МАРК БЕРНЕС «А что надо песне для счастья?..»{130}
МАРК БЕРНЕС
«А что надо песне для счастья?..»{130}
«…Сначала я пел те песни, которые пели мои герои в кино, а потом постепенно стал складываться свой репертуар. Мне хотелось рассказать людям о жизни сердца, о его боли и радости, о любви, которая не кричит о себе, а тихо, с улыбкой, напевает, расплавляя душу песней, о скромной и крепкой дружбе, о мечтах и встречах, и о сожалении, которое охватывает человека, прошедшего свой путь не так, как хотелось бы, много не „добравшего“ в жизни.
…Есть ведь разные песни. Одни поются на площади, с большой эстрады, на массовых гуляньях. Они обращены к тысячам людей и говорят о великих делах. Для них нужен мощный голос. А есть другие песни — их поют, обращаясь к каждому слушателю так, как будто между вами идет задушевная беседа, как будто вам нужно передать вашему другу что-то очень важное, заветное.
И для того чтобы петь эти песни, едва ли главное — иметь большой голос. Тут, по-моему, главное — это сердце. Нужно сердцем услышать, понять и передать песню. А чтобы передать всю теплоту песни, нужно иметь выразительные глаза, мимику, жест.
Я, например, всегда пытаюсь перевоплотиться в человека, от имени которого песня поется. Иногда этот человек я сам, иногда он не совпадает со мной.
…Итак, я очень советую товарищам, которые поют на эстраде, упорно заниматься актерским мастерством… Вам очень помогут ваши руки, глаза, улыбка. Но в то же время хотелось бы посоветовать очень экономно пользоваться внешними средствами актерской выразительности, не переигрывать, не „пережимать“.
Мимическая игра или жест только тогда хороши и производят впечатление, когда они естественны, экономны, сдержанны, идут от души. Лишние или утрированные жесты и движения только портят впечатление…»
Из статьи «Будьте выразительны!». 1956 г.
«…За всю свою жизнь я не спел ни одной песни, даже хорошей, просто за то, что она появилась на свет. Потому что нет для меня плохой или хорошей песни вообще, а есть произведения, которые меня глубоко волнуют, отвечают моей теме в искусстве, и есть просто отличные (или, наоборот, слабые), которые я трезво оцениваю, но никогда не запою.
Вот „Подмосковные вечера“ В. Соловьева-Седого — песня, которая мне очень нравится. Но петь я ее не могу: во-первых, ее лиричность более мягка и ласкова, чем та, которая ближе мне… а во-вторых, лучше Трошина не споешь…
…У меня… есть своя тема, свой любимый жанр в песне. Я люблю не легкие и блестящие эстрадные произведения, а мужественную по выразительным средствам гражданственную лирику, написанную в форме монолога-размышления. И среди песен о любви, без которых не обходится репертуар ни одного певца или певицы, я тоже ищу такие, где есть „выход на гражданственность“. Именно по этому признаку я включил в свой репертуар песню Э. Колмановского на стихи Инны Гофф „И я улыбаюсь тебе…“.
…Песни о войне. Недавно я пересмотрел многие из них, написанные в последнее время, пересмотрел через призму своей темы и своих возможностей… И решил — не стоит мне вместо „Сережки с Малой Бронной“ А. Эшпая, „Темной ночи“ Н. Богословского и песни М. Блантера „Враги сожгли родную хату“ петь другие произведения. Весь мелодический строй этих песен, их текст, ассоциации, которые они вызывают, и современны и близки слушателю.
Стихи поэтов Исаковского, Винокурова и Агатова, на которые написаны эти песни, искренни, освещены чистым и глубоким чувством. Мне кажется, что стихи эти прекрасны и сегодня и будут прекрасны еще многие и многие годы.
…Никакая самая рассовременная музыка в самой блестящей оркестровке не сделает сегодняшнюю песню подлинно популярной и долговечной, если текст ее не несет глубоких мыслей, выраженных в настоящих стихах.
…„Я люблю тебя, жизнь“ Э. Колмановского на стихи К. Ваншенкина написана не для демонстрации вокальных возможностей исполнителей (как ее многие, к сожалению, понимают), а для точного и проникновенного донесения до зрителя большого философского содержания.
…Нередко я заказываю композитору песню. Обращая его внимание на стихи, объясняю, какой мне видится будущая песня… И если мы находим общий язык, рождается произведение, которое я пою с особым чувством — „родительским“ чувством, если можно так выразиться.
Мое твердое убеждение: свой репертуар (или хотя бы его часть) артист должен ковать сам, чтобы он точно ложился на его сердце… А поиск в искусстве всегда в конце концов увенчается успехом…»
Из статьи «Главное — неповторимость». 1967 г.
«У каждого человека есть тот заветный перекресток, откуда пролег очень важный для него путь. Где сошлись и слились воедино его мысли, надежды, мечты.
Таким далеким перекрестком для меня стал фильм „Человек с ружьем“, где встретились моя первая роль и моя первая песня. Итак, много лет назад устами Кости Жигулева я спел
Тучи над городом встали…
Я давно не виделся с Костей Жигулевым, но я часто вспоминаю о нем. Мне кажется, что Костя Жигулев жив, что он живет среди нас. Конечно, это уже не Костя Жигулев, это уже Константин Петрович Жигулев… И лет ему должно быть 60–65… И живет Константин Петрович в Ленинграде, им самим завоеванном, им самим защищенном. И вот чудится мне, что в канун какого-нибудь праздника, вечером на берегу Невы стоит человек, убеленный сединами. Он стоит и думает… А мне кажется, что я знаю, о чем думает Константин Петрович Жигулев».
«…Мое время текло несколько медленнее. И прошу вас поверить мне, что все, что в этой песне сказано, — это чистая правда:
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера…
…Я особенно радуюсь, когда удается создать такую песню, которая может поэтическими и музыкальными нитями связать сердца людей разных стран. Вот если вы пройдете по набережной Москвы-реки, то недалеко от Крымского моста вы увидите мемориальную доску. На ней увековечены имена наших боевых друзей — летчиков „Нормандии-Неман“. В годы войны они в русском небе сражались за свою свободу, за свободу своей Франции. Хорошо, когда у тебя есть друзья. Но еще лучше, когда ты знаешь, почему они твои друзья…
Хорошо, когда люди приходят к тебе за песнями. Но еще лучше, когда люди уносят твои песни с собой».
Из выступления на телевидении. 1967 г.
«Песенный климат земли… Эстрадная песня окончательно сформировалась как совершенно оригинальный и четкий жанр музыкального исполнительства…
… 1. Мысль.
Я имею в виду интеллектуальную песню, песню, способную затронуть сердца и умы, а не трескучие марши и провинциальные пасторали, которые все равно никто не поет, но появлению которых, к сожалению, ничего не мешает.
2. Актерский талант, — раскрывая это так: — способность найти и развить свой артистический и человеческий образ.
3. Актерское мастерство.
4. Абсолютная музыкальность, помноженная на абсолютную ритмическую свободу.
5. Голос, вокальная одаренность, — расшифровывая: — богатство интонации, теплоты, душевной искренности, чисто звукового своеобразия».
Из рабочих записей. 1966 г.
Хороших песен с плохими словами не бывает.
В песне не обязательна какая-нибудь сюжетная история. Но каждая настоящая песня — сама неприметная судьба-жизнь. И это может быть выражено только словами.
Зачастую у нас отзываются о песнях так: композитор-имярек много пишет об армии, о солдатах, о ждущих их девушках… Говорить так — невежество. Пишет все это поэт. Называть автором песни только композитора — бессмысленно.
У нас сильная поэзия, но по пальцам можно пересчитать настоящих поэтов, пишущих песни. А в последнее время и те отходят от этой области, их отпугивает то, что происходит в нашей жизни. Слова песен пишут все, кто хочет, и их принимают, ибо слово считают второстепенным, почти ненужным.
Песня — мой самый близкий и старый друг. С ней я делю свои радости и беды.
В песне храню память о лучших и тяжелых годах.
Что желают близким и дорогим вам людям?
Здоровья. Счастья. Благополучия.
Здорова ли она, моя родная?
По-моему — да.
Моей песне не надо орать, будто она глуховата. Не надо биться в конвульсиях.
Она тихо и спокойно говорит о том, что ее волнует, от каких печалей у нее наворачиваются слезы, от каких радостей эти слезы высыхают. Какое зло она ненавидит, какое благо хочет принести людям…
Счастлива ли она?
А что надо песне для счастья?
Чтобы ее слушали, чтобы ей верили, чтобы волновались ею. Будет это — будет и счастье.
Благополучие?
Я не люблю сытых, благополучных песен. Если самый несчастный человек станет чуть счастливее, если самый одинокий вдруг услышит, что кто-то разделил его одиночество, — тогда, значит, с моей песней все обстоит благополучно.
В общем, пусть будет нужной людям и пусть работает, когда они хотят отдыхать.
Записи на листках настольного календаря в канун 1967 г.
Из раздумий последних лет
Меня часто спрашивают о том, о чем всегда спрашивают актера зрители и журналисты: какая ваша любимая роль?
Какая же?..
Их было так много — памятных и ушедших, любимых и нелюбимых, мучительно трудных и радостно легких (легкость в искусстве далеко не всегда пуста, иногда это легкость окрыленности).
Годы и годы в кинематографе, десятки лет, десятки встреч и десятки героев. Сейчас они стоят передо мной — мои герои. Сейчас я как бы мысленно устраиваю им смотр.
Я вглядываюсь в их лица — порой их черты стерты годами, порой врезаны в память четко и крепко — резцом времени. Они одеты в шинели солдат и бушлаты матросов, перевязаны пулеметными лентами бойцов Гражданской и украшены петличками солдат Отечественной. На них синие косоворотки рабочих и пиджаки инженеров.
Но я всматриваюсь в лица. Какое же вспомнить? Кого назвать?
Помню двух героев, которых я играл в фильмах о Великой Отечественной войне, — снимались они в тот период нашего киноискусства, который теперь принято обозначать деликатным словом «малокартинье». А вот — как ни странно — «самый любимый» — отыскался именно в этом «периоде».
Так вот, снимался я тогда в двух фильмах: «Великий перелом» Фридриха Эрмлера и «Третий удар» Игоря Савченко (что теперь повторно выпущен на экраны под названием «Южный узел»){131}.
В «Третьем ударе» играл я матроса, защитника Севастополя, который водружает на Малаховом кургане знамя победы — и падает, сраженный пулей. Играл главную роль — и как будто главного героя времени того (а это не всегда одно и то же).
В «Великом переломе» я был шофером Минуткой (от той роли осталась мне песенка «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела»).
Что же это был за шофер Минутка? Что за человек?
Веселый человек. Помнится, была в фильме такая сцена. Минутка приносит своему генералу обед. А у того — высокое совещание. Сидят другие генералы, такие же, как его, а которые и повыше, сидят полковники, начштаба, комполка. А Минутка — обед принес. «Пошел ты к черту со своим обедом!» — отмахивается от него генерал. Вышел Минутка, подумал, да и скажи: «Зачем черта кормить?» Веселый был человек, скорый на слово, на шутку, водку пил, баб мимо себя не пропускал…
А погиб Минутка как герой. Две армии, сойдясь, никак связь наладить не могут. Никто не проходит, всех сбивают насмерть. А Минутка прошел. И, соединив в зубах два провода, налаживает проклятую связь. Не всякий жизнь отдает вот так просто — как доброе дело свое, как хорошую и трудную работу, которую кому-то же надо делать…
А потом позднее едет генерал по освобожденной земле. Смотрит. Думает. И вдруг непроизвольно так, по привычке, обращается к человеку, к которому всегда привык обращаться за главным и за неглавным. «Минутка!» — говорит. И осекся. А за баранкой уже другой человек сидит. Нет Минутки.
Читатель-скептик, я знаю, сейчас улыбнется: знаем, мол, мы таких Минуток. И знаем, за что Минутки эти актерам нравятся — фактура, характерность сочная, то да се, песенки… (да еще к тому же и Бернес).
Так.
Да не совсем.
А был Минутка для меня и посейчас остается тем простым и обычным, а скорей — непростым и необычным, солдатом русским, человеком с русской земли — благодаря которым мы, другие люди с этой же земли, другого времени, другого поколения — сейчас живы и счастливы.
Ох, какую же богатую пищу читателю-скептику (да и зрителю-скептику) я сейчас даю!
Вот о скептике мне и хотелось бы здесь поговорить…
Что, собственно говоря, сейчас происходит с нашим молодым человеком — зрителем, читателем, — одним словом, потребителем искусства? И что вообще происходит с этим сегодняшним молодым человеком независимо даже от его зрительской принадлежности?
Происходит очень многое и важное, в большой степени определенное тем, что происходит сейчас в стране.
Я вижу — растут новые дома, новые кварталы. Они удобны, красивы, современны — пусть сейчас еще пока и несколько однообразны, это дело исправимое… В этих домах, внутри, все так же современно, как и снаружи…
[…] Мне нравится, что нынешние парни и девчата выглядят не хуже молодых римлян и молодых лондонцев: они одеты в такие же пуловеры, носят те же замысловатые прически, не хуже их танцуют твист, шейк, сиртаки — и что там еще?
Мне нравится, что эти нынешние ребята сегодня в курсе последних новинок литературы и экрана, что они смотрят фильмы Антониони, Феллини и Бергмана (и, право же, «черт» оказался куда безопаснее, чем его малевали, и никто, увидев эти фильмы, не развратился, не свернул с пути истинного и не захотел воочию убедиться, какова она, эта «красивая» западная жизнь — наша сегодня, в этом смысле и в смысле внешней элегантности, комфортности, ничем не хуже).
Мне приятно — нет, право же, от души, вполне искренне — смотреть на этого молодого человека, того, о котором я здесь все время говорю. Приятно слушать его не всегда даже слишком умные, слишком глубокие, слишком не свои разговоры. Пусть! Бог с ним, как говорится! Молодость восприимчива ко всему новому, неожиданному, да еще к тому, что ранее было запретным.
Да, я вполне отдаю себе отчет в том, что вот вся эта космополитичность (во вполне хорошем смысле этого слова) и внешнего облика, и образа суждений, некоторая, впрочем, вполне не пугающая легкость этих суждений, скорость их и — главное, да, самое главное — стремление, настойчивое стремление думать и говорить, пусть не всегда свое, но непременно новое, оригинальное, неожиданное, модное — это вполне естественная отдача. Или, если хотите, реакция. Реакция на вполне определенный период нашей жизни, период думания, я бы сказал, слишком уж коллективного, думания в заём, в кредит — а, грубо говоря, период, когда ему, вот этому вполне конкретному и индивидуальному человеку думать как-то не рекомендовалось вообще.
Итак, наблюдаются как бы две крайности: крайность прошлого, догматического прошлого, как мы обычно говорим, и уж слишком большая «легкость в мыслях» настоящего.
И здесь я не могу не сказать о том — и это, может, главное, о чем я хочу сказать, — что все-таки, как ни нравится мне тот молодой человек, о котором я говорил выше, как ни приятен он мне, все-таки после разговора с ним он меня явно разочаровывает. Я вижу, что он как-то мимоходом, походя, «решая мелочь дел», упустил что-то самое главное, самое насущное и самое святое. Говоря прямо, он забыл, что его фамилия — Иванов, Петров, Сидоров, что земля его — это земля его отцов и дедов, политая их кровью, ими вспаханная, ими из пепла не раз поднятая (земля Минуток, Аркадиев Дзюбиных, Трактористов, Полежаевых, Парней из Нашего Города).
И вот — я не знаю как, я сейчас в кино не снимаюсь, или, вернее, меня не снимают, хотя и речь не об этом — я чувствую, что самое главное сейчас, самое необходимое в искусстве вообще, и в кино в частности, это НАПОМНИТЬ.
Напомнить — в очень умной, очень ненавязчивой, очень деликатной, я бы сказал, форме — напомнить нынешним молодым о том, что для нас для всех самое святое и без чего нет нашей жизни, не было и нет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.