09. СРЕДНЯЯ ШКОЛА

09. СРЕДНЯЯ ШКОЛА

Нельзя войти в одну и ту же реку дважды…

Второй заход в среднюю школу. Опять голод.

После завода оказаться в некогда привычных стенах школы – не так просто. Все необычно и непривычно. Чистый класс, свежеокрашенные парты, звонки через 45 минут, торопливые перекуры на переменках. Пожалуй, самая главная непривычность: сидеть почти неподвижно за партами, ставшими почему-то тесными, и чему-либо напряженно внимать.

Через несколько дней все "устаканивается" и становится привычным. Парты оказываются немного просторнее, под свежей краской на них проявляются вырезанные предыдущими поколениями имена. Курение через 45 минут, иногда только на большой переменке – очень гуманный режим, особенно если не торопиться. На многих уроках можно вполне расслабиться и читать увлекательную книжку, на других – с интересом слушать, или решать задачи. Ну и главное: в классе появляется общество, коллектив, который живет по своим законам. Определяется "кто есть кто", сплачиваются группы и группки, объединенные школьными и другими интересами. Жизнь стает разнообразней и интересней, на переменках не затихает смех.

Однако смех этот ставал все сдержанней. На Украине выдалось чрезвычайно засушливое лето, хлеба колхозы собрали очень мало. Как водится, все подчистую сдали государству: обязательные поставки и т. н. "натуроплата МТС". МТС – государственные машинно-тракторные станции, которые за эту самую натуроплату выполняли в колхозах все машинные работы – от вспашки – до молотьбы и вывозки хлеба. На заработанные в колхозе "палочки" – так назывались записываемые в ведомости "трудодни", по которым в конце года должны были выдать оплату натурой – зерном и другими продуктами, – колхозники не получили вообще ничего. Был закон, по которому колхозник был обязан отработать в колхозе довольно высокий минимум этих самых трудодней, такой, что трудиться на своем огороде, с которого в основном кормились, было некогда. Дело в том, что этот минимум колхозу требовался не в любое время, а тогда же, что и личному огороду. Кроме того, сельхозналог натурой, т. е. собранным урожаем, полагалось сдать и с этого самого огорода, с каждой яблоньки, с каждого плодового куста.

Взгляд из близкого будущего на сельхозналоги и партийную семантику. Посетив родные пенаты после окончания института, я очень удивился, что крестьяне выделяют из всех и свято чтят память одного из "верных сталинцев" – Г. М. Маленкова, который, на мой взгляд, ничем особенным из общей массы "соратников вождя" не выделялся. Оказывается, за короткое время своего царствования, до того как попасть в "антипартийную группу", разгромленную Хрущевым, Маленков успел отменить этот натуральный сельхозналог, чем заслужил вечную благодарность и память народа. Эти поборы натурой были такими весомыми и омерзительными, что фруктовые деревья и всякую ягоду-малину на клочках земли возле хат просто вырубали. Может быть, именно этим объясняется полное отсутствие чего-нибудь растущего возле домов в тамбовской деревне Мельгуны, которое так нас поразило в 1941-м? Кстати, об "антипартийной группе". В постановлении ЦК она была обозначена перечислением фамилий (кажется, это были Ворошилов, Маленков, кто-то еще – я не хочу рыться в энциклопедии, изданной при Хрущеве). Фамилии всегда и везде – в газетах, по радио, во всех выступлениях, – перечислялись строго в указанной последовательности. Забавно то, что в конце списка неизменно добавлялось: "и примкнувший к ним Шепилов". Из памяти людей моего поколения уже давно выветрились первые лица списка, но навеки врубился в сознание слоган "ипримкнувшийкнимШепилов" (по анекдоту – самая длинная русская фамилия). Именно так антипартийная группа "числится" в Малой Советской энциклопедии. Такова великая сила истинно партийного слова, придуманного Первым Лицом, таково похвальное единообразие миллионов.

Ну и еще два слова об этой "Малой Советской энциклопедии". До войны все внимательно следили за жизнью станции "Северный полюс" (СП-1), впервые в мире живущей на дрейфующей льдине в высоких широтах Северного Ледовитого океана. Интерес всей страны к отважной четверке исследователей можно сравнить, пожалуй, только с интересом и всенародной любовью к первым космонавтам. Мы знали всех поименно: Папанина, Ширшова, Федорова, Кренкеля. Особой любовью народа пользовался Иван Дмитриевич Папанин, начальник станции. Собственно, и называли коллектив станции даже в прессе не официально, а просто – папанинцами. Вся страна, да и весь мир, затаив дыхание, следили за их борьбой и спасением, когда льдина двинулась на юг и стала раскалываться… И. Д. Папанин, отважный полярник, дважды Герой Советского Союза, доктор наук, контр-адмирал, начальник Главсевморпути в 1941-1946 годах, одновременно уполномоченный ГКО по перевозкам на Севере во время войны. Только высшим орденом Ленина Папанин награжден восемь (!) раз. Именем Папанина назван мыс на Таймыре, горы в Антарктиде, подводная гора в Тихом океане. Каждый может понять, как много сделал этот человек для Родины.

Однажды, для какого-то доклада, мне надо было уточнить время дрейфа станции СП-1. Естественно, я начал искать в энциклопедии Папанина, начальника СП-1. Там его фамилии не было. Не веря глазам своим, я несколько раз пролистал страницы. Были: Папа Римский, греки Пападиамандис и Папаригас, физики Папалекси и Папен, даже артист Папазян. Папанина не было. Тогда в других томах я начал искать Федорова, Ширшова, Кренкеля. Все трое были на месте, участие в СП-1 отмечено у каждого, как одна из главных заслуг. Папанин не упоминается нигде. Только позже я узнал причину такой неосведомленности составителей энциклопедии. Иван Дмитриевич осмелился возразить Хрущеву, чуть ли не по вопросу выращивания кукурузы на дрейфующих льдинах. И все. Уничтожить физически такого человека уже было невозможно: его знал и любил весь мир. Попытались уничтожить имя. Возможно, это сделал даже не лично Хрущев. Сверх исполнительных товарищей, специалистов попу-лизации, было воспитано достаточно, они синхронно колебались вместе с Первым Лицом…

Между тем уже осенью начался голод. В ту зиму умерло от голода много людей: стариков, детей, женщин, потерявших силы и способность бороться. Самые оборотистые прорывались в Западную Украину, там меняли свои товары на хлеб, или зарабатывали его, – тем спасали свои семьи. Умерла сорокалетняя дочь бабки Фрасины и ее двухлетний ребенок, нажитый от пленного узбека. Вскоре от горя и голода вслед ушла и наша бабка Фрасина…

Мама, Тамила и я выжили. У нас не было никаких источников доходов (нищенскую зарплату мамы можно было не брать в расчет: цены на продаваемые на рынке продукты были доступны только миллионерам). Я думаю, что нам помог казахстанский опыт выживания. За конец 1944 и весь 1945 годы мы, увы, мало что растеряли из этого опыта… Когда стало ясно, что надвигается настоящий голод, мы начали готовиться к нему. Во второй половине нашей хаты, предназначавшейся для скота, я отрыл небольшой погреб, куда мы ссыпали тщательно собранную и подготовленную картошку со своего огорода. Учителям давали еще по несколько соток "дальних" огородов. Там весной мы посеяли просо. Собранный урожай вручную очистили, перебрали и изготовили на крупорушке сельского умельца Вицка пшено – наш стратегический резерв. Осенью еще можно было почти за бесценок купить фрукты, да и на нашем огороде росло несколько слив. Все превращалось в сушеню – сухофрукты.

Был еще один источник помощи, о котором нас очень скоро заставили неблагодарно забыть: помощь Соединенных Штатов Америки. Это была совершенно необходимая нам тотальная помощь – продуктами, одеждой, автомобилями, оружием, материалами и еще Бог знает чем. Сразу после войны мы постарались забыть это, хотя все буряки на завод подвозили по немыслимым дорогам только сказочные машины "Студебеккеры" (я надеюсь еще рассказать об этих машинах). Вся армия и изрядная часть мирного населения питалась американской свиной тушенкой. Пустая тара от тушенки высоко ценилась в качестве чайных и иных сервизов. Из пожертвованной одежды даже Тамиле досталось пальтишко с удивительной подкладкой, переливавшейся всеми цветами радуги… Мне, слесаренку, в последние дни работы на заводе выдали продуктовый набор. Это был тщательно упакованный ящик из гофрированного картона с массой непонятных надписей и вполне понятных картинок с инструкциями по вскрытию сокровищ. Кроме нескольких банок свиной тушенки, там была двухлитровая прямоугольная жестянка с колбасами, залитыми смальцем – топленым жиром. Все это мы потребляли очень долго, растягивая время относительной сытости. А вот смалец мама слила в отдельную банку "на черные дни". Ее любимая поговорка в те времена, когда мы с Тамилой щелкали зубами и готовы были съесть все сейчас, немедленно: "Бiльше днiв, як ковбас!". Затем мама решительно пресекала наше пиршество, думая о грядущих днях, которых оказалось действительно больше, чем колбас. Кстати об американских посылках (скорее всего это были остатки военных поставок по ленд-лизу). По объему, а главное – по качеству, они намного превышали современную продуктовую "помощь", получаемую нами сразу после развала СССР от Европы. Даже не говорю о воровстве и продаже за наличные этой "безвозмездной" помощи… Так вот, в той помощи, американской, были на выбор еще и посылки с деликатесами: вареньем, галетами, сигаретами "Camel" и Лаки страйк. Пахли они потрясающе. При курении, после крепкой махорки, они мне показались пресными, где вместо табака была бумага. Однако их дым, особенно если рядом дымили махрой, давал аромат непередаваемой прелести. Что-то у современных "Верблюдов" я не встречал такого аромата, – возможно потому, что рядом никто не курит махорку…

К весне, как ни старалась мама растянуть наши "ковбасы" на все дни, у нас уже ничего не осталось. Даже не сдав все многочисленные тогда экзамены за восьмой класс, я отправился на заработки, которые единственные позволяли выжить нашей семье. В колхозе имени Молотова за полный рабочий день (около 12 часов) сразу же выдавали целых 400 граммов (фунт) настоящей кукурузной муки, потребив которую могут не умереть от голода три человека.

Однако до этого момента произошли некоторые события. О них стоит рассказать, чтобы хоть как-то придерживаться хронологии, которую автор без конца нарушает своими дурацкими вставками из будущего, легкомысленно перемещаясь во времени туда – сюда, как будто он житель не Деребчина, а Амбера из фентези Желязны. Там жители силой воображения создавали себе любой мир и время, в которых хотели быть.

Моя свободолюбивая бабушка. Я – Наследник.

Поздней осенью 1946 года мы получили письмо от дяди Антона. Бабушке Анастасии – матери отца – было плохо, и Антон решил забрать ее к себе. Мне предлагалось прибыть в родовое гнездо, в котором я ни разу в сознательном возрасте не был, для дележа наследства, – как представителю своего отца. Я поехал. Село Озаринцы находится в 10 километрах от Могилева-Подольского, стоящего, как известно, на Днестре, по которому проходит граница с Молдавией. До 1939 года она была также государственной границей СССР, на правом берегу была Бессарабия. Добирался я на перекладных, долго и нудно. В Озаринцах путем расспроса аборигенов нашел хату, где родился и рос отец. Из долины, по которой протекала небольшая речушка, надо было подниматься на каменистую возвышенность. Хата была как хата, правда, – довольно большая, стены были сложены из плит известняка, оштукатурены и побелены. Во дворе стоял обширный сарай – стодола. Состояние ворот и забора сразу выдавали отсутствие в доме мужиков: все обветшало и потихоньку разваливалось, все заплатки были выполнены явно неумелой рукой из подручных материалов – веток и лозы.

Встретил меня дядя Антон, в хате подвел к бабушке.

– Це синок Трохима – Коля, мамо, – представил меня дядя.

– А Трохима нема, – как-то отрешенно сказала бабушка, внимательно оглядела меня светлыми глазами и поцеловала в лоб. Я молча поклонился ей и поцеловал натруженную руку, пальцы которой были замотаны бинтами. Бабушке было уже более восьмидесяти лет, но лицо было моложавое, без особых морщин, глаза живые.

Из последующих рассказов дядьев (кроме Антона был еще Михаил) выяснилось следующая картина. Последние годы бабушка жила совершенно одна. Она обрабатывала свой огород (ей помогали только вскопать его), держала несколько коз, а главное – ткала очень красивые дорожки, которые во всем округе пользовались неограниченным спросом. Платили ей селяне в основном продуктами, которыми она делилась с детьми и внуками своей падчерицы – тоже, кажется, Анастасии. Большой ткацкий станок занимал целую комнату в чистой, хорошо прибранной хате. Так, что голод бабушке был не очень страшен: она могла прокормить не только себя, но и еще нескольких голодных, – у нее всегда были запасы.

Все изменилось поздним осенним вечером, когда в ее, никогда не запирающуюся, хату нагрянули трое грабителей в масках. Бабушка молча смотрела, как они сгребали кукурузу, пшено, муку, – все ее запасы на зиму в свои мешки. Но, когда они начали бить глиняные горшки в поисках спрятанных денег, – бабушка не выдержала:

– Совiстi у вас нема, поганi злодi?! А я ж твойому батьковi, Данило, допомагала, як вiн голодний i босий прийшов до мене! А тобi, Василю? Ви думаєте, як одягнули тi намордники, то вас нiхто не взнає? Бог вас за все спитає!

Поняв, что разоблачены бесстрашной бабушкой, грабители набросились на нее и стали ломать ей пальцы, пообещав убить, если она кому-нибудь расскажет об ограблении…

С тех пор в моей бабушке что-то надломилось. Она не испугалась угроз мерзавцев, через пару дней их "повязали"… Но бабушка как-то сразу постарела, все ей стало безразлично, привычная работа выполнялась с большим трудом. Она уже не могла жить одна. По моим незрелым наблюдениям, кроме отца, дядя Антон был самым совестливым, что ли, среди других братьев, он всегда заботился и переживал за всю родню. Только дядя Антон почему-то принял и нас, и родную мать, хотя у других, живущих на Украине, и условия были лучше, и бабушке, наверняка, было бы лучше. Впрочем, я знаю очень мало, и я им не судья…

К дядьям прибавилась еще тетка Анастасия. Предстояло делить дом, сарай, двор, ткацкий станок, утварь… Я, как полноправный представитель своего отца, сразу отказался от какого-либо наследства в пользу дяди Антона. В дальнейших переговорах, происходящих при обильных самогонных возлияниях, я не участвовал. Поскольку, дядя Антон – непьющий, то вся тяжесть потребления зелья легла на плечи, точнее – внутренности – Михаила, – он почти всегда был хорош.

Если сейчас не заскочу в будущее, то потом забуду! В Ленинграде на Краснопутиловской мы принимали гостей: дядю Михаила и тетю Шуру. Они приехали в гости к нам, чтобы заодно посетить сына Володю, курсанта ВВМУРЭ. Вечером, после встречи, мы хорошо "посидели". Утром, собираясь на работу, Эмма, будучи радушной хозяйкой, все выспрашивала гостей, что они едят на завтрак: кашу или яичницу, пьют чай или кофе. Гости переглядывались и не понимали, о чем их спрашивают. А мы не понимали, чего не понимают они. Наконец главный гость спросил: "А где бутылка?" Мы были посрамлены: у нас на утро были только чай и кофе. Хорошо, что у них "с собой было". Они быстренько исправили наше недомыслие (по стаканУ), после чего мы прямым путем двинулись к консенсусу. Они были настоящие народные учителя, а не какая-нибудь хлипкая интеллигенция…

Освободившись от дележа наследства, я с интересом вглядывался в места, где прошла юность отца, и изучал устройство ткацкого станка. Бабушка по станку мне все объясняла, подарила на память о себе небольшой, очень красивый шерстяной коврик. Очень мне понравился топор деда – сокира. Это был тяжеленный кованый снаряд с узким лезвием, – таким с одного маху можно перерубить небольшое дерево. Бабушка сказала: "Вiзьми його, синок собi, вiн менi вже не потрiбний". Я с сожалением снял топор с длинного отполированного топорища, которое не влезало в мой "сидор" (так тогда народ называл небольшие вещевые мешки с одной веревкой, используемые на манер рюкзака).

Хату, хозяйство и утварь оставили тетке Анастасии. Вряд ли дядья получили за этот подарок какую нибудь компенсацию: что могли дать сирые и убогие? Тогда этим я не интересовался, а сейчас – спросить некого… Наконец назначен был день отъезда: у Антона кончался отпуск. Сесть на поезд до Жмеринки мы должны были утром на станции Вендичаны, где поезд стоял только три минуты.

Моя милиция меня бережет. Косая теперь внизу.