КАЙСЫН КУЛИЕВ Песня, которую не споет Марк Бернес{123}

КАЙСЫН КУЛИЕВ

Песня, которую не споет Марк Бернес^{123}

Шла война. В ноябре 1943 года наши войска форсировали Сиваш, заняли плацдарм на севере Крыма. В то время я, бывший кадровый парашютист-десантник, работал в армейской газете «Сын Отечества».

Войск было много, а плацдарм, взятый нами, тесен. Почти каждую минуту снаряд, выпущенный врагом, мог попасть в человека, машину, орудие, повозку или пулемет. Погода стояла чаще всего сырая, дождливая, туманная. В те дни мне по поручению редакции часто приходилось, подвернув полы шинели, переходить Сиваш по холодной, соленой воде и вязкой топи. Хорошо запомнил, как однажды уже в темноте я шел с редактором одной из дивизионных газет через Сиваш и пел «Шаланды, полные кефали…», подбадривая, утешая себя и товарища, пытаясь скрасить нашу трудную жизнь, внести в ее жестокий холод человеческое тепло.

Нам с товарищем пришлось ночевать под открытым небом, укрывшись мокрыми плащ-палатками. Мы не столько спали, сколько тихо пели, ожидая рассвета. Сначала мы пели о Косте-моряке, его шаландах, рыбаках, грузчиках, потом о темной ночи. Эта песня очень соответствовала тому, что переживали мы сами. Песни о Косте-одессите и темной ночи, спетые Марком Бернесом так душевно, так проникновенно, стали неотъемлемой частью жизни фронтовиков, частицей души каждого. Их пели во всех землянках, во всех госпиталях, пела вся армия, воевавшая с очень злым и сильным врагом. Судьба этих двух произведений Н. Богословского оказалась редкостно счастливой.

В те дни, когда я пел «Шаланды» — на Сиваше или где-нибудь на заснеженных и разбитых снарядами донских дорогах, сидя в кузове расшатанного грузовика, я вовсе не мог подумать, что мне предстоит встреча с Марком Бернесом, что артист, широко известный, славный и знаменитый, одарит меня своей дружбой и станет петь песни на мои скромные стихи. В те суровые дни войны, я, как и миллионы воевавших людей, просто не знал, вернусь ли к матери домой. Тогда так легко было умереть.

После войны меня ждали новые испытания, но прошли и они. Мои стихи, часто печатавшиеся в журнале «Новый мир», понравились Марку Бернесу. На некоторые из них он заказал музыку и написал мне, очень обрадовав этим. Вскоре у нас завязались дружеские отношения. Бернес очень понравился мне как истинный артист и милый человек. Его не сумела испортить широкая популярность, а это мне очень дорого в любом известном художнике.

Спесивые люди вообще не только неприятны мне, но и противны. Хорошо делать свое дело — большая радость, честь и благо для человека, это его высшее украшение. Марк Бернес очень хорошо делал свое дело, принося миллионам слушателей и зрителей своим талантом радость и наслаждение, вливая в них энергию, окрыляя их верой в жизнь. Его искусство было проникнуто горячей любовью к жизни, к людям, без чего, по-моему, работа художника мертва, она лишается главного — души, если проходит мимо человеческой радости и боли. А без них чем питаться творчеству? Дерево не может расти и цвести без почвы.

Главным свойством таланта и исполнительского мастерства Бернеса, на мой взгляд, были проникновенность и задушевность. В нем в высшей степени ощущалось обаяние таланта. Когда я слушаю в его исполнении «Враги сожгли родную хату», каждый раз меня охватывает озноб. Так исполнить эту замечательную вещь мог только Марк Бернес.

Он был артистом большой культуры и широких интересов, любил не только искусство, но и литературу. Об этом говорит даже тот факт, что он обратил внимание на мои стихи, заинтересовался ими. Мое стихотворение «Все еще впереди», опубликованное в «Новом мире», на которое по просьбе Бернеса Э. Колмановский написал музыку, артист впервые исполнил в одном из своих концертов, а затем — в большом предпраздничном концерте в первых числах ноября 1966 года в Кремлевском Дворце съездов. Оттуда с корзиной цветов Бернес пришел ко мне в гостиницу «Москва». Это было радостью не только для меня, но и для дежурных и горничных гостиницы. Они его хорошо знали и любили, как и множество людей по всей стране. Обаяние в человеке ничем не заменить, оно равно красоте, а может быть, и выше. Обаяние таланта прекрасно вдвойне.

Он казался очень ладным, крепким, рассчитанным надолго, никто не мог предвидеть, что так близок его конец, что смерть придет к нему так неожиданно, так несправедливо, когда он находится в полном расцвете сил и таланта. Так быстро и неожиданно сгорел Марк Бернес, прекрасный Бернес, милый Бернес!

В августе 1969 года я с семьей ездил на Рижское взморье. Однажды, когда мы возвращались из Риги в Дубулты, мой старший сын Эльдар, горячо любивший Бернеса, купил на вокзале газеты. Мы вошли в вагон электрички. Я прошел вперед и сел. Вскоре сын стал пробираться ко мне и крикнул:

— Папа! Умер Марк Бернес…

Я был поражен. Эльдар протянул мне «Комсомольскую правду». В ней я увидел траурную фотографию Марка и заметку Н. Богословского. Я встретился с большим горем, тяжелой утратой.

К потерям, к смерти близких привыкнуть невозможно. Уход дорогого нам человека каждый раз невероятен, будто это первая смерть на свете. Она потрясает. Так было и со мной в тот августовский день, когда я узнал, что умер Марк Бернес.

Что после него осталось? Что может быть утешением для близких, для всех любивших его?

С живыми остался его голос, его образы на экране, его искусство. Остались дети — его продолжение. После мастера остается его работа, сделанное им за жизнь и во имя жизни, и продолжает служить людям. Даже кувшин, вылепленный мастером из глины, долго служит людям.

Прекрасное искусство Марка Бернеса, его песни остались с нами, по-прежнему неся радость и наслаждение.

За несколько месяцев до смерти Марк попросил меня написать текст для песни такого содержания: придумано много машин, мир удивляют чудеса техники, но человек остается человеком с живой душой, болью и радостью, с любовью к цветам, зеленым деревьям, траве, земле, где созревают колосья и поют птицы. Тема была, как говорится, моей, и я с радостью согласился написать такой текст, но не успел. Смерть опередила меня! Тяжело переживая безвременный уход друга, я решил написать стихотворение памяти Бернеса. Мой замысел не давал мне покоя несколько месяцев. В те дни я был в разных городах — от Тбилиси до Варшавы — и всюду думал о своем стихотворении, но написать его все не удавалось. Наконец, вернувшись домой в начале зимы, я написал его и назвал: «Песня, которую не споет мой друг». Я не мог не написать этого стихотворения! Оно — тот скромный цветок, который я с любовью и нежностью положил на могилу Марка Бернеса.

Меня просил ты этим летом

Для песни написать слова.

Чтоб птицы пели в песне этой,

Цвели б цветы, росла трава.

Пишу я, но к чему трудиться:

Моих ты не оценишь слов,

Хоть песнями зальются птицы

Над полем красным от цветов.

Как ни проворны строки песен,

Они твой не отыщут след

В краях, где адрес неизвестен

Ничей и адресатов нет.

Ни песня, ни иная малость

Не проникает в те края.

А здесь что от тебя осталось?

Лишь голос твой, да боль моя.

Не слышать голос твой мне странно,

Хоть я и знаю: в свой черед

Смерть, взявшая тебя нежданно,

Нежданно и ко мне придет.

И друг мой близкий иль далекий

Былое вспомнит и — как знать, —

Быть может, тоже сложит строки.

Которых мне не услыхать!

Как я ни верю в силу слова,

Я знаю, что не может быть

Ни слова, ни стиха такого,

Чтоб нас из мертвых воскресить.

И эту песню, что с любовью

Пишу я, примирясь с судьбой,

Пусть завершат, как послесловье.

Две строчки, петые тобой:

«Хотел я выпить за здоровье,

А пить пришлось за упокой!»