Глава двенадцатая Ю. В. Ломоносов
Глава двенадцатая
Ю. В. Ломоносов
Профессор Юрий Владимирович Ломоносов несомненно одна из самых интересных личностей на советском горизонте.
Человек с громадными практическими и теоретическими знаниями в области всего железнодорожного дела, он занимал в царское время высокие посты в министерстве путей сообщения и имел титул превосходительства.
В 1901–1907 г. Ломоносов был профессором Киевского Политехнического Института, в 1912 г. — членом Инженерного Совета, в 1917 г. он был послан правительством Керенского в Соединенные Штаты Северной Америки в качестве члена чрезвычайного посольства, во главе которого стоял посол Бахметьев; в конце 1919 г. он вернулся в советскую Россию и был назначен членом президиума Высшего Совета Народного Хозяйства.
Способный инженер и организатор, авторитет по строительству локомотивов. Человек дела, любящий труд и чрезвычайно работоспособный. Человек в высшей степени одаренный, но с преувеличенным самомнением.
Педантически аккуратный в работе, строгий к себе и к своими сотрудникам, твердый и беспощадный в защите своих интересов, беззастенчивый в выборе средств, своевластный и капризный в обращении с подчиненными.
С другой стороны, душа общества, очаровательный собеседник, остроумный рассказчик, всегда преисполненный желанием ослепить своих собеседников, своих друзей, своих гостей и привести их в состояние восторженного изумления.
Тонкий ценитель всех радостей жизни, брызжущий силой, не знающий преград, блестящий знаток кухни и погреба, восторженный составитель самых избранных меню.
Вечерком, в кругу друзей, за стаканом вина и в повышенном настроении, Ломоносов рассказывал напряженно внимавшим его словам слушателям разнообразные приключения из своей богатой переживаниями жизни.
Он рассказывал о своей службе в царское время, о Петербурге и о дворе, о своем участии в революции и об аресте царя, о своих американских впечатлениях, о всем пережитом в советской России и на советской службе. Он, конечно, переходил и на неисчерпаемую тему о женщинах и был знаменит своими совершенно неприкрытыми эротическими анекдотами, доказывавшими детальное и глубокое знание дела.
Может быть, рассказы из его жизни не всегда строго отвечали действительности. Значительная примесь фантазии была во всем этом несомненна. Но все передавалось так блестяще, с таким сверкающим юмором, а отдельные моменты обрисовывались так захватывающе и увлекательно, что сомнение в их правдивости в момент рассказа не приходило даже в голову.
Из всего обильного материала я передаю здесь только некоторые характерные для Ломоносова рассказы, лично мною от него услышанные; я стараюсь соблюсти по возможности и стиль рассказчика:
Матросская стража
В 1919 г. мне предстояла длительная служебная поездка. Я ездил большею частью в салон-вагоне и стража моя состояла из матросов. Старшего этой стражи звали Семеном, это был крепкий, богатырского сложения матрос. Я знал, что на Семена я безусловно могу полагаться, и что он все исполнит, что я от него потребую, совершенно точно и хладнокровно.
Я позвал его и сказал:
«Семен, а Семен! Сегодня вечером на такой-то станции в мой вагон войдет один человек. Он высокого роста, в очках, у него маленькая бородка, понимаешь?»
«Есть».
«Ну так вот, этот человек будет ужинать в моем вагоне и после ужина перейдет в другой вагон, где он спит, понял?»
«Есть».
«При переходе в другой вагон с этим человеком произойдет несчастье! Ты понял, Семен?»
«Есть».
«И представьте себе, голубчик, несчастье действительно случилось, при переходе этот человек поскользнулся и свалился с вагона[11]».
Комендант
Осенью 1919 г. меня послали с очень важным служебным поручением на юг России. Дело было во время гражданской войны, все летело вверх тормашками, и мое поручение было довольно опасным. Я должен был внести порядок в железнодорожное сообщение, я должен был наладить скорейший пробег воинских поездов и ускорить подвоз съестных припасов.
Мы прибыли на станцию Синельниково. Здесь комендант красноармейской части поджег вокзал и разрушил часть железнодорожных построек. Немедленно по прибытии на станцию я потребовал этого человека к себе в вагон для того, чтобы он дал мне отчет в том, что натворил.
Но он забаррикадировался в вагоне и не хотел идти ко мне. Я послал к нему своих матросов и еще раз приказал ему явиться, в противном же случае по его вагону будет открыт огонь. После долгих колебаний человек сдался и явился ко мне. Он был в нетрезвом виде и пытался оправдаться, приводя в свою защиту самые жалкие доводы.
За мной стояла женщина, коммунистка, совсем еще молодая, и кричала, обращаясь ко мне: «Дайте мне это сделать! Я ему пущу пулю в затылок! Я убью его на месте!» Я посмотрел ей в глаза и мне сделалось страшно. Мне казалось, что передо мной стоял кровожадный зверь.
Я, конечно, имел право немедленно расстрелять этого человека на месте, но я предпочел послать его под конвоем в военный суд в Харькове с кратким докладом обо всем, что он натворил на станции.
Через несколько дней я, разумеется, получил известие, что он приговорен военным судом к смерти и что приговор приведен в исполнение.
«Вы видите, мой друг, обошлось и так».
Секретарша
Однажды после длительной служебной поездки я приехал в Москву и был доволен, что мог отдохнуть, наконец, несколько дней. Свою секретаршу я отпустил и она полетела к своему мужу, молодому инженеру. Вы его, наверное, знаете, я прозвал его «г…ожуем». Когда он говорит, кажется, что у него полон рот.
Вдруг я узнаю, что я должен в тот же вечер ехать в Ревель по очень важному делу. Я велел протелефонировать своей секретарше с приказанием прийти в 3 часа ко мне. Она не является. Вы знаете, до чего я аккуратен. Уже 3 часа, а ее все нет. Я думаю, не хочет с мужем расставаться. Половина четвертого, а секретарши нет!
В 4 часа зову я своего верного Семена и говорю: «Семен». — «Есть». — «Вот адрес, ты найдешь мою секретаршу, найдешь во что бы то ни стало и приведешь ее ко мне, мертвую или живую!»
«Ну, Вы понимаете, конечно, секретарша явилась ко мне в тот же вечер, живая, не мертвая!»
* * *
Ломоносов был большой гастроном и ел только в самых лучших ресторанах. Он любил хорошо и много выпить и хвастал тем, что голова у него всегда свежая, сколько бы и что бы он ни пил.
Он заказывал всегда самые дорогие и тонкие вина. После того, как он убедился, что я вина не пью, он часто говорил мне за обедом:
«Я Вам даже и не наливаю, было бы непростительно, чтобы стакан такого замечательного вина пропадал даром. Господь Бог хорошо знал, для чего он создал виноград».
Однажды он сказал мне в сердцах:
«Вас можно только глубоко пожалеть. Какая досада, что Вы непьющий, что и Вы при случае не можете раздавить бутылочку. Вы лишаете себя самого большого наслаждения в жизни, Вы лишаете себя даже возможности приобрести настоящих друзей, ибо пьющий всегда должен опасаться непьющего».
Однажды я должен был завтракать с двумя видными представителями германской промышленности. Ломоносов не мог принять участия в завтраке и попросил меня угостить приглашенных самым изысканным образом. «Бросьте Ваши демократические принципы, угостите их на славу!»
Я заказал для них очень хороший завтрак, но мой счет все-таки далеко не достиг тех головокружительных высот, до которых доходили завтраки, устраиваемые Ломоносовым. Перед моими глазами всегда стояла голодная Москва и я не мог отделаться от дикого противоречия между московскими «очередями» и «пайками» и этими лукулловскими обедами.
Когда я представил Ломоносову счет, он подпрыгнул как-будто ужаленный змеей: «Да что же это такое, такой маленький счет? Да что Вы их, г…ом кормили, что ли?».
* * *
20-го декабря 1920 г. вечером мы отправились с Ломоносовым в Эссен для ведения переговоров с представителями германской тяжелой промышленности по поводу организации смешанного русско-германского акционерного общества.
Столкнувшись осенью 1920 г., в течение переговоров о помещении в Швеции и Германии крупного советского заказа на паровозы, с громадными трудностями, стоявшими на пути возобновления торговых сношений между Советской Россией с ее монополией внешней торговли и капиталистическим миром, я развил Ломоносову свою идею об организации русско-германского смешанного общества, акционерный капитал коего был бы разделен поровну между советским правительством и заинтересованной отраслью германской промышленности или торговли.
Я выработал по этому вопросу особый доклад и передал его Ломоносову перед его поездкою в Москву, 21 октября 1920 г. Ломоносов выступил в Москве горячим защитником моей идеи. 30 октября он послал мне из Москвы радиотелеграмму в Берлин:
«Ваше предложение об Обществе встречено с большим интересом. Оно будет обсуждено в субботу в Совнаркоме», а 3 ноября он телеграфировал мне из Ревеля:
«Ваша идея Общества одобрена».
После принципиального одобрения идеи о смешанном обществе Советом народных комиссаров, я немедленно взялся за ее осуществление. Я обратился к известному промышленному деятелю Георгию Романовичу Шпис[12] и просил его выработать Устав нового Общества. Через месяц Шпис представил подробно разработанную им докладную записку, а также проект Устава предполагаемого Общества, которое он назвал: «Русско-среднеевропейское общество по товарообмену» («Russisch — Mitteleurop?ische Warenaustausch-Gesellschaft»).
Наша поездка в Эссен, которая последовала с согласия фирмы Круппа, предварительно ознакомившейся с докладной запиской и Уставом предполагаемого Общества, должна была быть первой попыткой зондировать почву относительно реальной возможности предполагаемой совместной работы. В нашей поездке, кроме Ломоносова и меня, участвовал еще Г. Р. Шпис и приятель Красина, позднейший советский торгпред в Берлине, инж. В. В. Старков.
Мы остановились в гостинице Круппа в Эссене и явились 21 декабря после обеда в здание Главного Правления фирмы Крупп. В комнате рядом с той, в которой мы ожидали, происходило в это время совещание виднейших представителей германской тяжелой промышленности, в котором принимали участие Гуго Стиннес, Август Тиссен и еще несколько лиц. Мы были приглашены фирмой Крупп на заседание к 5 часам после обеда. С некоторым опозданием в нашу комнату вошел директор Крупповского концерна, д-р Брун, и сообщил нам, к крайнему нашему изумлению, что присутствующие на совещании представители тяжелой промышленности отказываются вступать с нами в данный момент в переговоры по поводу учреждения смешанного русско-германского общества. Он лично этим очень огорчен и попытается переубедить своих коллег, пока же он просит нас еще подождать. Совещание промышленников в соседней комнате продолжалось, и нам пришлось прождать еще целый час.
Через час Брун нам заявил, что после тщательного обсуждения вопроса, представители германской тяжелой промышленности пришли к заключению, что момент для ведения переговоров о смешанном обществе еще не наступил. Брун выразил крайнее сожаление о том, что нас напрасно вызвал в Эссен, и извинился по этому поводу перед Ломоносовым. Брун вместе с тем заявил, что фирма Крупп относится к предполагаемой совместной работе определенно сочувственно, но что мнение его фирмы в этом вопросе прочими представителями германской тяжелой промышленности, к сожалению, не разделяется.
Когда мы в тот же вечер уезжали из Эссена в Берлин, Ломоносов раздраженно сказал мне: «Крупп не разрешает нам уплатить в гостинице по счету, так как мы здесь считаемся его гостьми. Против этого я ничего не могу сделать, но подарков я от него не хочу. Нужно раздать всем служащим в гостинице такие чаевые, чтобы они нашего пребывания во век не забыли. Нужно заплатить им по-царски».
Отрицательный исход Эссенской поездки был для нас всех, в особенности же для Ломоносова, чувствительным ударом.
Это было для него тем более неожиданно, что Ломоносов еще в сентябре 1920 г. посетил завод Круппа в Эссене и объехал главнейшие германские паровозные заводы, где он всюду был встречен с большим уважением.
Я провожал его в этой поездке, и по его просьбе выехал из Эссена в Гамборн для знакомства и создания личного контакта с влиятельнейшим «Капитаном германской индустрии», Августом Тиссен.
10 сентября 1920 г. я встретился в Гамборне с Августом Тиссен, которому в то время уже было свыше 80 лет, и вел с ним в течение двух часов весьма оживленную беседу. Это был чрезвычайно живой человек, который проявлял большой интерес к совместной работе с советской Россией, как в смысле выяснения деловых выгод, которые можно было бы извлечь от советских заказов, так и с точки зрения общеполитической. Его вопросы были ясны и сжаты и очевидно таких же ясных ответов он ждал и от меня.
Тогдашние переговоры с Круппом послужили основанием для позднейшего активного участия, которое приняла германская промышленность и германская торговля в хозяйственном строительстве советской России.
* * *
У Ломоносова была ужасная привычка — не исчезнувшая в России еще поныне, даже у людей самого лучшего общества, — давать волю излишку своей энергии, своему недовольству и своему возмущению самой площадной бранью и ругательствами.
Эти ругательства, взятые из скатологии и самой низменной эротики, превосходили самое худшее, что можно только услышать в каком-нибудь портовом притоне.
Это случалось не только поздно вечером в сильно подвыпившей компании, это случалось, чему верится с трудом, даже во время самых серьезных совещаний.
В одной из роскошных гостиниц Берлина, 4 сентября 1920 г., у нас было заседание с участием представителей германской паровозостроительной промышленности. За большим круглым столом сидело около 20 лиц. Ломоносов, не знавший немецкого языка, председательствовал, а я должен был вести переговоры на русском и немецком языках. Переговоры затрагивали исключительно технические и финансовые вопросы, и Ломоносов ставил известные требования в отношении заказываемых им паровозов. Часть заводов не хотела или не могла принять известного требования, и начались оживленные прения.
Ломоносов все больше раздражался, нервничал, повторяя мне неоднократно: «Заводы должны согласиться!» Я сохранял хладнокровие, так как знал, что если удастся чего-либо достигнуть, то только с помощью корректных переговоров, и переводил Ломоносову добросовестно все возражения отдельных заводов. Возражение одного из заводских директоров в особенности вывело его из себя и в бешенстве он произнес такое ругательство, что я в первый момент совершенно остолбенел. Я не мог себе представить, что он осмелится на официальном заседании, хотя присутствующие и не понимали по русски, произнести что-либо подобное. Ругательство это, конечно, перевести было нельзя, но смысл был ясен, а именно: или заводы принимают мои требования, или заказ не будет передан. Я сейчас же овладел собой и заявил всем присутствующим в вежливой, но решительной форме, что Ломоносов настаивает во что бы ни стало на своих требованиях, в противном случае дальнейшие переговоры не имеют смысла.
Когда заседание кончилось, ко мне подошел представитель одного из крупнейших заводов и сказал мне:
«Много лет тому назад я учился в Риге, русского языка я никогда как следует не знал и то, что знал, уже перезабыл. Но скажите, пожалуйста, действительно ли это было или мне показалось, что профессор Ломоносов незадолго до конца заседания произнес по-русски одно из самых ужасных ругательств, которое только можно себе представить».
Я сухо ответил:
«Видно, что Вы совершенно забыли русский язык. Как Вам могло прийти в голову, что представитель правительства во время официального заседания произнесет что-либо подобное? Это же совершенно невозможно!»
Представитель завода весьма смутился и возразил:
«Да, да, конечно, я, действительно, не знаю, как мне это пришло в голову. Это совершенно невозможно, но мне так показалось. Не подлежит сомнению, что я ослышался».
* * *
Ломоносов и Красин были в очень натянутых отношениях из-за крупных заказов на паровозы и других разногласий. Так как и Ломоносов и Красин — оба были самодержцами, то эти разногласия часто приводили к взрывам едва сдерживаемой ненависти. Ломоносову было чрезвычайно тяжело подчиниться Красину в своей кровной сфере, а Красин никогда не упускал случая показывать Ломоносову свою власть.
Ломоносов считал нужным выдавать себя в разговорах со мной за убежденного большевика, хотя и не принадлежал к коммунистической партии; однажды он рассказал мне, что в молодости, во время первой революции 1905 года, он работал активно вместе с Красиным в одной нелегальной революционной организации, а именно в военно-технической секции, в которой подготовлялись террористические акты.
Я по своему собственному опыту знал революционно-политическую среду 1905 г. и поэтому отнесся весьма безразлично к этому сообщению. Я никогда не верил в его безусловную лояльность в отношении советского правительства.
Тем менее у меня было основания принимать всерьез его революционное товарищество с Красиным, ибо однажды он дал мне в своей своеобразной форме следующую характеристику Красина:
«Да, видите ли, Красин, это большой человек! Его дедушка, надо Вам сказать, был просто каторжник, грабил на большой дороге и жил да поживал в Сибири.
Отец его уже был купцом на Нижегородской ярмарке, понимаете ли? Недурно, вероятно, облапошивал своих покупателей.
А он? Он, видите ли, народный комиссар внешней торговли!
Да, большой человек!»
Я, конечно, знал, что все это благородное родоначальное дерево было выдумано Ломоносовым с начала до конца, но вскоре я имел случай убедиться, что Красин о политических взглядах Ломоносова не такого еще мнения.
Я сопровождал Красина 3 марта 1921 г. во время его поездки из Берлина в Ганновер, на пути в Англию. У меня, таким образом, была возможность в продолжении 3 часов без помехи один на один беседовать с Красиным в маленьком купэ вагона. Между прочим, мы коснулись также его отношений с Ломоносовым. Красин решительно заявил, что утверждение Ломоносова, что он совместно с Красиным в 1904-05 г. работал в одной с ним революционной организации, определенно выдумано. Красин никогда не встречал Ломоносова на революционных путях, но зато он знает, что Ломоносов в царское время, в качестве правоверного монархиста и реакционера, сделал хорошую чиновничью карьеру, увенчавшуюся при его способностях видным местом в министерстве путей сообщения и генеральскими эполетами. Он уверен, что Ломоносов не только играл роль реакционера, а на самом деле был черносотенных убеждений и что у него карьера и достижение жизненных благ являются единственным идеалом.
Конечно, Ломоносов способный инженер и, может быть, выдающийся ученый в своей области, но он без всякого сомнения политический авантюрист с непреодолимым стремлением к власти и самым смехотворным тщеславием, который ищет власть там, где он ее находит. «Я не верю в его революционные убеждения», сказал Красин. «Я убежден, что он нас всех продаст, если к этому представится случай, и если цена ему покажется достаточно высокой».
* * *
То, что политическая оценка Красина не взята просто с воздуха, иллюстрируется следующим разговором, который я вел в Берлине с моим коллегой, профессором Влад. Френом, вторым заместителем Ломоносова в железнодорожной миссии и его долголетним сотрудником в министерстве путей сообщения.
Я спросил Френа, всегда ли Ломоносов был так революционно настроен, как теперь. После некоторого размышления Френ ответил:
«Я не знаю, может быть, это и так. Но если действительно он уже в то время был столь убежденным революционером, то он во всяком случае сумел так прекрасно скрывать свой революционный образ мыслей, что и догадаться об этом нельзя было.
Много лет тому назад я должен быть явиться к Ломоносову с официальным докладом. Вы знаете, что у него нельзя опоздать ни на минуту. Я сломя голову бросаюсь из дому и поспеваю как раз во время.
По дороге я вспоминаю, что за несколько дней до того появился новый приказ, согласно которому эполеты на мундирах должны быть изменены и заменены новыми. У меня в те дни как раз не было времени думать о таких пустяках и я не успел купить новые эполеты.
Я заявляюсь к Ломоносову как раз во время и прошу обо мне доложить. Ломоносов очень строго меня рассматривает и набрасывается на меня:
„Вы так являетесь перед начальством?“
„Т. е. как это?“
„Разве вы не читали нового приказа относительно эполет?“
„Разумеется, читал, но у меня еще не было свободного времени, чтобы пойти к портному и заказать новые эполеты“.
„Берите пример с меня! Почему у меня нашлось время? Я не меньше Вашего, кажется, занят. Запомните раз навсегда: Служба — службой, приказ — приказом“».
И Френ, энергия коего в течение долгих служебных лет была совершенно сломлена личностью Ломоносова, закончил покорно:
«Не знаю, может быть, это все революционно. Я в политике ничего не смыслю, но мне это казалось совсем иным».
* * *
20 ноября 1920 г. Ломоносов, возвращаясь из Москвы, прибыл в Стокгольм на пароходе из Ревеля. Он добился в Москве утверждения заказов на паровозы и привез на пароходе первый транспорт золота и целый штаб инженеров. Я ожидал его вместе с несколькими другими лицами на пристани в Стокгольме. Не успел он сойти с парохода на землю, как он подошел ко мне, пожал руку и сказал шутя:
«Ну, поздравляю Вас, Вы теперь Ваше Высокопревосходительство, действительный тайный советник, особа второго класса, товарищ министра». И затем серьезно добавил: «Вы официально назначены моим заместителем, а я действую на правах Народного комиссара».
Ломоносов, очевидно, еще охотно оперировал формулами царской бюрократии. Мне эти формулы казались тенями давно прошедшего времени.
* * *
16 октября 1920 г. у нас была аудиенция в Стокгольме у шведского министра-президента Брантинга.
Нам пришлось очень долго ждать. Нервно, в удрученном состоянии Ломоносов ходил взад и вперед по приемной, и сказал мне с видимой грустью:
«Да, в прежние времена русскому министру не пришлось бы так долго ждать у шведского министра-президента, это было бы совершенно немыслимо. Теперь, к сожалению, другие времена. Теперь мы и в Швеции нуль и ничто. Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру-президенту благоугодно будет нас принять.
Кстати, Брантинг ведь социал-демократ. Его титул, правда, Превосходительство, но как нам его называть? Как Вы думаете? Превосходительством или товарищем?»
Я возразил Ломоносову, что мы на приеме не у социал-демократического члена парламента Брантинга, а у шведского министра-президента. Поэтому мы должны его величать полагающимся ему титулом превосходительства. Если в данном случае — при приеме представителей советского правительства — Брантинг не захочет, чтобы его называли превосходительством, то он нам, конечно, об этом сам скажет.
Брантинг принял Ломоносова и меня очень корректно, очень холодно, без малейшего намека на какие либо товарищеские отношения в политическом смысле. Мы все время величали его превосходительством, и он нас не прерывал. Не было никакого основания называть его «товарищем».
* * *
23-го ноября 1920 г. мы обедали вместе с Ломоносовым в гостинице Континенталь в Стокгольме. Ломоносов прибыл за 3 дня до этого после бурного морского переезда из Ревеля и чувствовал себя физически все время очень плохо.
За столом он страдал от жестоких желудочных болей. Совершенно неожиданно он назвал мне имя одного шведского банкира Н. Н., с которым у него были крупные деловые разногласия и которого он ненавидел всеми силами души, и сказал:
«Я знаю, я отравлен, Н. Н. меня отравил».
«Что Вы такое говорите, Н. Н. Вас отравил? Как это Вам в голову пришло? Мы же оба постоянно вместе едим!»
Ломоносов вскочил, посмотрел на меня выпученными глазами, поднял на меня кулаки и закричал:
«Как это, и Вы не верите, что этот субъект отравил меня? Вы мне тоже не верите?»
Так как я видел, в каком возбуждении он находился, а мы сидели в обеденное время в переполненном гостями зале ресторана, то я ответил ему в успокаивающем тоне:
«Конечно, если Вы себя так плохо чувствуете, то эта возможность не исключена. Мы сейчас же должны послать за врачом».
Я успокоил его, как только мог, и проводил из обеденного зала в его комнату наверх. Я сейчас же послал за сестрой милосердия, которая принялась за ним ухаживать. Призванный врач установил тяжелое расстройство желудка, однако, без всяких признаков отравления.
Подозрение против Н. Н. было смешной, ни на чем не основанной фантазией. Ломоносов же и впоследствии был твердо убежден в том, что Н. Н. действительно его отравил.
У Ломоносова была привычка давать людям, которые ему были не симпатичны, насмешливые прозвища. Он дал этому банкиру Н. Н. — еще до пресловутого «отравления» — правда, очень остроумное, но в высшей степени злое прозвище, которое получалось из искаженного перевода его настоящего имени на русский язык. Это прозвище было совершенно не литературным, тем не менее Ломоносов дал распоряжение о включении его, как условного слова для обозначения имени банкира, в официальный код, которым мы пользовались для служебных телеграмм.
* * *
По поводу выбора им своих сотрудников, Ломоносов рассказал мне следующий случай:
В ноябре 1920 г. Ломоносов был в Москве. Ему нужно было добиться утверждения Советом Народных Комиссаров уже заключенного им условно договора на постройку паровозов. Внезапно до его сведения дошло, что Комиссариат Путей Сообщения решил дать ему еще одного инженера в качестве технического заместителя, кроме тех, которых он сам взял на службу для Железнодорожной Миссии заграницей. Ломоносов был этим очень возмущен, так как он хотел выбирать своих главных сотрудников сам и отнюдь не желал, чтобы их ему навязывали со стороны.
Ломоносов намеревался уже пойти в Комиссариат и энергично протестовать против назначения неизвестного ему заместителя. Предварительно он все-таки справился о том, кто этот человек. Он узнал, что это русский инженер Романов, 45-ти лет, имеющий за собой известное революционное прошлое, что он очень добросовестный работник, но что он страдает воспалением среднего уха в тяжелой, неизлечимой форме, которое повлекло за собой сильную глухоту. «Вот что, сказал я себе, он глухой, ну тогда давайте сюда, лучшего заместителя я и представить себе не могу!» Ломоносов сейчас же согласился на назначение инженера Романова в качестве своего технического заместителя и вызвал его в Стокгольм. Само собой разумеется, что Романов играл у Ломоносова самую жалкую роль, так как его почти абсолютная глухота не только препятствовала ему в участии в переговорах и деловых совещаниях, но и затрудняла его активную работу в технической области.
Ломоносов, таким образом, ничего уже не возражал против навязанного ему «ока Москвы» и заваливал Романова массой конторской работы технического характера.
* * *
Сводя все вместе, можно сказать, что проф. Ю. В. Ломоносов является противоречивой натурой, сильною личностью с авантюристским складом характера, в рядах видных советских деятелей резко выделяющегося, совершенно своеобразною фигурою.
Впрочем, советская карьера Ломоносова, как и следовало ожидать, внезапно пришла к концу. Ломоносову пришлось переносить самые тяжелые обвинения со стороны своих противников и врагов, в особенности обвинения в технических ошибках, которые он якобы совершил при заказах на паровозы. Он будто бы заказал паровозы слишком тяжелого типа для русских дорог. Некоторые его противники доходили даже до безусловно ложного утверждения, что он сделал это заведомо и с намерением и вызвал таким образом сознательно слишком тяжелую нагрузку и слишком быстрое изнашивание рельс и подвижного состава. Ломоносова постепенно свели на нет и руководство железно-дорожной миссией перешло к коммунистам. Ломоносову же предоставлялись на рассмотрение только научно-технические вопросы. Но и эта его деятельность пришла к концу. Летом 1927 г. Ломоносов был смещен окончательно, и ему было приказано очистить в 24 часа занимаемую им в Берлине служебную квартиру.
Советская Россия потеряла в его лице одного из самых выдающихся специалистов по железнодорожному строительству. Ломоносов теперь работает в качестве специалиста по тепловозам на крупном паровозостроительном заводе в Северной Америке.