Антивоенная поэма
Антивоенная поэма
Когда (до начала войны) Маяковский в своих произведениях постоянно заявлял о том, что дни его сочтены, это у многих вызывало изумление – с чего это вдруг станет расставаться с жизнью он, «красивый, двадцатидвухлетний»? Но вот начались боевые действия, уносившие сотни, тысячи жизней враз, и удивить кого-либо своей смертью было уже нельзя. Но поэт для своих произведений по-прежнему брал трагедийные сюжеты, в которых на главного героя сыпались самые разные беды, ставившие его на край пропасти. Беззаботно веселить людей Маяковский не мог, потому что знал главную человеческую тайну: человек обречён, он смертен. Ничего другого писать он просто не мог.
Вот почему в прологе новой своей поэмы Маяковский сразу же задался вопросом:
«А мне
сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?»
И поэт начал немножко хвастать, заявляя:
«Я знаю,
и в лаве атак
я буду первый
в геройстве,
в храбрости».
И тут же объяснял, откуда у него эта неожиданная отвага:
«… я
на земле
один
глашатай грядущих правд».
После пролога в поэме следует «Посвящение», в котором описан процесс превращения поэта в российского солдата:
«От уха до уха выбрили аккуратненько.
Мишенью
на лоб
нацепили крест
ратника».
Первые три главы поэмы описывают ужасы войны. Описывают очень сложно, чересчур образно, сходу – не понять. А в главе четвёртой Маяковский неожиданно предлагает считать его виновником всех убийств, что были совершены за прошедшие тысячелетия, включая и мировую войну:
«… каюсь, я один виноват в растущем хрусте ломаемых жизней»,
«Это я, Маяковский Владимир…»,
«Люди!
Дорогие!
Христа ради,
ради Христа,
простите меня!»
Маяковский прямо говорил о том, как трудно ему было описать все эти кровавые побоища:
«Лучше
язык узлом завяжу,
чем разговаривать.
Этого
стихами сказать нельзя.
Выхоленным ли языком поэта
горящие жаровни лизать!»
Но он всё же пытался «это» высказать. И закончил свою поэму здравицей людям, которые не убивают себе подобных:
«Славься, человек,
во веки веков живи и славься!..
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек —
придёт он,
верьте мне,
верьте!»
Этим восклицанием как бы давалась клятва посвятить свою следующую поэму «свободному человеку». Правда, было неясно, от кого будет «свободен» её герой – от своей «рыжеволосой» любимой, от которой он наконец-то освободится, или свобода эта будет совсем иного рода.
Жаждущим получить разъяснения предстояло запастись терпением и подождать написания очередной поэмы.
В автобиографических заметках (в главке «16-й ГОД») сказано:
«Окончена «Война и мир». Немного позднее – «Человек». Куски печатаю в «Летописи». На военщину нагло не показываюсь».
Комментарии на «Войну и мир» в маяковсковедении практически отсутствуют – биографы поэта избегали что-либо говорить об этом весьма загадочном произведении. Пожалуй, только Артемий Григорьевич Бромберг, один из создателей «Бригады Маяковского» в 1930 году, высказался на эту тему. Правда, поэму «Война и мир» Бромберг прочёл только во второй половине двадцатых годов, так как в год опубликования её ему было всего 13 лет. «Беседа с тов. Бромбергом» была проведена 10 мая 1933 года:
«Тов. Бромберг вначале отнёсся критически к произведениям Маяковского. „Война и мир“, например, показалось сначала ему бессмыслицей, набором слов. Всячески издеваясь над автором, показывал и читал он стихотворение друзьям и знакомым. Читать приходилось довольно часто. Тов. Бромберг как-то незаметно вник в сущность поэзии Маяковского и понял его, и, конечно, изменил своё отношение к его творчеству. Но его выступления в защиту поэта не имели никакого успеха, быть может, потому, что сам он недавно всячески третировал его произведения».
А обстановка в стране тем временем стремительно ухудшалась. Юрий Анненков писал:
«Это было время, когда начинались уже продовольственные нехватки. Вести с фронта становились всё более и более пессимистическими. Народные демонстрации недовольства и волнения вспыхивали то там, то сям».
Но Маяковского всё это как будто не задевало. Следующим произведением, которое он начал «переписывать», стала поэма Максима Горького «Человек». В ней были слова:
«Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда».
Впрочем, иногда печальные мысли отодвигались в сторону событиями, если не радостными, то достаточно забавными. Так, например, в том же 1916 году произошло знакомство Маяковского с Сергеем Есениным. Об этом – в его статье «Как делать стихи?»:
«В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками… Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет своё одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в своё время относивший и отставивший жёлтую кофту, я деловито осведомился относительно одёжи:
– Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, может быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:
– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…
Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый.
Уходя, я сказал ему на всякий случай:
– Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убеждённой горячностью».
В августе 1916 года очередная медицинская комиссия дала, наконец, Владимиру Хлебникову месячный отпуск. Маяковский тоже получил отпуск. Еще один. Но осенью.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.