05. НА ПУТИ В ЭДЕМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

05. НА ПУТИ В ЭДЕМ

Не ходи по косогору: сапоги стопчешь!

(К. П. N131)

Посещение Юга по пути на Север.

Мы выехали с Ириновки, попрощавшись со всеми временно остающимися и остающимися навсегда аборигенами. Прощание не было лишено некоторой грусти с нашей стороны и зависти со стороны остающихся. Ночевка в Урджаре была сумбурной в обществе наших грядущих перевозчиков. Они успешно реализовали нашу мзду – "жидкую валюту – за перевоз и, судя по охватившему их возбуждению, градусов в ней после моего запоя еще оставалось достаточно.

Вечером следующего дня мы погрузились прямо на зерно в кузовах полуторок и двинулись в двухсоткилометровый путь. Мама, Тамила и часть багажа с продуктами ехали на другой машине, которая должна была выйти чуть позже.

Чувствовалось приближение весны. Санные дороги уже раскисли, но наше "почти шоссе" было расчищено и уже рано утром несколько машин, в том числе та, на которой ехал я, были в Аягузе. Мамы и Тамилы не было. Я был привязан к своим вещами никуда не мог отойти. Полузнакомые попутчики пожалели меня и забрали мои вещи в дом к своим знакомым. Я отправился к элеватору встречать маму и Тамилу. Час шел за часом – их не было. Решил вернуться к хозяевам, где были наши вещи. Увы, в ряду одинаково черных двухэтажных домиков я не смог отыскать нужный. Голодный и потерянный бродил я целый день по Аягузу, не зная, что предпринять. Однажды ноги принесли меня к магазину, где по карточкам выдавали хлеб. Это был черный военный хлеб, который жидким (для привеса) заливался в формы. Этот хлеб был крупно ноздреватый, имел восхитительный запах и вкус. Я никогда не видел его черствым: пекли его строго по прикрепленным карточкам, к моменту привоза его уже терпеливо ждала длинная очередь. Хлеб развешивался с точностью до грамма, поэтому к основному куску почти всегда прилагались один-два микроскопических кусочка. Часто покупатель (хлеб по карточкам продавался за деньги) сразу съедал кусочек, если он был очень маленький, но большинство заботливо несли всю пайку родным… Я долго стоял у магазина, не в силах оторваться от зрелища Развешивания и Выноса Хлеба. Несколько раз я чуть было не отваживался попросить кусочек хлеба, но какая-то сила удерживала меня. Наверное, кроме сатанинской гордости, это была также 100-процентная уверенность, что мне ничего не дадут…

Мама, Тамила и Ермаковичи приехали поздно вечером. Их машина обломалась, и они долго ждали помощи… Я был настолько голоден, что свой паек за целый день проглотил не разжевывая. Сразу нашлись и знакомые, и дом, и вещи. На следующий день, после беготни с документами и билетами, мы уже сидели в поезде и двигались почему-то на юг. Да, в Аягузе мы всей семьей посетили больницу, где в 1941 году спасли Тамилу. У нас ничего не было, чтобы, как стали говорить позже, – "отблагодарить" этих людей. Мама порывалась вписать благодарность в несуществующую книгу отзывов. Но этим, замученным тяжелой постоянной вахтой людям, было просто приятно, что их труд не пропал напрасно, а выросшую и окрепшую Тамилу целовали и ласкали как родную…

Итак, мы с удобствами сидели в пассажирском вагоне, а поезд по расписанию (!) двигался на юг. Ставало все жарче, здесь снег уже везде сошел. Вскоре мы как в кино увидели зеленую, покрытую яркими цветами, казахстанскую степь. В стороне в голубой дымке осталась Алма-Ата, "отец яблок", бывший город Верный. Этот город, особенно его леса и горы, был мне давно известен и любим по книге Ольги (?) Перовской "Ребята и зверята". Я был очарован книгой и читал ее много раз еще до войны. Отец известных сестер Перовских был лесничим в окрестностях Верного. Книга с любовью рассказывала о разных зверях, которые жили в этой семье.

И вот наш поезд движется уже на запад по настоящей пустыне. Везде холмы и барханы раскаленного серо-желтого песка или совсем серые с белым налетом солончаки. Днем мы изнываем от жары, ночи довольно холодные. К счастью, путешествие кончается, и нас высаживают на узловой станции Арысь. Дальше на запад находится Ташкент – как известно из литературы, – город хлебный. Увы, мы не смогли в этом убедиться: туда нас не пустили. Однако, для путешествия на Север – мы слишком далеко забрались на юг. Только из Арыси веточка железной дороги ведет на Север, где много других дорог, ведущих на Запад, – домой! домой!

Не мы одни нетерпеливые, не ожидая освобождения своих малых Родин, кочуем на Запад, поближе к дому. Огромный пыльный пустырь возле хиленького вокзальчика заполнен тысячами женщин, детей, стариков, – сидящих, лежащих, бродящих вокруг островков и кучек своих пожитков. Обжитый пустырь является фактически частью пустыни, окружающей станцию. Наше вселение туда никого не стеснило и не взволновало: в пустыне всем места хватит.

Первые контакты с аборигенами пустыря дают очень неутешительную информацию. Главное: на поезд попасть очень трудно, почти невозможно, даже обладая посадочными талонами. Бродят рассказы о некоей шайке бандитов в форме железнодорожников, которые за большие деньги берутся посадить на поезд. Действительно, расталкивая обезумевшую при виде подошедшего поезда толпу, забрасывают в вагон сначала вещи, затем – людей. Поезд трогается, люди радуются. И только теперь замечают, что никаких вещей у них уже нет. При погрузке вещи одновременно сгружались с другой стороны вагона. Некоторые семьи на этом плацу под открытым небом живут уже две недели. Карточки на хлеб вроде дают, но отоварить их можно только с боями: хлеба на всех не хватает. Старшие дети и некоторые женщины открыли источник пищи: в ближней пустыне отлавливают черепах. Несчастных рептилий кидают в костер или в кастрюлю живьем: никто не знает, как гуманно можно умертвить черепаху, которую хочется скушать. Раньше черепахи были ближе, теперь за ними надо ходить далеко в пустыню, что небезопасно (гадюки, фаланги) и требует затрат энергии больших, чем можно получить от маленькой пустынной черепашки…

За весь этот узбекский бардак никто не отвечал. Теперь у всех уже другой официальный статус: мы "реэвакуирующиеся". Приставка "ре" из людей, движимых суровой государственной бедой (наступлением врага), превращает нас в своевольных себялюбцев: хочу, дескать, поближе к дому, и все тут! Национальные руководящие кадры союзных республик не обязаны потакать эгоистическим запросам всяких проезжих из других краев!

В Арыси мы провели всего три или четыре дня, прожив их в пыли и грязи вокзала под открытым небом. Возможно, сыграли свою роль вызовы дяди Антона: трест "Ивгосторф" вызывал из эвакуации маму и Ермакович, как незаменимых специалистов, без которых ему (тресту) будет невмоготу выполнять свои военные функции. А, может быть, Ермакович обратилась в ведомство мужа и помогли они. Как бы то ни было, уже на третий день, к зависти многих, мы имели посадочные талоны. Глубокой ночью, плечом к плечу и голова к ноге с другими "реэвакуируемыми" мы штурмовали пассажирский вагон нужного поезда. Тамила и ее сверстница Майя ревели в голос, я и Володя Ермакович работали кулаками и перемещали багаж, наши воспитанные матери допускали отнюдь не парламентские выражения в борьбе за место на колесах для своих чад… Всевышний был к нам благосклонен: все уехали, багаж не потеряли. Остаток ночи я провел в вагонном туалете, зажатый мешками. Одна моя пятка опиралась на унитаз, вторая висела в воздухе. Смертельно хотелось спать, но уснуть было нельзя: распираемые моим телом мешки тогда бы упали и погребли бы меня на уровне унитаза. Однако колеса стучали, мы двигались в нужном направлении!!!

Теперь – на Север!

Утром народу в вагоне понадобился туалет, и меня освободили. Наши 6 человек путем всяких утрясок и перестановок заняли один отсек (назвать это место "купе" – язык не поворачивается) старого пассажирского вагона. По сравнению с теплушкой это были вполне райские условия: у нас было даже свое окно…

Поезд передвигался на север, и потихоньку опять вползал в зиму. Конечно, мы не отрывались от окна, сравнивая 1941 с 1944 годом и разглядывая незнакомую страну, которая воевала уже четвертый год. Кроме старых надписей "Кипяток", такими же вездесущими стали стрелки и указатели "Военный комендант". Все военные и даже железнодорожники теперь носили погоны, по перронам ходили строгие вооруженные патрули. Теперь воинские поезда и товарняки, груженные военной техникой, были не встречными, а попутными, обгоняя наш пассажирский. Навстречу двигались санитарные поезда с ранеными. Движение на железной дороге усилилось, порядка стало больше, станции чище. И, вообще, все стало вертеться веселее…

Продукты наши кончались; мамы экономили беспощадно, несмотря на нытье наших младшеньких. На станциях местные жители продавали иногда вареную картошку и даже более вкусные вещи, но таких денег у нас не было. И вот к нам в отсек неожиданно подсел улыбчивый ангел-спаситель – дядечка в полувоенной форме без погон. Мы в это время заканчивали более чем убогую трапезу, нажимая на кипяток. Младшие сестры привычно ныли на тему: "кушать хочется". Дядечка внимательно оглядел мордашки Тамилы и Маечки Ермакович и начал раскрывать свою плетеную корзинку, приговаривая: "Посмотрим, что нам положили на дорогу". А положили ему совсем неплохо: колбасу, черную и твердую, буханку хлеба, какие-то белые коржи, курагу, печенье, сахар, большую банку с повидлом. Похоже, наш попутчик сам удивлялся щедрости и заботливости тех, кто снаряжал его в дорогу. Он выложил все на столик, нарезал колбасу и хлеб, воткнул ложку в банку с повидлом и щедрым жестом пригласил всех к трапезе. Еще двух сопливых пацанов он пригласил из соседних купе. Наших маленьких дам он особенно заботливо подкармливал повидлом из банки, намазывая его толстым слоем на ковриги хлеба… Мы блаженствовали. Наша голодная орава разделала драгоценную корзинку за считанные минуты. Матери пытались нас притормозить и спрашивали нашего благодетеля: "А как же вы теперь будете без продуктов?" Дядечка отвечал, что это пустяки, что ехать ему недалеко и явно испытывал удовольствие, глядя на довольные детские мордашки. Вскоре он заторопился, сказал, что хочет посетить друга в другом вагоне, и ушел. Через пару часов в вагоне милиция начала поголовную проверку документов. Милиционер сказал, что ищут вора, который украл продукты у очень важного человека из Ташкента, едущего в Москву. И мы, и ближайшие соседи ничего не сказали милиции о недавнем детском утреннике с раздачей слонов …

По мере приближения к Москве движение на железной дороге усиливалось, на станциях путей и эшелонов ставало все больше, а документы проверяли все чаще. Въезд в военную Москву был строго по пропускам и жестко контролировался еще на дальних подступах.

В Москву мы приехали рано утром. После выгрузки из поезда представительница эвакопункта проверила документы и быстро всех рассортировала. Нам надо было на троллейбусе номер такой-то ехать на Ярославский вокзал. Все было в диковинку пацану, одичавшему в среднеазиатской глубинке. Оказывается, в Москве есть какое-то средство, ранее неизвестное, на котором можно ездить (о метро и лестницах – чудесницах я был начитан, о троллейбусе там не было ни слова). Второе: этих троллейбусов так много, что им зачем-то дают номера. Третье: в Москве не один, а целых два вокзала (я не могу сейчас вспомнить, на какой вокзал мы приехали).

Впервые в жизни я видел большой город воочию, хотя читал о них много. Книжные представления можно назвать "элементными". Например, можно представить себе огромный дом, даже небоскреб, по его описанию. Если увидеть этот дом в натуре, то будешь поражен не только его истинными размерами, но и тем, что он стоит рядом с множеством других домов и сооружений, которые еще больше. Ну и еще изменяют и делают неузнаваемой картину дороги, движение, звуки, транспорт, люди, освещение, небо, – и тысячи других впечатлений, не учитываемых при книжном знакомстве с объектом… Конечно, это все более поздние размышления… В 1944году я через окно троллейбуса (большого автобуса с непонятными усами на крыше) впитывал глазами и слухом столицу воевавшей Родины – большой город Москву, где жил сам Сталин…

……………………………………………………………………………………………………………

Мы – торфяники.

Дядя Антон встретил нас, измученных, грязных и голодных в Тейково под Иваново. Везде еще стоял глубокий снег – мы вернулись в зиму. После очередной пересадки, мы сели в игрушечный вагончик узкоколейки, который, непривычно переваливаясь на прогибающихся рельсах, доставил нас в поселок Ново-Леушино. Толпою мы ввалились в тесную квартирку на втором этаже бревенчатого дома. Усилиями тети Таси вся квартирка сияла чистотой, дощатый пол был выскоблен до такой невероятно белой желтизны, что на него страшно было наступить ногами – как на обеденный стол. Разгрузившись, мы двинулись в специально заказанную для нас баню. Я кажется, впервые в жизни погрузился в большую настоящую ванну с теплой водой. После всех железнодорожных перевалок, наверно, такое блаженство могут испытывать только грешники, неожиданно попавшие в райские кущи. После ужина с непривычно жидкими после наших сухих пайков блюдами, мы все улеглись на чистые постели, накрытые прямо на полу, и почувствовали, что Нирвана – действительно высшее в мире блаженство…

Ермаковичей поселили в комнате общежития, а мы с мамой и Тамилой стали жить в дядиной квартире.

Дядя Антон был довольно высокопоставленный "ИТР". Во время войны их ценили гораздо выше, чем потом, когда инженерам стали платить меньше, чем простым рабочим. У ИТР военного времени и пайки были больше, и столовые отдельные и другие маленькие льготы. Единственное, чего у них не было, это нормированного рабочего времени. Рабочий день мог длиться хоть круглосуточно. Ночью звонил телефон, дядя быстро одевался, совал за голенище финский нож (в лесах пошаливали бандиты и дезертиры), и отправлялся на присланном паровозе узкоколейки на устранение очередной аварии или ЧП. Зона его действия – огромное по площади, количеству людей и техники – торфопредприятие. Оно непрерывно грузило свою продукцию – брикеты торфа в железнодорожные шаланды и полувагоны, которые немедленно везли его к прожорливым котлам электростанций. Электроэнергия как воздух нужна была всем, особенно промышленности, работающей круглосуточно на войну. Любой, даже маленький, сбой в этой цепи мог привести к очень серьезным последствиям, в том числе – для людей, которые допустили или не смогли устранить этот сбой.

Лирико-ностальгическое отступление. Я, наверное, человек с того времени: глядя теперь на почти всеобщую разболтанность, необязательность и разгильдяйство, – мне жаль, что ушли собранность, самоотверженность и ответственность того сурового времени…

Торф добывался двумя способами: гидравлическим и фрезерным. Фрезерный торф в виде мелких крошек добывался машинами на сухих торфяниках, затем доставлялся прямо на электростанции. При всей кажущейся простоте технологии, его добывали относительно немного из-за высокой опасности: такой торф способен к самовозгоранию. Он мог загореться в любом месте, в любое время – в бурте, в шаланде, на складе электростанции. Тушить горящий торф очень сложно.

Основной способ добычи торфа на этом предприятии был гидравлический, который заинтересовал в свое время еще Ленина. Торфяные поля размываются мощными водяными пушками – гидромониторами. Пушка стоит на лафете, толстая струя воды высокого давления на десятки и сотни метров вокруг размывает залежи торфа, превращая его в жидкую кашицу – пульпу. Сила струи такая, что разбивает в щепки даже пни деревьев. Пульпу огромные электронасосы по трубам перекачивают на хорошо выровненные поля, где она подсыхает. Гусеничные трактора специальными траками на гусеницах прессуют и нарезают на брикеты, размером с большой батон, застывшую массу торфа. Дальше, увы – вручную, сотни женщин переворачивают брикеты, чтобы они равномерно сохли, затем большими корзинами подносят брикеты к ленте длинных конвейеров, которые загружают их в шаланды узкоколейки. Понятно, что вся тяжелая техника, линии и кабели электроснабжения должны постоянно передвигаться по мере выработки торфяных полей. Почти все передвижения – по железной узкоколейной дороге. Строится и убирается такая дорога очень просто и быстро, не то, что тяжелая обычная ширококолейка. Почти игрушечные паровозики и мотовозы перевозят огромное количество грузов по прогибающимся рельсам, шпалы которых положены прямо на торф или грунт. Все машины, насосы и установки предприятия потребляют огромное количество электроэнергии. Она поступала из Иваново по воздушной линии электропередачи (ЛЭП) напряжением 220 тысяч вольт (киловольт, кВ) на главную подстанцию. Там мощные трансформаторы понижали напряжение до 10 кВ и уже по более простым ЛЭП направляли энергию на участки. На участках стояли трансформаторные подстанции (ТП), которые понижали напряжение до "съедобных" для машин и быта 380/220 вольт. К передвижным потребителям энергия поступала по гибким кабелям в резиновой изоляции. За все это огромное и опасное хозяйство, на котором работали сотни людей, отвечал главный электрик – дядя Антон. Когда можно было, он брал меня с собой. Я впервые видел наяву совершенно незнакомый мир электричества, если не считать бердичевского опыта, когда я впервые попал под напряжение, схватив голый провод на земле. Я засыпал бедного дядю сотней немыслимых по глупости вопросов, на которые он терпеливо отвечал. Особенно меня интересовали отличия фаз – красной, зеленой и желтой. На главной подстанции сложная защита с множеством приборов на щитах должна была мгновенно отключать высокое напряжение при обрыве, например, провода. Он не должен даже долететь до земли, а напряжение уже должно быть выключено. Автоматически выключаться линия должна также при коротком замыкании, при пробое фазы на землю и т. д. (Возможно, успею написать, как я воочию наблюдал действие всех защит при аварии на ЛЭП в Киеве в 1954 году).

В бытовом электричестве меня, как профессионала, интересовала добыча огня и кипячение воды: способ кресала и серных спичек казался мне несколько медленным. Действительно, огонь электричеством добывался быстрее, но тоже непросто. В фитиль бензиновой зажигалки был включен проводок. При касании фитиля ручкой с другим проводом возникала искра, зажигающая бензин. Но при этом зачем-то вспыхивала 200-ваттная лампа. "Зачем?" – допытывался я. Дядя мне долго объяснял насчет сопротивления, тока, мощности. Усек я только истину, что чем меньше сопротивление, тем больше ток и, следовательно, мощность. Вновь приобретенные знания, я решил немедленно поставить на службу народу. Мое внимание привлекло самодельное чудо военной экономики – кипятильник из двух жестяных пластинок. Эти пластинки подключались к розетке, опускались в воду. Через слой воды 4-5 мм проходил небольшой ток, и вода потихоньку закипала. Мне казалось – очень потихоньку. Я решил уменьшить сопротивление, чтобы, ясное дело, все шло быстрее. Из жести я изготовил U-образный кипятильник, примостил к нему провода со штепселем, и воткнул изобретенный снаряд в розетку… Последующий громкий взрыв розетки показал, что в теории и практике Новейшего Мощного Кипятильника имеются некоторые пробелы. Старинные фарфоровые розетки, конечно, были созданы для изобретателей моего класса: они имели собственные предохранители. Если бы не эта мелочь – от нашего большого деревянного дома могла остаться очень маленькая кучка головешек…

На дороге я нашел кусок алюминиевой проволоки. Изгибая ее в руках, я понял, что она с успехом могла бы заменить свинцовые пульки при заклепывании дырок в кастрюлях. Опять же – цветной металл, криминальными поисками которого я был озабочен совсем недавно. Через пару дней все укромные уголки небольшого жилища были заполнены кусочками алюминиевой и медной проволоки разных диаметров. Зацепившись за эти ценности, дядя вежливо поинтересовался у меня конечным назначением сокровищ. Я скромно поведал ему о своих успехах в реставрации металлической тары и остром дефиците материалов, требуемых для этих благородных деяний. Дядя молча взял меня за руку и повел к огромному бараку, который приказал открыть. Так остолбенеть, как я, мог бы только Аладдин, впервые увидев пещеру разбойников. Большое пространство было заполнено великанскими барабанами, на которых были намотаны блестящие алюминиевые и медные провода самых различных размеров. Внимательно рассмотрев мой открытый рот, дядя твердо пообещал, что если я столкнусь с необходимостью заделки отверстий, он лично, и при моем непременном присутствии, добудет для меня кусочек нужного из этой сокровищницы… Тетя Тася была очень довольна, глядя, как я удаляю запасы цветмета из ее владений.

Перечитывая последние абзацы, можно меня представить в виде энергичного и неугомонного тинейджера, занятого абсурдными заскоками. Увы, в действительности было все не так, как на самом деле. И дядя, и тетя были удивлены, что мы с Тамилой – дети-старики: не бегаем, не смеемся, задумчивы, стремимся не двигаться вообще без крайней необходимости. Лишь потом мы поняли, что это сама природа экономила наши силы, если они не поступали с пищей долгое время. А мы ведь голодали довольно умеренно, не смертельно

Вставка из будущего – о голодных детях. К какой-то годовщине прорыва блокады Ленинграда в году 2007-2008 по ТВ шел широко разрекламированный сериал о жизни ленинградцев в дни блокады. Кино сделано было очень профессионально. Были затрачены огромные средства, очень правдоподобно изображены пожары, разрушенные бомбами и артобстрелами дома, потери людей от голода и холода, их упорство и массовый героизм. Со второй или третьей серии я не смог смотреть это кино из-за "пустяка", из-за одной фальшивой ноты. Фальшь была только в движениях людей – детей и взрослых. Они ходили, разговаривали, плакали и смеялись, поворачивали головы, открывали и закрывали глаза – как обычные люди, пользующиеся обычным полноценным питанием. Было ясно, что ни режиссер, ни актеры никогда не видели и не могли себе даже представить экономные движения давно голодающих людей, тем более – смертельно голодающих…

Теперь наше положение, конечно, улучшилось, но не так, чтоб очень. Мама пошла работать стрелочницей на железную дорогу, – местную узкоколейку. Ей было положено по карточкам 600 граммов хлеба в день, нам с Тамилой – по 300. Кусок хлеба 1200 грамм можно было проглотить нечаянно по пути из магазина. Еще маме был положен обед, за которым мы ходили в столовую. Обед состоял из маленькой тарелки белесой жидкости, в которой возможно варились макароны, и столовой ложки горохового пюре. Этот драгоценный продукт (это не шутка) можно было в одиночку проглотить в один глоток. Еще были положены какие-то граммы перловых круп и картошки, которыми мы и спасались. Делалось это так. В окрестностях росли целые поля щавеля. Молодой щавель мы собирали большими мешками. Он промывался и засыпался в огромную литров на 12 кастрюлю. Туда же шли одна-две картофелины и стакан перловых круп. Полученное варево очень напоминало овощной диетический суп, точнее – зеленую кашу. Мы его потребляли даже сверх физической возможности. Почему-то после такого обжорства очень хотелось есть, несмотря на переполненный живот.

Был еще один источник поступления жизненной энергии. В школе ученики получали по 50 граммов хлеба ежедневно. Поскольку взвешивание 50 грамм возможно только на аналитических весах, то выдавали по 100 грамм, но через день. Соответственно учебные дни делились на белые, когда выдавали черный хлеб, и черные, когда его вообще не выдавали.

Я еще ни слова не сказал о школе, дела с которой у меня обстояли отнюдь не блестяще. В шестом классе, учеником которого я должен был быть, я почти не учился. В Казахстане не было многих учителей, и вообще мы сидели на чемоданах (фактически – на мешках). Затем много времени было потрачено на переезд. До конца учебного года оставалось около полутора месяцев, а в программах 6-го класса ни конь, ни я лично, не валялись. На вече родных с моим участием было принято решение, чтобы я попытался взять этот барьер без разбега. Пришлось засесть за учебники. С логическими предметами – математикой, физикой – проблем особых не было. С историей, где надо было знать и помнить события и, главное, даты – полное фиаско. Какая-то у меня особенная память: не могу запоминать даты. Помню сотни телефонов, в институте помнил даже логарифмы основных чисел, а вот с датами – только по чеховской "Живой хронологии": требуется привязка к чему-нибудь известному. Ну, например: знаю, что Пушкин родился в 1799 году. А что произошло в 1801-м? Конечно – Пушкину исполнилось два года. Появились первые сожаления о гороховой стрельбе по умной голове Берина. Тогда еще я не знал, что они будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь…

Все же за месяц упорного труда я кое-что усвоил, к экзаменам был допущен. Интересно, что мама требовала от меня неустанных занятий с книгами после всех уроков и обязательных работ (например – сбора щавеля). Дядя же считал, что надо отвлекаться и водил нас с Тамилой иногда в кино. Там мы впервые увидели английскую военно-шпионскую комедию "Джордж из Динки-джаза", и смеялись до болей в животе. Как ни странно, после этого учение действительно шло легче.

Медведи на лесозаготовках. Пионерский откорм.

Экзамены я сдал. Мое блеяние было оценено в целом положительно, и я был переведен в седьмой класс. На следующий день весь класс новеньких семиклассников уже дружно трудился в лесу: каждый ученик должен был заготовить для отопления школы по одному кубометру дров. Мы вполне самостоятельно валили деревья, обрубали сучья, распиливали стволы на метровые бревна и складывали их в размерные поленницы. На таких совместных работах очень быстро идет оценка и переоценка людей. Выявляется, что человек, которого ты раньше просто не замечал, – настоящий труженик, работник, друг. Некоторые, бывшие раньше лидерами и хорошими парнями, оказываются лодырями и неумехами, и племя предает их настоящему остракизму. Так же было и в нашей бригаде (я перестал уважать это слово после сволочного, широко разрекламированного, телесериала с одноименным названием). Например, трудности в общении с "племенем" возникли у Володи Ермаковича, который любил отлынивать от работ и ныть не по делу. Я пытался его защищать, но, по-видимому, слабовато: "племя" было неумолимо. А настоящим лидером – умным, распорядительным и немногословным, стал мой сосед по дому Олег Торбенко.

Думаю, что кроме выяснения "кто есть кто" и благ в виде дров, такое мероприятие воспитывало в наших лоботрясовских головах чрезвычайно бережное отношение к школе. Разве можно разбить окно в школе, которая отапливается нарубленными лично тобой дровами? Наверное, и я бы не смог шлепать на стенах революционные лозунги "Долой школу!", если бы перед этим лично их штукатурил!

После заготовки дров для школы дядя Антон добыл одну путевку в пионерский лагерь. На откорм было решено отправить меня из-за предыдущих перегрузок в областях науки и лесоповала. В лагерь, расположенный в лесу на берегу речки толпа хмурых, голодных и утомленных жизнью подростков прибыла под вечер. Вечерний чай с микроскопической булочкой не произвел у нас впечатления, что мы уже начинаем откармливаться. Нам выдали одеяла, подушки и простыни, и провели в большой барак, где уже стояли Х-образные раскладушки, в которых вместо сетки натягивалась парусина. Эта парусина казалась мягкой и ласковой, поэтому каждый, накинув на нее простыню, накрылся одеялом и лег спать. Посреди ночи все население барака сидело на своих раскладушках, завернувшись в одеяла, и стучало зубами. Ночной холод добрался к нашим телам, не отягощенным защитным жировым слоем, снизу! К следующей ночи, по настойчивым просьбам (и воплям) трудящихся, нам выдали матрацы.

Подъем, зарядка, умывание и утреннее построение с подъемом флага, поздравлениями и обращениями руководства, нам показались пустым затягиванием времени перед завтраком. Но завтрак был великолепен и заставил забыть обо всех страданиях! Каждому на столе был приготовлен приличных размеров параллелепипед желтого настоящего омлета из яичного порошка! Кроме него на столе была увесистая краюха белого (!) хлеба и кусочек сливочного (!) масла. На подносике были также два непонятных коричневых стручка. Нетерпеливые лизнули – сладко, отважные укусили – внутри твердо. Знатоки выдохнули: "Финики!!!". Слово уважительно прошелестело среди неофитов. На нас пахнуло далекими тропическими островами, отважными и благородными искателями награбленных пиратских сокровищ… На фоне этого гастрономического великолепия поданная манная каша и ячменный кофе с молоком уже производили впечатление излишеств, но были немедленно и решительно сметены, как и все предыдущие ингредиенты этого неслыханного пиршества. По-видимому, тогда детям отдавали все, что положено…

Война все равно была рядом. В ближнем лесу начиналась полоса елок, у которых макушки были срублены все ниже и ниже. По сторонам образовавшейся просеки мы собирали разбросанные блестящие детали самолета с надписями на иностранном языке. В конце просеки была свежая могила со скромной мраморной плитой с красной звездой. За плитой вместо креста стоял покореженный самолетный винт – пропеллер, как говорили тогда. По рассказам, здесь был похоронен летчик, Герой Советского Союза. Он получил новый истребитель. Прощаясь с матерью и невестой, он показывал им фигуры высшего пилотажа. Из последнего пике почему-то он вышел слишком поздно… Возле могилы летчика все пацаны затихали и суровели не по годам. Молча укладывали собранные детали вокруг могилы и, постояв немного, так же молча уходили…

Человек очень быстро приспосабливается к хорошему, и ему начинает казаться, что этого хорошего неплохо бы еще добавить. Конечно, скупых военных норм не хватало для бурно растущих подростков. Кстати: я не мог вспомнить, были ли в лагере девочки. Это тоже, кажется, недостаток питания…

Тем не менее, наш "ограниченный контингент" значительно ожил. Построениями и мероприятиями вожатые нас не особенно донимали. У нас распространились два основных вида развлечений: бои на шпагах и ловля раков. Шпаги – прямой прут строго оговоренной длины, – росли в лесу везде. Сражения а-ля Д-Артаньян тоже происходили везде, индивидуальные и групповые, с чествованием победителей и перевязками побежденных. Второе развлечение было еще интересней и имело ярко выраженный прикладной характер. В зарослях водорослей мелкой, но широкой речушки обитало великое множество этих полезных животных(?) насекомых(?) рыб(?), – короче: раков. Ловить их было не так просто, а иногда и больно. Но быстро росли кадры специалистов: за два – три часа бригада могла наловить ведро раков. Они сдавались на кухню и затем равномерно распределялись между всеми. Ведущим ловцам их доля выдавалась разве что более крупными экземплярами.

Однако был еще один, сугубо индивидуальный, вид деятельности. Каждый из "откармливающихся" чувствовал, наверное, какой-то комплекс вины перед недоедающими родными и близкими. Очень хотелось поделиться с ними, угостить их чем-нибудь с нашего роскошного стола. Единственным пригодным для этой цели продуктом были финики. Каждый с первых дней стал припрятывать это лакомство для своих. Некоторые ребята вообще сами перестали есть финики: все отправляли в копилку. Сокровища складывались в лакированные картонные коробочки из-под американского яичного порошка. Сами коробочки хранились в не закрывающихся тумбочках. Руководство лагеря прекрасно знало о хранении в тумбочках недозволенных пищевых продуктов, но понимало заботы своих подопечных и закрывало глаза на нарушение правил. И вот однажды после завтрака, когда подошло время "закладки" фиников на временное хранение, наш барак (он официально назывался, кажется, отряд) целиком "стал на уши". Примерно у половины ребят финики исчезли совсем или частично. Опрос дежурных и показания случайных очевидцев сразу выявил одного виновника – незаметного парнишку, который даже на нашем фоне вечно голодных выделялся прожорливостью. Ревизия его тумбочки показала избыток фиников по сравнению с выданными за весь срок, хотя всем было известно, что он их сразу жадно поедал, ничего не оставляя родным. Общество загудело, как потревоженный улей. Найденные финики были конфискованы и распределены пропорционально потерям. Но это было потом. А линчевание было начато сразу, жестокое и с участием всех, даже тех, которые не пострадали непосредственно. Только приход вожатой спас этого вора от верной гибели или инвалидности: он уже лежал весь в крови… Позже в "Золотом теленке" я прочитал фразу: "…вкладывая в удары вековую ненависть собственника к грабителю…". Мне кажется, что в этом справедливом линчевании были более высокие мотивы, чем чувство собственника.

Через три недели, действительно окрепший, побывавший наконец на отдыхе в пионерском детстве, я вернулся к своим. Великую ценность – финики – я довез все. Попробовав и похвалив сладкое заморское чудо, все взрослые присудили все оставшееся Тамиле…

Мама стала настоящей железнодорожницей, хотя она была простой стрелочницей, которые, как известно, всегда виноваты. С возмущением, не свойственным учителям математики, она рассказывала, как ей пришлось догонять медленно ползущий торфяной поезд, с уснувшим в окне паровозика машинистом. Несмотря на сигнал, паровозик готовился "разрезать" стрелку и совершить крушение. Мама его догнала и разбудила машиниста "вежливым" ударом железным фонарем. Проснувшийся успел нажать на все рычаги и остолбенеть за два метра от стрелки, после чего получил от мамы большую дозу непарламентских характеристик своей усталой личности…

Однако нас уже звала дорога. Домой! Домой! Домой! Винницкая область была уже свободна от оккупантов, война уже большей частью переместилась на землю врагов. Никаких гуманистических сожалений! Пусть теперь они узнают, как знаем мы, что такое война, которую они начали! Мы начали активно готовиться к возвращению.

Нужны были деньги. Они изрядно обесценились, но их не стало больше. Их хватало, чтобы выкупить скудные продуктовые пайки и другие товары (одежду, обувь, ткани), которые выдавались по карточкам.

Отступление, почти лирическое. Возможно, слова "одежда, обувь, ткани" могут у кого-нибудь вызвать видения роскошных современных "шопов" с их изобилием и сработанной дизайнерами раскладкой товаров. Тогда все было проще. Скажем, иждивенцам – Тамиле и мне – по карточкам положено было по одной паре обуви на полгода или год, по два метра сатина, три метра х/б более плотной ткани (точные цифры не помню) для пошива верхней одежды, мыло и еще что-то, – это и выдавалось в соответствующих магазинах-распределителях, – за плату, но строго по карточкам. Конечно, совместить "до последней ниточки" количество, размеры и качество товаров с количеством и запросами владельцев карточек было невозможно, поэтому была таблица узаконенных замен. Вот анекдот – быль тех времен. Скажем, у вас есть карточки на сено для лошадей. Лошадей вы давно съели, а сено есть не можете. Но, по таблицам возможных замен, вы можете обменять сено на фуражное зерно. При отсутствии фуражного зерна, допускается его замена на продовольственное зерно. Такое зерно уже можно заменить мукой, которую уже можно заменить макаронами. Затем такая цепочка замен: макароны – кондитерские изделия – сахар – конфеты – шоколад. Сена вы не едите, но шоколад то вам нравится? Нам тоже нравился шоколад, но обувь нужна была еще больше. Мама "отоварила" для меня зеленые парусиновые туфли с картонными стельками и подошвами из "искожи", "кожимита". (Компьютер тоже не знает этих слов, и подчеркнул их красной волнистой чертой. Они обозначали "искусственную кожу", кожзаменители, имитирующие кожу, в общем – эрзацы). Если современные эрзацы – синтетические материалы далеко превосходят натуральные, то те, военного времени, были просто никудышными. Кроме того, удивительным было само изделие: оно было сработано по марсианским колодкам – ширина пятки значительно превышала ширину ступни. О том, что такие ноги бывают только у марсиан, я додумался значительно позже, когда начал получать офицерскую обувь из прекрасной хромовой кожи, но построенную по тем же марсианским меркам – колодкам. Один раз в жизни я испытал невыразимое блаженство: надев ботинки, в которых сразу почувствовал себя "как дома". Это были купленные на толкучке немецкие солдатские ботинки со стальными шестигранными шипами на подошве. А вот из-за родной "марсианской" обуви я чуть не потерял жену, о чем – позже.

С деньгами было туго: несмотря на помощь дяди, их не хватало даже на билеты. Мы с Тамилой нашли выход: бросились в леса за черникой и голубикой. За несколько часов мы набирали почти ведро, затем продавали на маленьком базарчике. Тонкий стакан черники расхватывали по 10 рублей, и мы почти сказочно обогатились. Не знаю, почему мы не брали грибов, возможно на них не было спроса. Там на островках среди торфяных искусственных озер матово-коричневые шляпки с ярко желтой изнанкой стояли так плотно, что их можно было косить косой как траву.

Вторая моя забота – изготовление веревок из отходов текстильной промышленности, которые использовались как ветошь. Я скручивал и заплетал рыхлые толстые нити в разных вариантах. В конце концов, мои изделия стали настолько приличными, что даже тетя Тася попросила изготовить несколько штук веревок для своего козьего отделения (трех козлят я не могу обозвать словом "стадо").

Теперь – на Юго Запад!

Нас подгоняло нетерпение. Наконец был сделан запас сухарей на дорогу, все упаковано, получены все необходимые документы и мы тронулись. Дядя посадил нас в пассажирский поезд, в Москве мы уже привычно сделали пересадку на поезд Москва – Киев.

Вскоре после Москвы поезд пошел по земле, по которой недавно прокатился каток войны, иногда – по несколько раз. На откосах железнодорожного полотна ржавели остова взорванных и сожженных вагонов, цистерн, платформ, автомашин, танков. Все здания на станциях были разбиты, редкие уцелевшие стояли со стенами, изрешеченными осколками и почерневшими от копоти пожаров. Вдали проплывали деревни, раньше утопающие в садах. Их можно было узнать только по редким уцелевшим дымовым трубам и обгорелым фруктовым деревьям, окружающим невысокие кучки пожарищ. Большинство железнодорожных мостов было взорвано. Их искореженные останки лежали вблизи, а поезд ощупью пробирался по недавно построенным из бревен и камней переправам. Многие опушки лесов состояли из деревьев, на которых почти вся крона была срезана осколками, и земли, изрытой большими и малыми воронками. Можно было представить тот ад, который совсем недавно здесь бушевал…

В Киев мы приехали ранним утром. Поезд подошел к расчищенному перрону возле величественной громады развалин, которые раньше были вокзалом. Строгие военные патрули тщательно проверяли документы у всех прибывших, кое-кого уводили. Остальные, отягощенные пожитками, двинулись к вокзалу. Узенькие тропинки среди обломков бетона и торчащей арматуры вели к остаткам помещений, часть стен которых была зашита досками. Надписи со стрелками: "Военная комендатура", "Билетные кассы" направили нас в нужное место. Часа через два, отстояв очереди в комендатуру и кассы, мама закомпостировала наши билеты от Тейково до Рахнов на товарно-пассажирский поезд, который должен отправиться со второго (низкого) перрона уже через несколько часов. За нашими плечами был опыт посадки в Арыси, и мы поторопились раскинуть свой бивуак непосредственно на перроне, не надеясь на сервис носильщиков, которых не было вообще. Патруль хотел было нас прогнать, но, посмотрев на жалобную мордашку Тамилы, махнул рукой.

Киев тогда я не увидел: он был скрыт от нас громадой разрушенного вокзала. Да и зачем голодному и измученному пацану его надо было особенно разглядывать? Разве тогда, возле взорванного вокзала одного из разрушенных городов, можно было представить, что всего через пять лет этот прекрасный город станет мне родным, наполнится дорогими друзьями, и я здесь проведу целых пять счастливейших и плодотворных лет своей жизни?

Наконец подошел наш поезд. Наш вагон оказался теплушкой образца 1941 года, от которого мы уже порядком отвыкли. Быстренько, хотя и не очень, загрузились с толпой таких же бедолаг, как сами. Перрон был низкий, а пол товарного вагона – почти в мой рост. Помогали друг другу с веселыми прибаутками: до Нашего Дома оставалось чуть больше 200 километров, – это несколько часов пути! На правах первых мы заняли угол вагона; было просторно и удобно.

Поезд почему-то долго не отправляли. Затем прямо на перрон подъехал грузовик. Оттуда в наш вагон начал загружаться взвод десантников с парашютами, рациями и оружием – автоматами ППС, цинками патронов и гранатами. Вагон сразу оказался забитым до предела, а мы накрепко заперты в своем, казавшемся таким уютным, углу. Бравые десантники отправлялись в тыл врага на опасное задание (по их рассказам), были сильно навеселе и продолжили процесс увеселения в вагоне. Немедленно все женщины помоложе, в том числе мама, были окружены потрясающей, несколько настырной, галантностью. Нам предстояло узнать веселый, точнее – пьяный, лик Войны. Часа через два движения, когда на дворе была уже глубокая ночь, а наш ковчег освещали два керосиновых фонаря, веселье достигло неимоверных градусов. Мама и другие женщины с трудом отбивалась от назойливых рук, взывая к совести и чести. Тамила вжалась в угол и тихо плакала. Я старался вдвинуться между мамой и галантными вояками… Наконец, количество принятого на грудь начало переходить в качество: большинство отвалились и начали храпеть, в том числе оба "наших". Я решил использовать творческую паузу и сходить "до ветру", о чем давно уже мечтал. Кое-как выбравшись, я спрыгнул с вагона, когда поезд остановился на глухом полустанке. Возвращаясь, я попытался влезть опять в вагон, но на моем пути несокрушимой преградой встал один из не успевших захрапеть вояк. Я ему стал объяснять, что я из этого вагона. Он только покачивался, держась за перекладину в дверях. Паровоз дал гудок, лязг буферов побежал от паровоза к последнему вагону, затем поезд медленно тронулся. Я опять попытался влезть в высокий вагон. Тогда доблестный защитник Отечества лениво, но со всей силы, пнул меня сапогом в грудь. Я упал на насыпь и не мог вдохнуть несколько секунд. Сознание того, что поезд с мамой и Тамилой уходит, и я остаюсь один в ночи и неизвестно где, заставило меня вскочить. Поезд уже набрал приличную скорость. Уцепиться за товарный вагон было нереально. К счастью, в нашем поезде был один, последний, пассажирский вагон со спускающимися вниз подножками. Увы, на первой подножке уже висели два человека, и я побежал за последней, на которой был только один, точнее, – одна. Удалось ухватиться одной рукой и стать на ступеньку краешком ступни. Внезапно я почувствовал острую боль в уцепившейся руке. Это моя милая попутчица, можно сказать – коллега, пыталась меня сбить с завоеванных позиций, ударяя тяжелым двухлитровым бидоном по руке, несущей мое бренное тело. Деревенская наивность была налицо: для достижения моего сваливания следовало бить не по руке, а по голове. Я дико заорал что-то типа: "Зарежу, как собаку!!!", после чего моя спутница испуганно прижалась к двери и убрала свой смертоносный бидон. Это позволило мне закрепиться на достигнутых позициях. Дева оказалась совсем юной и толстоморденькой. Убедившись, что я ее не зарежу, она поведала мне, что страшно боится шпаны, которая совсем недавно и т. д. Услышав мою историю, немедленно прониклась сочувствием и заботливо поддерживала меня, когда я, засыпая, готов был свалиться под откос. Мы, наверное, обменялись бы визитными карточками, если бы они у нас были. На очередной стоянке я беспрепятственно влез в свою теплушку, – все вояки дружно храпели, не выставив сторожевого охранения. Парашюты и оружие можно было спокойно сгрузить с вагона… Сколько жизней отдано было из-за слабых командиров, "отрывающихся" до потери чувств вместе со своими подчиненными! Я это понял значительно позже, о чем речь впереди…

Около 10 часов утра мы выгрузились в Рахнах. Стояло погожее августовское утро. Никаких, ну – совершенно никаких, следов войны не было видно. Все дышало миром и довоенным спокойствием. Вдоль перрона сидели несколько чистеньких бабушек и торговали большими яблоками и грушами, красиво разложенными по кучкам. Неудержимо захотелось впиться зубами в эту почти забытую ароматную сочность. Последний раз мы видели маленькие зеленые яблочки на рынке в Ново Леушино. Стоила эта фруктина 30 рублей за штуку и была, конечно, недоступна. "Здесь, наверное, дешевле", – подумал я и, похрустев в кармане немногочисленными бумажками, отважно ринулся удовлетворять наши необузданные желания. "Сколько?", – спросил я, показывая на самые маленькие среди красавцев-великанов яблоки. "Два рубля десяток, сынок", – радушно ответила бабушка. Я подумал, что ослышался, и переспросил, не веря своему счастью: "Десять рублей две штуки?". "Та ни, сынку, два карбованця десяток!". Это была больше, чем фантастика. За стакан проданной черники, мы могли съесть целых пятьдесят спелых – ароматных – красивых – бесподобно вкусных – яблок!!! Мы втроем немедленно приступили к безудержному яблочно-грушевому чревоугодию, стараясь наверстать все прошлые воздержания. И некому нас было опомнить: через два часа мы уже не могли смотреть на эти удивительные фрукты…

На нанятой телеге мы ехали назад той же дорогой, которой бежали в 1941 году. Прошло чуть больше трех лет. С нами уже нет, и никогда не будет, нашего папы. Мы втроем выжили. Мы не просто стали старше, – мы стали другие…