16. ГОРЯЧАЯ ОСЕНЬ 56
16. ГОРЯЧАЯ ОСЕНЬ 56
Если выпадает холодное лето (53 г),
то осень может быть и жаркой (56 г).
(из опыта)
Микробам надо расти быстрее.
Прокатив "вверенный личный состав" по праздничным набережным Ленинграда на День ВМФ, я отвожу их в часть и сдаю на попечение местных отцов-командиров. Мне нужно еще пару дней с понедельника, чтобы оформить столь желанный отпуск. Ночлег мне предоставляет офицерское общежитие во Флотском экипаже у Поцелуева моста. Вечером Олежка Козлов, очевидно замаливая свои грехи, тащит меня на танцы в Дом офицеров на Литейном. Деваться некуда: Павка Смолев на своем крейсере, Валера Загорский – доит коров на целине (мы шутили, что он скорее склонен к дойке самих доярок). От скуки и из любопытства плетусь с Олежкой на эти танцы. Моему удивлению нет предела: Олежку здесь все знают. Маши, Викы, Веры, Нины приветливо произносят "Привет, Олежка! Что-то тебя давно видно не было!". "Служба, Маша!" (Вика, Вера, Нина и т. д.) отвечает мой Олежка, ни разу не перепутав имен приветствующих дев. Олежка расправил крылья: он в своей тарелке. Мне становится стыдно: такого орла я заставлял вникать в монтаж каких-то железяк.
– Откуда ты всех знаешь? Как ты их различаешь? – удивляюсь я: все девицы, довольно пожилые, мне кажутся на одно лицо.
– Да они ходят сюда годами, надеясь найти жениха, – проницательно и пренебрежительно ставит девицам общий диагноз Олежка, одновременно давая понять, что сам он женихом для них не станет никогда. Впрочем, танцевать и поболтать об общих знакомых, – всегда, пожалуйста…
Я – инопланетянин в этом спаянном коллективе, и вскоре отчаливаю в свое общежитие. Среди офицеров встречаю одного старого знакомого и коллегу Севастьянова. Он рассказывает мне долго и нудно, как его обижают сверхсрочники и даже матросы. Мне его жаль.
– Ваня, ты же целый инженер-лейтенант! Да поставь ты их всех раком и сделай вливание, как следует, чтобы неповадно было!
Севастьянов только грустно улыбается. Я понимаю, что все будет точно наоборот, и с этими предвидениями засыпаю.
В понедельник Шапиро просто столбенеет, увидев меня. Я докладываю официально:
– Товарищ подполковник! Вверенная мне группа поставленные задачи выполнила и прибыла в часть в полном составе без замечаний. Командир группы лейтенант Мельниченко.
Подошедший Чернопятов и Шапиро начинают недоверчиво расспрашивать меня:
– Что все три БК сделали? И сдали? Не было пятитонного крана? Почему ты мачты согласился поднимать вместо 15107? Френкель тебе так сказал? А стрелу получил? Как, и уголковые отражатели? Как испытывали на плотность? Форму два закрыл?
Вопросы сыплются на меня в течение получаса, я коротко отвечаю. Только теперь узнаю с удивлением, что Френкель еще с ледокола послал шифровку, что поднимать мачты буду я, после чего ДН позаботился о падающей стреле, чтобы я не "пролетел".
Шапиро, наконец, удовлетворенно откидывается на спинку кресла, Чернопятов победоносно смотрит на него. Я понимаю этот взгляд: это Чернопятов настоял на командировке меня вместо Марусенева, и теперь молча говорит Шапиро: "Видишь, все обошлось, как я и предвидел". Я рад, что не подвел хорошего человека, у которого многому научился.
Моему долгожданному и многострадальному отпуску наконец зажигается зеленый свет. Завтра я получаю отпускные, проездные, всякие шмотки, и в путь. К ней, к ней!
В части встречаемся с Витей Мурашовым. Он такой же тотальник, но с Урала, мы вместе с ним проходили "курс молодого лейтенанта". Витя после одной командировки уезжает в следующую – на Север, нам есть, о чем поговорить. Поскольку хочется еще и поесть, и приобщиться к цивилизации, отправляемся с ним в ресторан "Северный" на Садовой рядом с Невским проспектом (потом там был, кажется, азербайджанский ресторан, сейчас – не знаю что).
Денег у нас достаточно, и мы заказываем всякие вкусные вещи, в том числе – заливной язык, паюсную икру, хороший коньяк. Сидим, наслаждаемся общением, гуторим. Единодушно отвергаем предложение официанта о подсаживании "девочек". Сытые и довольные отправляемся на Московский вокзал, сажаю Витю в поезд, отправляюсь в общежитие и заваливаюсь спать.
Около двух часов ночи просыпаюсь: меня неудержимо "мутит". Принимаю известные меры. Как будто полегчало, но через минуту все начинается сначала. Меня неудержимо выворачивает, хотя я уже все отдал, что имел. Креплюсь из последних сил, один раз непроизвольно застонал. В полубреду вижу над собой обеспокоенное лицо Севастьянова. Он что-то спрашивает, я ему бормочу, что надо сообщить как-то в поезд: там Мурашов, он – отравился… сейчас он в дороге… а я – выдержу. Севастьянов ничего не может понять, но действует правильно: вызывает скорую. Приезжает военная скорая. Медкнижки со мной нет, она где-то в части, и врач начинает заполнять новую, тщательно записывая все-все мои анкетные данные. На вопрос: комсомолец ли я, у меня еще хватает силы сообщить врачу, что для могильной плиты эти сведения не так уже и нужны.
Дотошный эскулап спохватывается, и с недозаполненной анкетой меня загружают в машину. В три часа ночи я попадаю в 1 ВМГ – Военно-морской госпиталь. Раньше 1 ВМГ располагался в нескольких домах на проспекте Газа, напротив нынешнего госпиталя.
Дежурный врач пытается сделать мне промывание желудка. Мы вдвоем пихаем толстую резиновую трубку мне в горло. Она упорно туда не лезет, несмотря на совместные усилия.
– Тогда пей! – приказывает врач и ставит передо мной 10-литровое ведро теплой воды, хорошо подкрашенной марганцовкой. Я с усилием выпиваю одну кружку.
– Все ведро надо выпить! – требует врач. Я что-то блею о клятве Гиппократа, которая автоматически должна была превратить моего мучителя в гуманиста, но расстегиваю брючный ремень и начинаю вливать в себя жидкость кружка за кружкой. Вторую половину ведра я закачал в свое чрево, освободившись от предыдущей. Меня уложили в постель и поставили большую капельницу на вену. Я слышал слова "против обезвоживания организма". Какое может быть "обезвоживание организма" у человека, только что выпившего полное ведро воды? Что-то бормоча на эту тему, я проваливаюсь в сон.
Утром я просыпаюсь, совершенно здоровый и голодный, как пес. Поднимаюсь, ищу свою одежду. Ее нет, на мне только матросские, много раз стиранные, белые кальсоны и такая же рубашка. Приходит врач, вежливая пожилая женщина, беспокоится о моем самочувствии. Я говорю, что совершенно здоров, и прошу меня сразу выписать из госпиталя: очень некогда. Врачиха замахала сразу двумя руками:
– Что вы, что вы! У вас может быть инфекционное заболевание! Мы взяли мазки, высеяли микробы… Посев должен вырасти. Только после его анализа можно будет принять решение о вашей выписке…
– И долго они будут вырастать до нужной кондиции?
– Ну, минимум – десять суток!
– Вы что – смеетесь? Целых десять суток я, "тяжело здоровый", буду здесь валяться? Да я в отпуске не был уже больше двух лет! Меня мама и невеста ждут, не дождутся!
Женщина проводит со мной беседу о тяжелых инфекционных заболеваниях. О скрытом периоде развития вредных микробов в утробе безответственного носителя, а, следовательно, – и распространителя, инфекции… Призрак 10-ти бесполезных дней встает передо мной в полный рост, и я не могу сочувствовать достижениям медицинской науки. Твержу, что совершенно здоров, и требую немедленной выписки. Врачиха обиженно поджимает губы, доводит до моего сведения правило: "закон суров, но это закон" и уходит.
В отчаянии начинаю перебирать способы освобождения из госпиталя. Их почти нет: мои одежда и документы в руках тюремщиков. Приносят завтрак, и я вспоминаю о старом способе психического давления на угнетателей всех мастей: голодовка! Демонстративно отодвигаю вожделенный завтрак, и сообщаю сестре, что объявляю голодовку, пока меня не выпустят из госпиталя. Сестра удивленно пожимает плечами и уходит, оставив завтрак на тумбочке.
Хочется есть. Начинаю понимать Васисуалия Лоханкина, тайком таскавшего мясо из борща после объявления голодовки. Отворачиваюсь на другую сторону.
Перед обедом приходит седовласый полковник, начальник отделения госпиталя. Осматривает меня и нетронутый завтрак, покачивает головой.
– Ты, сынок, недавно служишь в армии? Два года всего… Ты должен уже знать, что в армии отказ от пищи является воинским преступлением. Почти как "самострелы". Так что нам придется кормить тебя принудительно. А когда вылечим, – милости прошу на гауптвахту. На полную катушку – десять суток!
Такая перспектива меня сражает наповал. Отдать целых десять суток жизни неторопливым микробам, а потом еще десять – любителям Дисциплинарного и Строевого уставов! Тяжело вздыхаю: от посеянных микробов не отделаться, но еще десять суток на губе – это уже лишнее, ребята. Приносят обед. Сполна воздаю ему должное, кое-что даже добавляю из остывшего завтрака. Аппетит после выпивки целого ведра – зверский, даже если это было ведро марганцовки. Уже через день меня все же выписывают из госпиталя. А я еще ругал бедных микробов! Конечно, они все поняли, и начали расти быстро, как и подобает нашим, монтажным, микробам!
В Североморске трубку берет сам Мурашов. Он удивлен: никаких желудочно-микробных приключений у него не было, – ни в поезде, ни потом. Значит, это был мой личный, сугубо индивидуальный, заскок. Что-то я второпях проглотил такое, чего не досталось Мурашову. Название подлой субстанции осталось неизвестным…
Наконец-то, наконец!!! Все формальности – позади, я в так долго ожидаемом отпуске!!! Для ускорения передвижений лечу самолетом до Киева. Тем более, что в Киеве, на неизвестном Дионисиевском переулке, надо найти жену Левы Мещерякова, поздравить ее с рождением сына, которого папа еще не видел, и передать посылочку с очень далекого Севера. Проделываю все намеченное, знакомлюсь с Людой и новорожденным. Забегая вперед, скажу, что Мещеряковы стали нашими самыми близкими друзьями до сего времени, – а это уже полстолетия без одного года. Саша Мещеряков долгое время оставался нашим единственным ребенком на две семьи…
Через несколько часов из поезда Киев – Одесса я высаживаюсь в незабываемых Рахнах, с которыми связано так много в моей жизни. Оружейной свалки здесь уже давно нет. Почти неизменной осталась старинная дорога к Деребчину, с вековыми липами по сторонам. Целых пятнадцать лет уже прошло, когда я здесь последний раз видел отца. Ты, папа, всегда мне говорил, что наша фамилия – честная и трудовая. Что я должен в будущем тоже заботиться о сохранении этой репутации. За прошедшие пятнадцать лет я ведь не подвел тебя, папа?
Глоток свободы.