Трижды «миллионер»
Трижды «миллионер»
Июльские грозы отличаются не только своим «буйством», но и тем, что они, как говорят пилоты, часто ходят «табунами»…
Самолёт № 4878, пилотируемый Ильёй Нефёдовичем Дороховым, вылетел из Ростова-на-Дону в 10 часов вечера. На правом сиденье расположился совсем молодой второй пилот М. В общей кабине находилось пятнадцать пассажиров.
М. внимательно присматривался к действиям командира, старательно пилотировал сам, и хотя в ночном полёте он участвовал впервые, ему уже показалось, что рассказы товарищей о трудности «слепых» и ночных полётов явно преувеличены.
Как бы там ни говорили, рассуждал он, а сверху светит луна, вокруг бесчисленное количество радиостанций, в самолёте имеется автоматический радиокомпас и ещё несколько десятков других приборов — тут и при желании не заблудишься, да ещё с таким командиром!
Последнему обстоятельству он, правда, уделял не главное внимание, несмотря на то, что Дорохов был особенно известен в отряде своим умением отлично ориентироваться в полёте.
Рассказывали, например, такой случай. Дорохова проверял в ночном рейсе инспектор из главного управления ГВФ. Илья Нефёдович без особого труда решил несколько замысловатых задач по радионавигации и они, закурив, разговорились.
Оба — «старики» в лётном деле, они с увлечением вспоминали свою авиационную молодость. Но инспектор исподтишка наблюдал…
Погода была средняя: разорванная облачность, дымка, видимость 4–6 километров, не больше. И до самой Москвы Илья Нефёдович ни разу не глянул на карту, не включил радиокомпас и не требовал от бортрадиста радиопеленга. Просто вёл самолёт так, точно шёл домой по своей улице…
… В сегодняшнем полёте Дорохову сопутствовала ясная погода. Не верилось, что в этом кристально чистом «невинном» воздухе могут рождаться грозные кучевые облака по 5–6 километров толщиной, греметь и сверкать грозы, носиться снежные метели и пыльные вихри; воздух (или как часто называют его лётчики — воздушок) бережно поддерживал самолёт и не мешал его полёту, лишь изредка заискивающе качнёт его с крыла на крыло или уронит на какой-нибудь десяток метров, но тут же подхватит бережно и снова поднимет на прежнюю высоту, как бы подчеркивая этим: вот, мол, какой я добрый!
Но Илья Нефёдович отлично знал коварный характер воздушка. Время от времени на борт принимались радиограммы с сообщениями о влажности воздуха, температуре и барометрическом давлении. Так вернее: дружба, конечно, дружбой, но и сам не зевай.
Разве забудет Дорохов, как дал ему духу воздушок, особенно между Россошью и Лисками, в декабре 1954 года! Он наворочал тогда целые облачные хребты от Ростова до самой Москвы, стал такой злой и холодный, что самолёт леденел почти на всех высотах и в облаках и между слоями; он швырял тяжёлую машину, как ему вздумается, загонял весь экипаж до седьмого пота, пока пассажиры были доставлены по назначению.
Или однажды подпустил их к Горбачёву, а дальше развесил между небом и землёй целое семейство гроз и заставил Илью Нефёдовича прижаться к земле, да крутиться между ними, выискивая безопасный путь к Москве. Ох, да мало ли бывало с ним мороки! Такой уж у него характер, — хоть и знает наперёд, что с аэрофлотцами ему не справиться, а всё же иногда «старается».
Но сейчас воздушок был чист и совсем не зол, даже ласков, и все были им довольны, особенно второй пилот М.
… До Воронежа летели в прекрасном расположении духа, и М. окончательно уверился в простоте ночных полётов. Отдохнули, покурили, узнали о погоде.
— Западнее маршрута — грозы, — сказали им. — В полёте будьте внимательны.
Вылетели из Воронежа. До станции Куликово Поле небо было ясное, звездное, и яркая луна бежала, почти не отставая от самолёта. Внизу виднелась свинцовая лента Дона, золотисто пестрели огни населённых пунктов.
Подлетели к Епифани. Здесь небо было чёрным, а земные огни тускло светили сквозь тонкую пелену тумана. Илья Нефёдович на секунду включил фары: в ослепительных лучах крыльевых прожекторов клубились облака…
Вдруг по телу самолёта как бы пробежала мелкая дрожь, по металлической обшивке густо забарабанил ливневой дождь, и воздушный корабль стало, как пушинку, поднимать вверх.
Илья Нефёдович мгновенно выключил автопилот, убрал газ и, круто планируя, развернулся под 180 градусов, чтобы вырваться из облака. За его спиной завыла сигнальная сирена, предупреждая пилотов о том, что шасси не выпущены и в таком положении садиться нельзя.
Не обращая внимания на вой сирены, Илья Нефёдович быстро терял высоту. Вырвавшись из облака, Дорохов прекратил снижение на низшем обратном эшелоне 1800 метров.
— Доложи, — крикнул он бортрадисту. — На эшелоне 2100 попал в грозовое положение. Возвращаемся до получения распоряжения. Разрешите следовать в порт назначения на эшелоне 900. Пройду визуально.
— А пройдём? — спросил бортмеханик.
— Встречный борт прошел под нами на 1200 метров, — доложил Комков. — Я слышал его разговор с РДС.
— Ну и что?
— Болтанка, дождь, но грозы нет.
— Ну тем более. Стучи!
— Есть, — кивнул бортрадист, и правая рука его мелко задрожала на телеграфном ключе. Через три минуты последовал ответ: — Занимайте 900, следуйте Москву.
— Дело, — одобрил Илья Нефёдович и повернулся к М. — Снижаемся и разворачиваемся опять на прежний курс.
Второй пилот тоже держался за штурвал, но всего лишь «держался»… Илья Нефёдович метнул на него недовольный взгляд.
— Веди машину! — повелительно сказал он. — Раз попали в сложную обстановку, значит, надо действовать быстрее и смелее. Пилотируй, а не переживай…
Он на секунду осветил фонариком своего напарника: тот сидел, согнувшись над штурвалом, бледный и растерянный.
— Сообщи: «Занял девятьсот в районе Сталиногорска» и выключай рацию, — повернулся Илья Нефёдович к бортрадисту Комкову.
— Понял!
Второму пилоту стало не по себе. В глубине души он уже посчитал этот полёт последним.
— Записывай курс и время! — услышал он окрик командира и безропотно повиновался.
Шквальный ветер и ливень обрушились на самолёт. Струи дождя гулко барабанили по металлической обшивке фюзеляжа. Управлять самолётом становилось всё труднее, а второй пилот почти не помогал своему командиру.
— Это чудо, что висит над нами, — Илья Нефёдович указал рукой вверх на чёрное облако, закрывшее звезды, — ещё не гроза, а мощное кучево-дождевое облако, которое со временем может развиться в грозовое. Понял? Но пока это произойдёт, мы сорок раз успеем под ним проскочить! А сама гроза-матушка вон где, слева, километрах в тридцати и уходит всё дальше от нас…
— Понятно, — еле слышно ответил М.
— Так, друг, ты не скоро сам станешь командиром, — увещевал его Дорохов. — Гроза — это стихия, опасная для нас, ну вот поэтому мы её всегда обходим. Вот и всё! Главное — точно пилотировать и вести ориентировку. Вон, видишь, слева огни? Это городишко Донской…
Услышав знакомое название, М. быстро взял карту, отыскал его слева от линии маршрута, поставил крестик и записал курс и время. Илья Нефёдович усмехнулся:
— Вот так бы и давно! Работать надо, ты же на службе… Эх!..
Мощный шквал ветра так накренил самолёт, что Дорохов с трудом удержал машину. Слева золотыми искрами рассыпалась молния. Дорохов взял правее, зорко всматриваясь в небо.
— Сбегай к пассажирам, успокой их, — кивнул он бортмеханику.
Бортмеханик быстро сходил к пассажирам и вернулся.
— Всё в порядке, командир. Одна дама просит: нельзя ли, говорит, поближе подлететь к молнии, чтобы лучше её рассмотреть?!. Мне, говорит, хочется потом мужу рассказать о ней!
— Ох, и племя, эти женщины! — расхохотался Дорохов. — Скажи, что посмотреть вблизи, конечно, можно, ню рассказать ей уже не придётся!..
Это невинное происшествие развеселило и второго пилота, нервное напряжение у него как бы разрядилось.
Теперь вели самолёт вдвоём, и Дорохов больше не упрекал своего молодого напарника.
— Включай рацию, — сказал командир Комкову. — Передай: грозы на трассе нет, всё в порядке…
— Понял, командир!
— Ну, сможешь сам восстановить ориентировку? — спросил Илья Нефёдович у М.
Второй пилот сосредоточенно углубился в карту, посмотрел на неё и на свои записи, и пожал плечами.
— Плохо… — вздохнул Илья Нефёдович, разворачивая самолёт влево, потом немного вправо. — Говорил тебе: изучи на память весь район полётов так, чтобы в любую минуту мог нарисовать его на бумаге. Не слушаешь…
Сам он в совершенстве владел искусством быстро читать карту, сличать её с землей и запоминать главные ориентиры на земле, не засоряя своё внимание мелочами, которые могут лишь сбить лётчика с толку.
Набрав прежнюю высоту полёта, он включил автопилот.
— Вон впереди Венёв, — сказал он. — Если хочешь, проверим.
Он включил радиокомпас и настроил его. Тонкая стрелка дрогнула, побежала влево и замерла на нуле! Впереди был Венёв…
* * *
19 апреля 1954 года днём была отличная ясная погода и, подлетев к Ростовскому аэропорту, мы сразу увидели с воздуха пустую толпу у перрона.
— На виду у всех будем садиться, — сказал мне командир, — надо постараться.
— Есть постараться, — бодро отвечаю я.
Вошли в круг, сделали четвёртый разворот, уточнили расчёт — всё в порядке. До этого нам приходилось сотни раз садиться днём и ночью, на обледеневшем самолёте, при сильных боковых ветрах, в дождь и болтанку, на многих аэродромах, но…
Но садиться на своём, так сказать, родном аэродроме, в присутствии всего нашего коллектива, в котором даже каждая машинистка может с абсолютной точностью прокомментировать любую посадку, в таких условиях, не предусмотренных ни одним наставлением по производству полётов, нам приходилось впервые.
И мы, естественно, усердно «старались»…
— Высота — 100, скорость — 180, — отчётливо подсказывает бортмеханик Володя Клинк. — Высота — 50, скорость — 180…
— Выпустить щитки.
— Есть выпустить щитки! Высота — 40, скорость — 160… Высота — 20, скорость — 160… — звучит ровный голос бортмеханика.
И чем ближе бетонка, тем учащённее бьётся моё сердце, тем сильнее желание неслышно «притереть» машину у посадочных знаков.
Плавно стали выбирать самолёт из угла планирования, придавая посадке красивый профиль и, разумеется, ещё больше стараемся. Высота 3… 2… 1 метр… Вот-вот сейчас «притрём»… и вдруг — о, ужас! — самолёт чиркнул колесами о бетон, отошёл от земли сантиметров на двадцать и снова опустился на колеса, да так и побежал с «недобранным хвостом»…
«Постарались!..»
К перрону подрулили мрачные и не смотрим друг на друга. Выключили моторы. Сошли все пассажиры… Мы значительно дольше обычного возимся в своей кабине и неохотно сходим по трапу.
Миновать встречу с товарищами невозможно. Идём к аэровокзалу нехотя. Вот видим могучую фигуру командира, поодаль — его заместитель по политчасти, рядом с ним начальник политотдела — всё начальство!..
— Здорово, лётчики! — весело кричат нам товарищи. — С отличной посадкой вас!
И пошло… Им-то весело, а нам?.. Теперь мы представляем, как трудно будет садиться Дорохову, который летит тоже из Москвы, следом за нами. Хотя бы он поскорее сел…
А пока все внимание уделено нам.
— Идёт у вас дело, — беззлобно трунят над нами. — «Козлы» делать научились, теперь надо взяться за расчёт и садиться не в начале, а в конце полосы!
Терпим. И хотя «козла» у нас не было, прощаем товарищам их традиционные лётные преувеличения.
Впрочем, кое-кто унимает остряков:
— Будет вам из мухи слона делать…
Ох, и злая эта «муха»!
На наше счастье в небе послышался рокот моторов и в круг вошел самолёт Л-4878. Это — Дорохов. Ровно в 15 часов 40 минут Илья Нефёдович мастерски посадил свой воздушный корабль на три точки. В толпе лётчиков раздается одобрительный гул.
— Отлично «притёр» старик!
— Полагать надо. Десять тысяч часов он налетал только на ЛИ-2!
— Да, летает человек, ничего не скажешь!
Вскоре самолёт Дорохова подрулил к перрону, и все, как по сигналу, побежали к нему. У многих в руках букеты цветов.
Когда из самолёта стали выходить пассажиры, их изумлению не было конца — столько людей, цветы, фотокорреспонденты, журналисты! Почти все они, не понимая в чем дело, в сильном смущении старались поскорее уйти в сторону от этой шумной и радостной встречи.
Вышли пассажиры, носильщики с чемоданами, встречающий врач… В двери показалась высокая, слегка сутуловатая фипура в костюме аэрофлотца. Это Илья Нефёдович. Он никак не может решиться выйти, не привык к почестям, да и не любит их.
Потом, низко пригнув голову, выходит на трап. Гром аплодисментов встретил его. Волнуясь, Илья Нефёдович сошел по ступеням и направился к командиру.
Все стихли.
— Товарищ командир, — докладывает он, — экипаж самолёта 48–78 выполнил рейсовый полёт по маршруту: Москва — Воронеж — Ростов. На борту всё в порядке.
— Товарищи, — обращаясь ко всем, громко говорит командир, — этим рейсом наш старейший лётчик командир корабля Илья Нефёдович Дорохов завершил безаварийный налёт своего третьего миллиона километров… От имени всего коллектива поздравляю вас, Илья Нефёдович, с новым успехом в вашей лётной работе…
Он крепко пожимает юбиляру руку. Щёлкают затворы фотоаппаратов, к Дорохову тянутся десятки рук с букетами цветов. Тут же у самолёта открывается митинг.
Приятно жить и работать в стране, где труд человека ценят превыше всего, где всякий человек окружён любовью и вниманием народа!
Нам хочется послушать, о чём будут говорить, но времени уже не остаётся: надо пообедать и готовиться к дальнейшему полёту, в Минеральные Воды.
* * *
Весь путь до Минеральных Вод мы летели под впечатлением этой встречи Дорохова и… своей последней посадки. Разговариваем редко и скупо. Больше молчим и думаем.
… Вот и аэропорт Минеральные Воды у подножья крутой горы. Спокойно заходим на посадку и отлично приземляемся на три точки возле самого «Т», без всякого старания.
И вдруг к нам вновь вернулось прекрасное настроение.
— Хороший лётчик, — говорит командир.
— Замечательный человек, — подтверждаю я, понимая, что сейчас речь может идти только о Дорохове. — Скромный, трудолюбивый. Настоящий аэрофлотец! И летает уже сколько…
— Да и ещё пролетает не один год.
И в самом деле, хотя Дорохову уже под пятьдесят и в авиации он считается «стариком», трудно представить Илью Нефёдовича вне его любимой профессии линейного лётчика.
Так пожелаем же ему, как говорят сейчас в Китае хорошим, достойным уважения людям:
— Десять тысяч лет жизни!