание. Он очень хотел повидаться с тобой, собирался, как на свидание с девушкой. Последние три дня только о тебе и говорил. Сегодня утром по срочному делу отправился в, Дружковку. Отказаться не мог, он ведь парень дисциплинированный. Вот передал тебе…

Роза достала из плетеной корзины сверток. В нем оказались две коробочки патронов к пистолету, карманный фонарь, завернутый в бумагу кусок сахара и губная гармошка. Все с любопытством смотрели на гостинцы.

— А гармошка зачем? — спросил Леня.

— Умею чуть-чуть пиликать.

Я был растроган заботой друга, но то, что он не пришел, обидой отозвалось в сердце.

— Коля просил сказать, что полицаи и жандармы охотятся за тобой, как псы. Деньги за твою голову обещают, а если поймают, то обязательно повесят. Еще советовал живым в руки к этим паразитам не попадать. Последнюю пулю оставляй для себя.

Роза замолчала и, вздохнув, добавила:

— Когда говорил эти слова, то голос у него срывался… Ясное дело — друг.

— Не бойтесь, мы его убережем, — пообещал Леня и подтолкнул меня плечом.

Мы расположились у куста шиповника. Роза из корзины достала кукурузные лепешки, кусок жесткой отварной солонины, пучок зеленого лука. Перекусив, направились к дороге, ведущей в Часов Яр. День был на исходе, а нам надо засветло добраться хотя бы до села Николаевки, примыкавшего к Часов Яру.

Шли через заросшее высоким бурьяном поле. До главной дороги оставалось уже немного, но шедший впереди Леня вдруг резко присел, приложил ладонь к губам, давая понять, чтоб замолчали. Мы присели, насторожились, Володя и я достали пистолеты.

— Немцы или полицейские на велосипедах, человек пять, — прошептал Леня.

Несколько минут сидели не шевелясь, потом Роза осторожно привстала.

— Проехали, — тихо сказала она. — На руках повязки — полицаи.

Все посмотрели вслед удаляющимся в сторону Константиновки велосипедистам.

— Везет нам сегодня как утопленникам, — горестно проговорил Владимир.

— Но в общем-то везет, — уточнил я. — Мы сегодня встречались с немцами, оружие на нас наставляли, но не обыскали. Конечно же, повезло. А то круто бы нам пришлось.

Вышли на дорогу, и, прощаясь, политрук сказал:

— Ну, Боря… впрочем прости, ты ведь теперь Павел, смотри в оба. Первое время никаких действий, а когда привыкнешь, ознакомишься, тогда посоветуемся, с чего начать.

Леня определил меня на жительство у подпольщика Мурадяна, человека удивительно чуткого и храброго. Но долго оставаться у него я не мог: дом находился поблизости от круглосуточно охраняемого полицией железнодорожного переезда. Если надо было идти на встречу с подпольщиками, чтобы не вызвать подозрений у полицаев, Христофор Назарович для отвода глаз посылал со мною свою шестилетнюю дочь Свету. Возвращаясь обратно, я замечал, что Мария Ивановна, ожидая дочь, плакала. Однажды за нами увязался «хвост». Я отпустил Свету домой, а сам пошел петлять по городу и оторвался от преследователя. В тот же вечер Христофор Назарович отвел меня на квартиру к учительнице Дарье Ивановне Колесник. Седовласая, энергичная, всегда чем-то озабоченная, Дарья Ивановна была воплощением доброты, человеколюбия. Ко мне она относилась с материнской нежностью.

Жила Дарья Ивановна одна. Другую половину дома занимала ее племянница с дочкой. В этом районе немцы квартировали редко.

Как-то возвратилась учительница из центра города и взволнованно рассказала, что на улице лежит убитый молодой мужчина. Часов Яр город небольшой, почти все его жители знают друг друга, но погибший, видимо, пришлый. Люди поговаривали, что расстрелян партизан или разведчик.

Сообщение меня обеспокоило. Но днем пришла Роза и сказала, что из наших ребят никто в Часов Яр не направлялся.

Поздно вечером, сидя перед раскрытыми окнами, Дарья Ивановна неожиданно спросила:

— Павлик, скажи, пожалуйста, что ты будешь делать, если тебя застукают у меня немцы или полицаи?

— Что буду делать? — переспросил я и, вспомнив слова Николая, почти сразу же ответил: — Буду отстреливаться, а последнюю пулю оставлю для себя.

Она долго молчала, машинально комкая и разглаживая на коленях платок. Тихо заговорила:

— Гимназию я окончила до революции, учительствовала на Полтавщине. Началась гражданская война, и я выступила перед крестьянами с призывом записываться добровольцами в Красную Армию. Дважды в меня стреляли бандиты: один раз — когда вечером шла из школы, а второй — в комнату, через окно, но все мимо. Началась коллективизация. Кулаки взбунтовались, за обрезы взялись. Я в селах выступала, агитировала в колхоз идти. Один раз ехали на бричке с секретарем партячейки, стрельбу по нас открыли, секретаря в плечо ранили, лошадь убили, а я целехонька осталась…

Дарья Ивановна умолкла, чему-то улыбнулась, провела по лицу платком и продолжала:

— В том селе, где я работала, был одноглазый детина: сильный, как вол, дурной, как ступа. Кулаки спаивали его самогоном и подговаривали убить меня. Этот дурень согласился расправиться с учительницей, но за свои «труды» потребовал загодя овчинную шубу. На нем увидели шубу и спросили, откуда она? Одноглазый выболтал, что за нее он убьет учительницу. Его и подстрекателей арестовали и осудили…

Она встала, прошлась по комнате, снова села. Я понимал, что Дарья Ивановна не сказала чего-то важного, но не торопил ее.

— Павлик, ты, наверное, оставляй не одну, а две пули: для меня и для себя. Смерти я не боюсь, а мучиться не хочу. Если эти поганые ироды схватят меня, то сразу не убьют… Начнут пытать, издеваться и доведут до такого состояния, что мертвому завидовать стану. Они на это большие мастера. Нет, сынок, оставь две пули…

С благодарностью вспоминаю я эту замечательную патриотку. После войны неоднократно бывал у нее, поддерживал связь до ее смерти.

На следующее утро после того памятного разговора с Дарьей Ивановной пришли Роза Мирошниченко и Леня Иржембицкий. В плетеной корзине Роза принесла продукты: маргарин, искусственный мед, несколько банок рыбных консервов.

— Это тебе от Коли. Они с Анатолием Низдвецким в немецкий склад забрались и два мешка продуктов унесли. В городе полно власовцев, ребята стащили у какого-то предателя мундир и, уходя из склада, бросили его там. Гестаповцы власовцев поголовно обыскали, двоих задержали.

— Молодцы, чисто сработали ребятушки, — вырвалось у меня.

— Молодцы, да не очень, — вздохнула Роза, — они это сделали без разрешения, самовольно. Когда наше начальство узнало об этой проделке, то такую трепку им устроило, что с ума сойти можно. Говорили, что за такие штуки в армии под трибунал отдают.

Я, конечно, понимал, что без разрешения руководства нельзя идти на какое-либо опасное дело, но, чтобы поступок ребят вызвал такую реакцию, это мне казалось чрезмерной строгостью.

— Коля не оправдывался, но сказал, что немцы морды наедают, а партизаны с голоду пухнут… Продукты ребята роздали самым истощенным, а вот это твоя доля.

— А сам, наверное, доходной? — спросил я.

— Худючий, как щепка, но говорит, что он двухжильный. Даже Саша Лобода удивляется его выносливости.

Прощаясь, Роза сказала, что меня скоро вызовут в Константиновку. Леня пошел ее проводить, а я остался один и почему-то подумал об Александре Лободе. Посещавшие мою конспиративную квартиру товарищи, рассказывая о Николае, непременно упоминали какого-то Александра из числа присоединившихся к ним окруженцев. Ребята считали его хорошим, надежным и смелым человеком, лишь иногда их беспокоила излишняя горячность Александра.

Когда говорили, что Николай подружился с этим окруженцем, меня охватывало непонятное чувство беспокойства и досады. Возможно, это была ревность, возможно, что-то другое, но чувство это было не из приятных.

Из расспросов я кое-что узнал об Александре Лободе. Лет ему было около двадцати четырех, родом якобы из Краснодара или Краснодарского края, оттуда и был призван в Красную Армию. Танкист. Не то сержант, не то лейтенант. В зимнее наступление 1943 года был ранен в голову возле Славянска или Краматорска.

После отступления наших войск его подобрали на улице, укрыли и спасли. Осколком ему выбило глаз, и он носил марлевую повязку. Все сведения приблизительные.

Как выяснилось позже, и другие наши ребята, даже те, которые были с ним на заданиях, знали о нем не больше. Нам осталось неизвестно даже его отчество. Лобода о себе говорил мало, был немногословен, да и не принято тогда было задавать много вопросов.

Я почему-то думал, что новоявленный друг не сможет по-настоящему оценить Николая, его надо иногда и сдержать, иногда и позаботиться о нем.

В первых числах июля меня вызвали из Часов Яра в Константиновну. Готовилось несколько операций, в которых должен был принять участие и я.

Татьяна Евгеньевна Сегеда и Роза Мирошниченко занимали дом на улице Минской, которая в то время была одной из окраинных. Пустующих домов в городе было много, и по разрешению городских властей можно было занимать любой из них, но только после особой регистрации. С помощью А. Я. Короткова и Нади Арепьевой документы были получены без соблюдения формальностей, и новые хозяева заняли дом.

Там же постоянно проживали Анатолий и Владимир, но нелегально. Приходить и уходить старались незаметно, в домовой книге они не были прописаны даже по своим «липовым» документам.

Таких партизанских явок в городе было несколько. Ребята в шутку говорили, что наш дом — наша крепость. Если судить по находившемуся в нем оружию, а там были автоматы, пистолеты, гранаты, то английская поговорка была абсолютно верной.

Вот в эту-то «крепость» и привела меня Роза Мирошниченко. Со многими ребятами я давно не встречался и соскучился по ним. Явственно представлялась встреча с Николаем, которого не видел уже почти два месяца. Мне почему-то хотелось, чтобы при этом никого не было. Совсем никого.

Появляться на улице мне было запрещено, и я двое суток не выходил из дома. Анатолий и Владимир бегали по городу, озабоченные подготовкой к операции. Роза ушла по какому-то заданию. Татьяна Евгеньевна подгоняла под мой рост форму немецкого солдата. Одним словом, все были чем-то заняты, а я не находил дела и очень досадовал.

К тому времени моих родных выпустили из полиции как приманку, с расчетом на то, что я захочу повидаться с ними. Я гнал прочь мысль о возможности такой встречи, но вот Николай… Ведь он наверняка знает, что я в городе, а не приходит. Меня это обижало. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, принимался чистить пистолет. Политрук утверждал: если «распсихуешься», то ничто так не успокаивает нервы, как чистка оружия. Разбери пистолет, смажь каждую деталь маслом, собери, и «психа» как не бывало. Но манипуляции с пистолетом пользы не приносили. Особенно томительным был второй день: я прямо-таки не находил себе места. Даже приход Марии Козельской — нашей неуемной балагурки — и ее настойчивые попытки развеселить меня ничего не изменили.

Смутное, но тяжелое предчувствие не покидало, оно угнетало и тревожило. Минуты тянулись мучительно медленно, а часы казались сутками. Когда стемнело, я вышел во двор, лег на траву и, вглядываясь в темноту, ждал ребят. Анатолий и Владимир появились со стороны огорода, и это меня еще больше насторожило, тем более, что в руках они держали пистолеты. Друзья были взволнованны. Предчувствие меня не обмануло: что-то произошло.

— Что случилось? В чем дело? — набросился я на них. — Да говорите же наконец!..

Зашли в дом. Вид у ребят был настолько подавленный, что, взглянув на них, Татьяна Евгеньевна застыла в ожидании какого-то страшного известия. Владимир в меньшей мере, чем Анатолий, справлялся с волнением. Он был смертельно бледен, углы рта нервно дергались, глаза неподвижны.

Глядя в сторону, командир хрипло заговорил:

— Несколько часов назад… в районе Новоселовки какие-то ребята… попали в засаду. Завязалась перестрелка… хлопцы погибли. Был убит или тяжело ранен унтер-офицер… или офицер. Весь этот район оцепили. В городе усилены патрули. Кругом облавы и обыски.

— Ты что-то недоговариваешь. Говори все! Кто были эти хлопцы, сколько их? — нетерпение все больше овладевало мною. — Говори же, говори!..

— Понимаешь, — почти шепотом продолжал Анатолий, — в Новоселовку ушли Коля Абрамов и Саша Лобода. У обоих пистолеты, а у Коли… и «лимонка». Что там произошло, мы не знаем.

— Но, может быть, это не они, а кто-то другой? — сдерживая крик, спросил я.

— Возможно… не они, — усаживая меня на кровать, сказал Владимир. — Возьми себя в руки.

Казалось, что голос доносится откуда-то издалека, я его еле слышал.

— Коля, Коля… — вырвалось у меня, и я заплакал.

Татьян а Евгеньевна, закрыв лицо руками и прислонившись к стене, тихо плакала. Политрук начал успокаивать, пытался убеждать, что погибли не наши ребята.

— Через день-два, — то и дело покашливая, говорил он, — мы узнаем, что произошло в поселке… в Новоселовке. Ты, Борис, возвращайся в Часов Яр. Подумай там с Леней Иржембицким и Мурадяном о квартирах для десяти-двенадцати человек. Квартиры нужны будут завтра же!

Анатолий посмотрел на часы, строго добавил:

— Володя прав. Тебе надо уходить. Намеченная операция отменяется. Завтра к вечеру жди людей. Встреча у крайнего карьера. Я или Володя будем с первой группой.

Спокойный голос командира немного подействовал, и я, овладевая собой, понял, чего от меня требуют.

— Конспиративные квартиры есть. Человек восемь смогу разместить сразу. Люди проверенные, надежные. Двоих могу взять к себе. Троих можно спрятать у знакомых девчат.

Пытался говорить спокойно, но что-то сдавливало грудь, голова раскалывалась от боли. Я понимал, что ребята страдают ничуть не меньше, но вот нервишки у меня почему-то слабее, тряпичнее, как говорил политрук.

Через несколько дней стали известны обстоятельства гибели Николая Абрамова и Александра Лободы.

В Новоселовке у Александра были знакомые, у которых он иногда появлялся. После того как из склада были забраны пулеметы и велосипеды, ему предложили не показываться в селе, тем более, что он был очень приметен: на лице постоянно была повязка. Кроме того, у него не было никаких документов. В Новоселовке немцы учинили повальные обыски, арестовали нескольких сельчан. Но партизан обнаружить им не удалось, и никаких сведений о них фашисты не раздобыли.

Однако кто-то из жителей села видел в городе на велосипеде «одноглазого», который ранее бывал в Новоселовке, но после «ограбления» склада исчез. Поползли слухи, высказывались догадки, предположения.

Об этом стало известно гестаповцам, имевшим в селе своих осведомителей. За несколькими домами, где ранее видели Лободу, установили наблюдение. На протяжении двух недель человек с повязкой не являлся, но засады не снимались.

В Новоселовке остановилась новая воинская часть. Технику немцы замаскировали за селом в большом фруктовом саду. Там же под открытым небом находилось большое количество боеприпасов, накрытых брезентом и сетками.

Николай Абрамов и Александр Лобода узнали об этом и пошли в разведку. У них были пистолеты, а у Николая еще и граната. Вначале двигались вдоль села за огородами, но потом вышли на улицу и направились к дальней окраине. Когда пол Новоселовки было уже позади, мимо проехали два солдата на велосипедах, потом обогнал мотоцикл, прошмыгнула легковая автомашина с двумя офицерами. Ребята шли спокойно, о чем-то беседуя. Ничто у них не вызывало подозрений, а тем более тревоги, поведение немцев было обычным.

Лишь когда они приблизились к окраине села, заметили что-то неладное. Потом убедились, что за ними наблюдают. Почуяв опасность, ребята свернули в первый попавшийся двор и направились к высоким кустарникам, растущим за огородами.

Вдруг окрик:

— Хальт! Хальт! Рус — сдавайся…

— Комсомольцы не сдаются! — крикнул Николай. По ним открыли огонь. Отстреливаясь, ребята бросились к зарослям.

Александр упал, срезанный автоматной очередью. Николай на мгновенье остановился, увидел бегущего к нему с пистолетом унтер-офицера. Дважды выстрелив, Николай увидел солдат, вынырнувших из-за сарая. Он бросил в них гранату, но она почему-то не взорвалась. Побежал и тут же упал. Гитлеровцы будто боялись подходить к погибшим ребятам. Тяжелораненого унтера отвезли в госпиталь, в тот же вечер он скончался.

К месту гибели подпольщиков наехало множество всякого начальства. Самый внимательный обыск не дал никаких сведений о личности убитых: документов у них не оказалось.

Кто они? Откуда пришли? Кем посланы?

Много возникало вопросов у жандармских и полицейских чинов, но ответов на них не находилось. Эсэсовский офицер орал на солдат, обзывал их кретинами и свиньями за то, что не могли живьем взять хотя бы одного партизана.

— Дегенераты! — неистовствовал взбешенный офицер, злобно глядя на растерянных солдат, которые считали, что они справились со своей задачей.

И вот кого-то осенило: собрать из близлежащих городов и сел полицейских, квартальных и всякого рода «своих людей» для опознания трупов. Потом согнать как можно больше жителей с округи для осмотра убитых. У близких или у родственников при виде погибших, мол, могут не выдержать нервы.

Установив личность хотя бы одного из партизан, легко будет, схватившись за эту ниточку, размотать весь клубок.

Около партизан была поставлена круглосуточная охрана.

Александр лежал на боку. Рука прижата к туловищу, другая, с зажатым в ладони комком земли, отброшена в сторону. Автоматной очередью выбит и второй глаз, на лице следы нескольких ран. Узнать его почти невозможно даже хорошо знавшим его людям.

Николай распростерся на спине, широко раскинув руки и ноги, как будто хотел защитить родную землю, хоть часть ее прикрыть своим телом. Глаза слегка открыты, рот словно тронут полуулыбкой. Лицо сурово и в то же время добродушно-насмешливо. На пальце левой руки кольцо от неразорвавшейся гранаты, на груди несколько бурых пятен…

Таким видели в последний раз Николая Абрамова, нашего боевого товарища, который своей борьбой и самой смертью, подтвердил безграничную преданность Отечеству. Комсомольца, не успевшего получить комсомольский билет. Влюбленного, но не поцеловавшего возлюбленную. Нежного сына. Чуткого друга.

Длинной вереницей потянулись люди к месту гибели партизан. Одних заставили идти. Другие шли сами в надежде узнать знакомых, а может быть, и близких. Третьих привозили на мотоциклах или автомашинах. Были просто любопытствующие…

Во всем этом многоликом человеческом потоке то там, то здесь появлялись шпики, переодетые полицейские и прочие фашистские прихвостни, которые вступали в разговоры, расспрашивали и провоцировали. Около погибших стояло несколько военных и гражданских. Они внимательно всматривались в каждого проходящего, изучающе заглядывали в глаза. Задавали, один и тот же вопрос:

— Не знаете?

Жители Новоселовки, знавшие Николая Абрамова, заявили, что они его ранее не видели. Даже доносчики промолчали: Николаем был убит немецкий унтер, а за это уничтожат все село.

Люди все шли и шли.

Многие, едва взглянув на убитых, бледнели и, сказав «нет», поспешно удалялись.

Некоторые долго смотрели в лица, словно пытаясь что-то вспомнить, и, разводя руками, уходили.

Кое-кому становилось дурно. Таких потом тщательно допрашивали и брали на заметку.

К Николаю подошел старик с реденькой седой бороденкой. Став на колени, он внимательно вгляделся в его лицо. Поднявшись, перекрестился. На него тотчас насели с вопросами:

— Что, дед, узнаешь? Говори: видел раньше? Кто он такой?

Дед прищурил красные, слезящиеся глаза, помялся с ноги на ногу и сказал скрипуче, врастяжку:

— Я колы пидходыв, так мэни здалося, що оцэй мэншый на мого внука скидаеться. Аж сэрцэ закололо. Тэж був бидовый хлопэць, отчаюга. И всэ якыйсь новый порядок лаяв. Колы наши танкы взымку наступалы, то онук мий подався кудысь, та й нэма до сых пир. А тут почув, що хлопцив якихось забыто. Дай, думаю, пиду та подывлюсь, може, онук додому йшов, та заблудыв, а його й прыстрэлылы. Алэ прыдывывсь гарнэнько и бачу, що цэ не онук, хоча вбытый, мабуть, тэж ув добрячий хлопчина…

— Ладно, ладно, иди, не мели дурным языком…

В общем потоке не спеша двигалась еще сравнительно молодая женщина. Из-под серого платка выбивались непослушные темно-русые волосы, которые она привычным движением руки возвращала на место. Ничто в ней не обращало на себя внимания: таких, как она, здесь проходило много. К ней пристроилась какая-то молодящаяся женщина с бегающими глазами и взбитыми над низким лбом волосами. Как бы между прочим она спросила:

— Небось, сынок пропал? Я, знаете, третий день брата не могу найти. Шалун, знаете, картежник да и на руку слаб, а немцы ведь с ворами вона как строги.

— Нет, я никого не ищу, мои все дома. Просто хочу партизана увидеть. Хоть мертвого.

— А я, знаете, не из любопытных. И если бы не брат, меня сюда и палкой не загнали бы.

Женщина в платке, не желая продолжать разговор, зашагала быстрей, обогнала несколько человек, смешалась с другими и пошла обычным шагом. Приблизившись к лежащим, она одинаково внимательно посмотрела на одного и другого. Потом сделала несколько шагов, снова глянула на лежащего ближе Николая и, подняв голову, прошла мимо жандармов и полицейских, сухо и твердо ответив:

— Не знаю. Раньше не видела.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни одна слеза не выкатилась из глаз, а то, что она побледнела, так это случалось со многими, с большинством женщин.

Не глядя под ноги, устремив широко открытые глаза в небо, не замечая людей, шла домой простая русская женщина и несла в сердце страшную безграничную боль невозвратимой потери. Непокорные волосы по-прежнему выбивались из-под платка, они уже стали белыми, седыми.

Невозможно постичь, какие чувства испытывала несчастная мать, увидев убитым своего любимого сына. Какие мысли промелькнули в голове, когда она глядела на изрешеченного пулями дорогого первенца.

Но что бы ни испытывала в эти страшные минуты мать Николая, она проявила удивительное мужество, стойкость и самообладание. Допусти она слабость, потеряй власть над собой — и трудно представить, какие тяжкие последствия могли наступить для ее семьи, для многих других семей. Напрягая всю свою волю, она дошла до дома, переступила порог и упала в беспамятстве.

…Два дня лежали погибшие. Никто не сказал, что знает их.

Хотя более десяти человек узнали Николая и потом пытались предупредить семью Абрамовых о гибели старшего сына и о стремлении немцев установить его личность.

Для оккупантов погибшие остались без имен. На третий день по указанию полиции местные жители закопали их возле сада.

После освобождения Константиновки от фашистских захватчиков останки погибших народных мстителей были перевезены в сквер пионеров и с почестями захоронены. На братской могиле установили небольшой временный обелиск с надписью: «Здесь похоронены партизаны».

…Куда бы ни забрасывала меня жизнь, какими бы заботами я ни был обременен, но каждый раз, приезжая в свой город, я первым долгом иду к братской могиле партизан. Иду поклониться праху боевых друзей, праху Николая Абрамова — моего самого лучшего друга, которому суждено было остаться вечно молодым…