Глава одиннадцатая Поездка в Швецию
Глава одиннадцатая
Поездка в Швецию
В начале февраля 1919-го года я вместе с инженером Р. Л. был командирован комиссаром торговли Красиным в Финляндию. Р. Л. был абсолютно честным и достойным доверия человеком, до революции занимал высокий пост на русской государственной службе и обладал большими познаниями и техническим опытом. Р. Л. должен был по поручению Главбума (главного управления бумажной промышленности) заказать в Финляндии технические запасные части, которые в России не выделывались и без которых нельзя было ни пустить в ход бумажных фабрик, ни производить на них дальнейшей работы. Я должен был помогать Р. Л. при выполнении этого важного и очень спешного поручения. Бывший доверенный банка В. Т., который уже работал в Берлине в советском посольстве в качестве моего сотрудника в октябре 1918 г. и которому и Р. Л. очень доверял, должен был провожать нас в Финляндию по исполнению того же поручения. Вся поездка должна была продолжаться от 2 до 3 месяцев.
В то время я занимал видное место в ревизионной комиссии текстильного треста «Центротекстиль»; с большим трудом удалось мне испросить у означенной комиссии отпуск на несколько месяцев. И теперь предстояло со всей энергией преодолеть все трудности, стоявшие на пути и выполнить бесчисленные формальности, связанные с нашим отъездом из Москвы. Мы получили целый ряд мандатов от Народного Комиссариата Торговли, Высшего Совета Народного хозяйства, от Главного Управления бумажной промышленности и, наконец, 15 февр. 1919 г. выехали из Москвы в Петербург. Нас ехало четверо: инженер Р. Л., я, В. Т. и его жена. Никто не провожал нас, ибо мы не хотели возбуждать чьего-либо внимания.
В Петербурге нужно было хлопотать о разрешении на выезд из России и въезд в Финляндию. Трудности казались непреодолимыми, так как существовавшие в то время между Финляндией и Россией отношения можно было рассматривать по меньше мере как разрыв дипломатических сношений. На финско-русской границе, находящейся от Петербурга приблизительно в 40 минутах езды по железной дороге, каждый день происходили перестрелки между солдатами пограничной стражи. Во всяком случае, проехать в Финляндию легально с советским паспортом было невозможно.
Что было делать? Найти выход было очень трудно. В петербургском бюро комиссариата иностранных дел нам намекнули, что — так как мы едем по служебным делам — Наркоминдел нам будет визировать любой иностранный паспорт, снабженный нашей фотографией, который мы представим в канцелярию. Само собой разумеется, достать такой иностранный паспорт должны были мы сами. Наркоминдел в этом отношении помочь нам не может.
Это было достаточно ясно. Мы посоветовались друг с другом и хотели было отказаться от всей этой авантюристской и рискованной поездки. Но мы уже сидели между двумя стульями. Что же, Красин доверил нам весьма конфиденциальное и важное поручение, а теперь мы хотим отказаться от его выполнения из-за «чисто технических трудностей»! За это нас в Москве, наверное, по головке не погладили бы, а может быть даже устроили бы из этого ловушку! Ведь нетрудно же было бы объяснить наш отказ от поездки знаменитым «злостным саботажем».
Что ж нам оставалось делать? Так или иначе, но ехать было необходимо. С другой стороны, перспектива свободно дышать несколько месяцев вне условий московской жизни, возможность насытить свой голод и пожить в тепло натопленной комнате — вся жизнь заграницей манила к себе. Всего этого в то время обыкновенный обыватель, средний советский служащий был лишен. Мало того, что скудного советского жалованья едва хватало на покупку самых необходимых продуктов, советские служащие должны были еще бегать верстами в жестокую стужу из дома на службу, так как немногие извозчики были невероятно дороги и для них недоступны, а трамвайного сообщения почти не существовало. Зимой 1918/1919 г. советские служащие в Москве сидели в совершенно нетопленных конторах, в шубах или теплых пальто, в шарфах и галошах, и работали застывшими от холода пальцами.
От этого всего хотелось бежать. Для буржуазии существовало только одно положение: «Спасайся кто может». Видные партийные деятели, а также принадлежащие к партии советские служащие, занимавшие ответственные посты, и в Москве пользовались автомобилями, пролетками или санями, у них и в Москве были топленные квартиры и достаточное количество продуктов. Официальное жалованье было ничтожным даже у этих советских сановников, но это и не играло роли — главное был паек, который включал не только съестные припасы, но и карточки на обувь и одежду.
Мы колебались между различными соображениями, так как у каждого из нас была тяжелая забота не только о себе, но и о своей семье. Мы решили, наконец, последовать «тонкому намеку», который был нам дан Наркоминделом в Петербурге и достать иностранные паспорта, но выставленные на наши настоящие имена. Мы успокаивали себя тем, что мы фактически не совершали ничего предосудительного, противоречащего нашей совести, ибо мы действовали не по свободной своей воле, а под давлением непреодолимых обстоятельств. Жизнь все перевернула вверх дном, и даже мирный обыватель, не заинтересованный в политике, становился против своего желания авантюристом.
После долгих поисков нам удалось познакомиться с австрийским ротмистром Ю., который стоял тогда во главе комиссии по эвакуации из России австрийских военнопленных. Мы объяснили ему наше положение и просили его выдать нам паспорта, выставленные на наше имя и удостоверяющие, что мы в качестве членов императорско-королевской австро-венгерской Миссии по делам военнопленных едем по служебному поручению заграницу.
Австро-венгерская Миссия военнопленных была причислена в свое время к секции «Б» датского посольства в Петербурге, так как во время войны Дания приняла на себя обязанности защиты австро-венгерских интересов в России. Само же датское посольство покинуло уже давно Петербург вместе с другими посольствами и миссиями. Остался только представитель австро-венгерской Миссии по делам военнопленных, австрийский ротмистр Ю. После долгих разговоров ротмистр Ю. изъявил готовность выставить нам такие паспорта. О том, что мы советские служащие и едем по поручению советского правительства, мы ему, разумеется, не сообщили, но он, вероятно, догадывался, что мы не обыкновенные беглецы.
Каждый из нас получил большой консульский паспорт с датским, английским, французским и русским текстом, в котором датское посольство, «Секция Б», в лице ротмистра Ю. удостоверяла, что предъявитель паспорта является членом императорско-королевской австро-венгерской Миссии по делам военнопленных и по служебному поручению едет из Петрограда в Вену через Гельсингфорс, Стокгольм, Копенгаген и Берлин.
В паспортах, снабженных нашими фотографическими карточками, были указаны наши настоящие имена и фамилии. Мы отправились с этими консульскими паспортами к начальнику Петербургского Бюро Наркоминдела, тов. Шкловскому, и тот, выслушав нашу историю, наложил на них визу на выезд из России.
Кроме того, мы выхлопотали от военного комиссариата особый пропуск через русско-финскую границу, так как вся местность к северу от Петербурга была объявлена на военном положении, и, наконец, достали из канцелярии «Северной Трудовой Коммуны», во главе которой стоял тов. Зиновьев, бумагу для предъявления пограничному комиссару в Белоострове с предписанием оказывать таким-то проезжающим «австрийцам» всякую защиту и содействие.
Таким образом, как будто, была улажена вся паспортная сторона дела. Но этим не устранялись еще финансовые трудности. По письменному ордеру Красина инженер Р. Л. получил в Государственном банке в Петербурге один миллион царских рублей, предназначавшийся для покупки запасных частей. Но что предпринять с царскими рублями, как препроводить без опаски такую крупную сумму в Финляндию для обмена на твердую валюту? Против запрета на вывоз рублей из России мы могли считать себя защищенными нашими мандатами. Но мы должны были быть готовы к тому, что и финские власти могут подвергнуть нас обыску. Может быть, существовал запрет на ввоз царских рублей в Финляндию, а если и нет, то мы не знаем в каком размере можно было ввозить их туда. Обо всем этом мы нигде не могли узнать с достоверностью. Во всяком случае, брать с собой деньги было опасно, и мы должны были искать каких-либо иных путей для верного провоза денег через границу.
С большим трудом удалось разрешить этот вопрос. Р. Л. уплатил 800.000 руб. одному оставшемуся в Петербурге иностранному учреждению, которое имело своих представителей в Гельсингфорсе и Стокгольме, и получил соответствующую квитанцию в уплате денег. Это учреждение обязалось выдать Р. Л. уплаченную им сумму в Гельсингфорсе или Стокгольме, по его желанию, в тех же царских рублях за вычетом 5 % комиссии. Остальные 200.000 руб. Р. Л. переслал другой оказией в финский банк в Гельсингфорсе, куда деньги хотя и действительно были внесены через два месяца на имя Р. Л., но которые тем не менее никогда не были ему выплачены и остались навсегда в банке, так как за это время все операции с царскими рублями в Финляндии были запрещены.
Одновременно мы узнали, что советское правительство разрешило швейцарскому посольству в Петербурге с тогдашним послом Жюно во главе, а также с прежним послом Ожье и целым рядом других проживавших в России швейцарцев, беспрепятственно выехать из Петербурга в Финляндию. Мы воспользовались этим случаем и добились разрешения ехать в том же поезде.
Мы должны были вместе со швейцарцами ехать уже в конце февраля, но отъезд все откладывался из-за постоянно возникавших препятствий.
Наконец, отъезд был окончательно назначен на 2 марта 1919 г., в 8 ч. утра, с Финского вокзала в Петербурге. 1 марта я последний раз был в своей квартире, там оставалась моя младшая сестра с мужем, которые обещали мне по возможности оберегать квартиру. Я простился с моей сестрой и братьями и отвез в тот же день к вечеру, на санках, мой скромный багаж на Финский вокзал.
2 марта, в 6 ч. утра, в темноте, я был уже на ногах и пошел пешком на далеко отстоявший от нас Финский вокзал. Шубу свою и зимнее пальто я оставил братьям. Пустынные улицы казались вымершими. Это было грустным прощанием с Петербургом. Я хорошо сознавал все опасности этого путешествия, но все же полагал, что через два месяца вернусь обратно.
Значительно раньше отхода поезда на перроне уже собрались все пассажиры, среди них также Р. Л. и В. Т. с женой. Незадолго до отхода поезда ко мне подошел предшественник Красина, прежний комиссар торговли Вронский-Варшавский, которого я знал еще из Москвы, и сказал внушительно: «Разрешите мне представиться, я — норвежский гражданин Вирдаль». Я понял, что и он едет с этим поездом заграницу с норвежским паспортом и хочет предупредить меня об этом во избежание могущих произойти недоразумений. Уже в поезде я ознакомил Вронского со всеми обстоятельствами моей поездки в Финляндию и познакомил его с моими спутниками. Вронский представил мне со своей стороны известного швейцарского социалиста Карла Моора, который также ехал из России в Финляндию с какой-то дамой.
В девять часов утра поезд двинулся и медленным темпом направился к Белоострову, куда прибыл только через 2 часа. Осмотр багажа и пассажиров продолжались целых пять часов. Экстерриториальных путешественников — членов швейцарского посольства — не осматривали вовсе; что же касается всех остальных пассажиров, которых было человек 40, то их осмотрели и обыскали самым тщательным образом. Весь багаж был вскрыт и осмотрен очень основательно; помимо этого всех пассажиров подвергали самому детальному личному обыску в закрытом помещении, каждого по одиночке. Женщин обыскивала женщина, мужчин обыскивал мужчина. Одна старая дама — сестра бывшего председателя Государственной Думы Родзянко — ехавшая со своей дочерью и маленьким внуком в Финляндию, появилась из комнаты, в которой ее осматривали, вся в слезах, и рассказывала, что осматривавшая ее женщина раздела ее до рубашки и велела ее снять. Старуха отказалась это сделать. Она указала на то, что на ней и так ничего не надето и что она ничего не прячет. Тогда женщина сама сняла с нее рубашку и подвергла ее самому подробному освидетельствованию. У нее ничего не нашли. Старая женщина плакала от гнева и возмущения и никак не могла успокоиться.
Хотя мы только имели с собою необходимые для поездки деньги и личные наши документы и не везли никаких драгоценностей, мы все же естественно не хотели подвергаться такой процедуре. Мы были снабжены советскими мандатами и свидетельством Зиновьева и были убеждены, что избегнем осмотра и обыска. Совершенно неожиданно в маленькую комнату для осмотра был вызван В. Т. Его подвергли тщательному освидетельствованию в самой неприятной форме и он вышел оттуда со смертельно бледным лицом, весь дрожа от волнения.
Обыскавший его досмотрщик нашел у него в галстуке английскую пятифунтовую кредитку. Это было уже плохо. Но гораздо хуже могла кончиться история с его калошами.
В. Т. вложил в свои калоши, которые ему стали широки, старую бумагу. Эти обрывки бумаги были вынуты досмотрщиком, тщательно расправлены и поодиночке просмотрены. К ужасу В. Т. на одном из этих клочков досмотрщик прочел слова: «Патронов… 156».
«Что это Вы, гражданин, провозом оружия занимаетесь?» спросил он В. Т. грозным голосом.
В. Т. вырвал из рук досмотрщика клочок бумаги и прочел с бьющимся сердцем дальше: «планшайбы, суппорты и т. д.» Переведя дух он вернул ему бумажку со словами:
«А Вы, товарищ, оружие с токарными станками путаете, ведь это список инструментов слесарной мастерской».
Досмотрщик все еще не доверял и продолжал освидетельствование. В своем рвении найти в нижней части тела яко бы скрытые бриллианты, он был настолько груб, что В. Т. насилу удержался от того, чтобы не дать ему по физиономии.
Положение было очень неприятно. Р. Л. и я ни в коем случае не могли допустить, чтобы В. Т. и его жену из-за этого задержали на границе, ибо пограничный комиссар был всемогущ на своей станции и мог делать все, что он хотел. Поэтому мы обратились к нему, указали ему на удостоверение Зиновьева, протестовали самым энергичным образом против обыска, посвятили его в советско-служебный характер нашей поездки и просили его избавить нас от дальнейших освидетельствований.
Но пограничный комиссар не уступал.
«Здесь я распоряжаюсь, а никто другой. Пускай Зиновьев в Питере распоряжается. Кроме того, в Зиновьевском удостоверении только сказано, чтобы предъявителям сего, проезжающим австрийцам, оказывалось всякое содействие и помощь. А о том, чтобы их самих и багаж не обыскивали, об этом нет ни слова».
Наша беседа ничего хорошего не обещала. Вдруг я вспомнил, что у Р. Л. есть с собой мандат от «Главбума» (Главного управления бумажной промышленности), в котором официально подтверждалось данное ему служебное поручение и в конце коего имелась пометка, что находящийся при нем багаж не подлежит осмотру. Я попросил этот документ у Р. Л. и представил его пограничному комиссару.
«Вам Зиновьевского удостоверения, очевидно, недостаточно, ну так вот Вам московский мандат. Вы видите, что дело идет об очень важной служебной командировке заграницу, а Вы нам палки в колеса вставляете».
Пограничный комиссар внимательно прочел документ и возразил:
«Почему же Вы мне сразу не показали этой бумаги, ведь здесь ясно написано, что багаж осмотру не подлежит. Это совсем другое дело».
Я, конечно, не пустился с ним в рассуждения и не пытался ему доказывать, что удостоверение Зиновьева несравненно более важный документ, чем мандат Главбума. Но цель была достигнута. Пограничный комиссар распорядился, чтобы ни нас, ни наш багаж обыску больше не подвергали, и нас больше уже действительно не беспокоили.
У прочих пассажиров были конфискованы все взятые с собой золотые и серебряные вещи, так как по закону разрешалось вывозить из страны только весьма незначительное количество золота и серебра в виде монет и различных изделий. Такая же судьба постигла и норвежского адвоката П. из Осло, который на короткое время поехал в Россию для изучения условий советской жизни. У него был с собой целый серебряный прибор и прочие предметы, которые он вынужден был оставить на границе. Он очень энергично протестовал против этого, но ничего не помогло.
На всякий случай мы взяли с собой до Белоострова моего прежнего секретаря тов. Л. Г., который держал при себе все наши русские паспорта, официальные документы и служебные мандаты. Мы должны были считаться с возможностью, что финские власти, несмотря ни на что, все-таки нас не пропустят, и тогда мы не сможем беспрепятственно вернуться в Россию. Я приказал Г., чтобы он ждал с нашими документами 24 часа на станции Белоостров. Если мы по истечении этого времени не вернемся, то это будет доказательством того, что наше путешествие идет гладко.
Наконец, в 4 ч, после обеда, осмотр багажа и пассажиров пришел к концу, и мы могли перешагнуть границу. Финско-русская граница проходила по реке Сестре. Речка эта была очень узенькая, около 7 метров в ширину, через нее перекинут был простой деревянный мост. Железнодорожное сообщение между русской пограничной станцией Белоостров и лежащей в двух километрах на финской территории станцией Раайоки было прервано. Пассажиры должны были были пройти эти два километра пешком, через деревянный мост. Багаж везли на санях.
Мы двинулись в путь в 4 часа после обеда, до наступления темноты, и дошли до деревянного моста. Во главе шел швейцарский посол Жюно. На мосту стояли представители финского правительства, которые сердечно приветствовали швейцарского посла и выразили радость по случаю благополучного вступления его на финскую территорию. Нас всех начали выкликать поименно и пропускать поодиночке через мост. Карл Моор вне себя от злости должен был остаться в Белоострове, так как бумаги его спутницы не были вполне в порядке. Бронский, который уже стоял со своим багажом на мосту, по неизвестной мне причине также остался.
Безумная радость овладела швейцарцами и другими пассажирами, когда они очутились на финской территории. Они смеялись, шутили и держали себя так, как будто бы с них гора свалилась. После длительного перехода по снежному полю мы добрались до станции Раайоки!
На этой сверкающей чистотой станции мы перешли в руки финнов. Наш багаж был подвергнут поверхностному осмотру, искали, главным образом, коммунистическую литературу. Такого обыска вряд ли должен был опасаться кто-либо из пассажиров, и, действительно, осмотр очень быстро закончился.
До отхода поезда у нас еще было несколько часов. Мы жадно набросились на бутерброды с ветчиной и сыром, которые продавались в станционном буфете. Таких лакомств мы уже давно не видали.
В ожидании поезда Р. Л. гулял по вокзалу. К нему подошел господин, посмотрел ему внимательно в лицо и вдруг заговорил[10]:
«Ваше Превосходительство, Родион Матвеевич, Вы ли это! Как поживаете, как здоровье?»
Р. Л. вступил с ним в разговор, хотя и весьма неохотно. Оказывается, это был финский купец, знавший Р. Л. и по Петербургу, по службе в Министерстве торговли, и по дачной жизни, так как они оба были соседями по дачам в финском морском курорте Териоки. Что касается цели своей заграничной поездки, то Р. Л. пытался отговориться общими фразами. В России мол стало тяжело жить, поэтому он едет к своим друзьям заграницу. Но финн обнаружил весьма настойчивое любопытство. Он расспрашивал Р. Л. о том, как ему удалось проскользнуть через границу в Белоострове, так как он много наслышался об ужасах, которые проделывались красноармейцами над русскими, бежавшими через границу, в особенности над теми, которые занимали высокие посты в царское время. Он спросил Р. Л.:
«Как это Вам вообще удалось получить заграничный паспорт?»
Р. Л. «Возни было много. Я целый месяц хлопотал».
Финн: «Как же Вы назвались в паспорте, что к Вам не придрались?»
Р. Л. посмотрел на него с улыбкой и ответил:
«Очень просто. По паспорту я — австриец».
Финн посмотрел на Р. Л. с удивлением и воскликнул:
«Как же это так? Вы — австриец?»
Р. Л. вздохнул и коротко ответил: «Да».
Финн, окончательно смущенный, пробормотал что-то и исчез.
Р. Л. вернулся к станционному буфету и рассказал нам о своей встрече. Ну, теперь заварилась каша, подумал я и стал ждать событий, которые и не замедлили наступить.
Для покупки железнодорожных билетов в Гельсингфорс мы должны были испросить разрешение станционного коменданта. Мы обратились к нему по-немецки за разрешении на покупку билетов и кстати на выдачу обратно наших паспортов. Станционный комендант весьма корректно спросил Р. Л.:
«Куда изволите ехать, Ваше Превосходительство?»
Р. Л. «Я со своими спутниками еду в Гельсингфорс».
Станционный комендант: «С какой целью?»
Р. Л. «Чтобы там разменять деньги для дальнейшей поездки».
Станционный комендант: «Вы, Ваше Превосходительство, в Гельсингфорс не поедете. Вы со своими спутниками сядете сегодня вечером в вагон, который идет прямо в Або и проследуете туда, не заезжая в Гельсингфорс. В Або Вы прибудете завтра в 2 часа пополудни. Вы останетесь в Або до вторника, а во вторник вечером Вы из Або пароходом выедете в Стокгольм. Деньги же, если Вам нужно, Вы можете разменять и в Або. Мы уже позаботимся о том, чтобы Вам было оставлено 4 места на пароходе „Ойгонна“, который во вторник вечером отправляется из Або в Стокгольм».
Р. Л. «А как же с нашими паспортами?»
Станционный комендант: «Ваши паспорта будут прямо переданы комендантом поезда капитану парохода. Вы их получите при отъезде из Або».
Все это было сказано вежливо, но так решительно, что сопротивляться не имело никакого смысла.
Поэтому мы решили сдаться по хорошему и пока ехать в Або. После этого мы отправились в буфет и сели после долгого времени за настоящий обед.
Р. Л., несмотря на плохое настроение духа, обнаружил прямо-таки чудовищный аппетит.
В тот же день вечером мы отправились в Або. С нами ехало большинство швейцарцев. Мы приехали в Або в понедельник, 3-го марта, в 2 ч. дня, и были приняты местным швейцарским консулом. За это время на досуге мы могли основательно обсудить наше положение, весьма запутанное как в практическом, так и в международно-правовом отношении.
Мы знали, что финские власти будут настаивать на нашем немедленном выезде из Финляндии, но так как шведской визы на въезд у нас не было, мы обратились к шведскому консулу в Або с просьбой выдать нам визу здесь или телеграфно испросить ее для нас в Стокгольме, дабы по приезде в Стокгольм виза была бы уже готова. Консул, очень любезно принявший нас, выразил сожаление, что сам визы выдать не может, и заявил, что ответа из Стокгольма можно ждать никак не раньше, чем через неделю. Мы разменяли наши русские деньги в Або и, под давлением обстоятельств, решили предпринять навязанное нам путешествие в Стокгольм.
Во вторник, 4-го марта, в 9 часов вечера мы явились на пароход «Ойгонна» и узнали, что для нас оставлено 4 места в курительном салоне. Незадолго до отплытия парохода на пароход явился финский офицер таможенной стражи, вызвал нас поименно и выдал нам паспорта. Мы покорно сидели в углу курительного салона, как вдруг появился опять офицер таможенной стражи, козырнул по военному и обратился к Р. Л. со следующим вопросом:
«Это вы, господин Р. Л.?»
Р. Л. «Да, это я».
Офицер: «Скажите, профессор Алексей Матвеевич Л., который в прошлом году жил в Усикирко, Ваш брат?»
Р. Л. «Да, он мой брат».
Офицер: «Он ведь русский подданный?»
Р. Л. «Да».
Офицер: «А Вы — австриец?»
Р. Л. «Ну, да. Что же тут такого необыкновенного, что два брата подданные различных государств. Почему это Вас так интересует?»
Офицер: «Меня лично нисколько, но мое начальство этим интересуется».
Офицер таможенной стражи как будто бы удовлетворился полученным ответом, вежливо взял под козырек и вышел из курительного салона.
Резко прогудел сигнал к отплытию. Темная ночь окружала нас. С шумом пробивался пароход через ледяные массы, загромоздившие Абосскую гавань. Наше настроение было подавленное. Немедленно по получении паспортов мы обнаружили, что шведской визы на них не было. Пароход «Ойгонна» был финский, следовательно, являлся финской территорией, поэтому, в случае отказа Швеции впустить нас, мы были бы отправлены обратно в Або с тем же пароходом. Наше положение было далеко не из блестящих. Мы фактически были вынуждены вступить на шведскую территорию без визы на въезд. Возвращение в Финляндию, где финский купец уже успел разоблачить инкогнито Р. Л., без сомнения сопровождалось бы для нас весьма неприятными осложнениями. Конечно, и в Швеции нас ожидали неприятности, но мы надеялись, что они будут не так страшны, как осложнения в Финляндии.
5-го марта, после обеда, в пять часов дня пароход прибыл в Стокгольм. Таможенные чиновники и врач явились на пароход, поверхностно осмотрели пассажиров и разрешили нам после этого сойти на берег. Когда мы предъявили шведскому чиновнику наши паспорта, перед тем как оставить пароход, он обратил внимание на отсутствие на них визы на въезд и весьма оживленно совещался со своим коллегою. Нас все же не задержали и мы с нашим багажом сошли на берег. Мы отправились в скромную гостиницу, находившуюся недалеко от пристани, и переночевали там.
В Стокгольме, прежде всего, необходимо было выяснить наше правовое положение, так как, если бы мы остались при наших паспортах, то Швеция, по всей вероятности, как и Финляндия, потребовала бы от нас, чтобы мы ехали дальше через Копенгаген и Берлин в Вену, где вся наша махинация с паспортами была бы, конечно, обнаружена. Поэтому мы решили немедленно изложить шведским властям чистую правду. Р. Л., однако, настаивал на том, что он, прежде всего, отправиться к своему знакомому русскому консулу Б. в Стокгольме, и обсудит с ним наше положение еще до нашей официальной прописки в полиции. Русский консул Б. находился на своем посту еще в царское время и был оставлен на этом месте Временным Правительством. Советско-русского консульства в то время в Стокгольме не было.
Посещение Р. Л-м русского консула имело для нас весьма неприятные последствия. О закупочных своих поручениях Р. Л. ничего консулу, разумеется, не говорил, но заявил ему, что он решил выбраться из России, так как он отлично знал, что предстоит ему и семье в голоде, холоде и советской обстановке. С этой целью были получены датские консульские паспорта. В революционное время этот шаг не может считаться предосудительным, тем более, что паспорта эти выданы на настоящее имя владельца. Р. Л. просил затем русского консула выдать ему новый русский паспорт на его имя, взамен датского консульского паспорта, и содействовать ему у шведских властей в получении разрешения на проживание в Швеции.
После этого признания консул отнесся к Р. Л. очень холодно, отнял у него датский паспорт и заявил ему, что он сейчас ничего определенного сказать не может и что он посмотрит, что можно будет сделать в этом направлении. Как потом выяснилось, консул немедленно сообщил обо всем и шведской полиции, и междусоюзному комитету («Comit? interalli?»).
Этот комитет состоял из представителей союзных держав и некоторых русских эмигрантских организаций, и имел целью наблюдать за притоком русских эмигрантов в Швецию и препятствовать проникновению туда большевистских агентов.
Гельсингфорс и Стокгольм были в начале 1919 г. центрами русской эмиграции, куда устремлялись все бежавшие русские аристократы и прочие состоятельные русские люди. Это было наиболее близкие к Петербургу заграничные города, и бегство из Петербурга в Финляндию, несмотря на все запретительные меры, все же в некоторых пунктах было возможно. Стокгольм был тогда переполнен русскими и «Грандотель» был занят преимущественно русскими богатыми людьми.
Рано утром 8-го марта хозяин нашей гостиницы сообщил нам, что мы немедленно должны явиться в полицию. С нами в полиции обошлись весьма корректно, но внушительно указали на то, что мы проникли в Швецию без шведской въездной визы и этим нарушили шведский закон о паспортах. Мы изложили сущность дела, которая была уже и без того известна после признания, сделанного Р. Л. русскому консулу, и подчеркнули, что мы приехали из Финляндии в Швецию без шведской визы не добровольно, а вследствие давления финских властей. Мы заявили также официально, что датские консульские паспорта выданы на настоящее наше имя и просили о разрешении на пребывание в Стокгольме. Датские консульские паспорта мы должны были немедленно сдать полиции и остались таким образом в Стокгольме без всякого паспорта. Через некоторое время мы получили временное разрешение на двухнедельное пребывание.
Спустя некоторое время по приезде в Стокгольм, Р. Л. получил надлежащую сумму в царских рублях от представительства того учреждения в Петербурге, в котором он их сдал, за вычетом обусловленной комиссии. Царские рубли не котировались тогда официально на Стокгольмской бирже. Ими торговали на вольном рынке частные лица и некоторые мелкие банкирские конторы и разменные кассы. Царские рубли падали в цене с каждым днем. Крупная сумма, выброшенная на рынок, могла бы очень неблагоприятно отразиться на курсе. Поэтому мы должны были полученные Р. Л-м царские рубли менять на шведскую валюту постепенно: каждый день небольшими суммами. Нам удалось разменять таким образом в течение месяца все царские рубли приблизительно на 200.000 шведских крон. Мы составили протокол, в котором были обозначены точно все обмененные суммы, подписались все под этим протоколом и передали деньги Р. Л., который поместил их на свое имя в стокгольмский банк.
Р. Л. заказал необходимые для бумажных фабрик технические части не в Финляндии, а в Швеции, уплатил из своего текущего счета соответствующие задатки и завязал таким путем деловые сношения с представителями шведской промышленности. Таким образом, Р. Л. удалось получить право на постоянное пребывание в Стокгольме. В. Т. за это время разыскал в Стокгольме своего старого приятеля, шведского инженера Ф., который принял его в качестве компаньона в свое дело и выхлопотал ему право на постоянное пребывание.
Мое же положение оказалось более трудным. Мне не удалось в такое короткое время завязать нужные знакомства, и я вынужден был в апреле, по истечении двухнедельного срока, опять просить о продлении права на пребывание. В этом мне было отказано, и мне указали, что я прежде всего должен ехать в Данию, так как ведь датское правительство через своего представителя в Петербурге дало мне возможность выехать заграницу. В силу этого Дания и должна мне дать разрешение на въезд. Дания же отказала мне в выдаче въездной визы. В Россию обратно я также не мог вернуться, так как все русские границы были совершенно блокированы.
За это время я успел ознакомиться со Швециею и оценить эту страну — одно из самых свободных государств всего мира — и был бы рад, если б я смог обосноваться в ней. Но я должен был подчиниться обстоятельствам и решил поэтому отправиться в Германию. Случай мне помог. Я встретил в Стокгольме одного знакомого, влиятельного коммерсанта из Германии, которого я уже давно знал. Он попросил за меня и через несколько дней я получил личное удостоверение, снабженное визой на въезд в Германию.
Когда я оставлял прекрасную столицу Швеции, я и в помыслах не имел, что уже через год, в октябре 1920 г., я вновь появлюсь в Стокгольме — на этот раз уже с законной визой на въезд — для того, чтобы вести переговоры с представителями шведской промышленности и шведских банков, с министром торговли, иностранных дел и с министром-президентом Швеции касательно крупных советских заказов на паровозы, которые для шведской промышленности представляли большой экономический интерес.
Но на самом деле это так и было.
21-го июня 1919 г. я прибыл из Стокгольма в Берлин, где мне удалось вскоре найти должность в одном банкирском доме.
Когда я в конце октября 1919 г. узнал о прибытии в Берлин неофициального советского представителя, Виктора Коппа, я посетил его на его квартире и подробно рассказал ему всю мою одиссею. Я заявил ему, что поручение Красина, насколько это возможно, выполнено наилучшим и точнейшим образом. Полученная сумма находится в распоряжении Р. Л. с целью оплаты заказанных им технических материалов. Я передал Коппу также копию протокола о последовавшем размене царских рублей. Я просил Коппа сообщить об этом подробно комиссару торговли Красину и комиссару финансов Крестинскому, а также довести до их сведения, что возвращение в Россию фактически было невозможно, так как Финляндия никоим образом не разрешила бы нашего проезда.
Я обратился к Коппу, так как почтового сообщения с советской Россией тогда вовсе не существовало, а я сам не имел никакой возможности войти в сношение с Москвой. Я не хотел показаться перед Красиным и Крестинским в качестве злостного беглеца, тем более, что мои родители и братья тогда еще проживали в России и могли бы из-за меня подвергнуться самым тяжелым преследованиям.
Копп принял мой доклад и обещал мне препроводить его немедленно Красину и Крестинскому.