ДОСТОЙНАЯ ЛЕГЕНДЫ
ДОСТОЙНАЯ ЛЕГЕНДЫ
В широком и длинном коридоре на огромных окнах лениво и мягко шелестят шелковые портьеры. Оттуда, из-за портьер, изредка прорывается легкое дуновение ветерка, неся с собой свежий запах только что отшумевшего дождя.
Быстрые шаги Верочки глохнут в пушистости яркой ковровой дорожки, которой устлан пол коридора. И ей кажется, что она ступает по трясине, затянутой предательским мхом. На душе нехорошо, неспокойно. Верочка торопливо перебирает в уме свои «грехи», пытаясь угадать причину вызова к директрисе. «А может, просто какая-то ерунда? Нет, — решает она. — Скорее всего донос. Если донос, то это — дело рук мадемуазели». Классная дама семенит вразвалку рядом. Девочка бросает на мадемуазель сверкающий взгляд. Но толстуха с тройным подбородком и повадками казарменного служаки, которую институтки прозвали «капралом», шествует с самым невозмутимым видом, и на лице ее ничего не прочтешь. Она будто и не смотрит на Веру, однако видит каждое движение воспитанницы. Круглое, как луна, безбровое лицо классной дамы чем-то напоминает восточного идола. «Интересно, — некстати подумалось Вере, — все наставницы тощие, а эта… С чего бы?» Полнота, пожалуй, единственное отличие «капрала» от своих сестер по профессии. В остальном она походит на них: такая же мелочная, мстительная, желчная. Вот почему Вера так не любит ее.
«Капрал» пыхтит. Она идет быстрым шагом, почти бежит, стараясь не отстать от своей спутницы. Ей-то известна причина вызова Верочки к директрисе. Вызов этот не сулит ничего хорошего несносной девчонке, осмеливающейся публично дерзить ей.
А Верочку вдруг охватывает нестерпимое желание досадить мадемуазели. Она ничего не может с собой поделать. Ей трудно устоять против соблазна. Проходя мимо кресел, Вера нарочно с силой проводит рукой по атласной обивке. Она знает: наставница не выносит этого звука. Тем лучше. Обивка взвизгивает так противно, что старую деву передергивает.
— Булич, прекратите!
— А что я делаю, мадам? — с подчеркнутым удивлением осведомляется Верочка, особенно упирая на последнем слове.
— Не мадам, а мадемуазель. Прошу вас раз и навсегда запомнить. — Классная наставница задыхается от злости. Слова она цедит сквозь зубы.
— Я постараюсь, — улыбается воспитанница и уже совсем озорно, по-мальчишески, хлопает по плечу бронзового рыцаря, держащего канделябры. «Капрал» пытается поймать Веру за руку, но она ловко ускользает и еще быстрее шагает вперед.
— Непозволительно дерзка. И это в четырнадцать-то лет, — с возмущением бормочет про себя мадемуазель.
Перед массивной, украшенной резьбой дверью «капрал» останавливается. Она приглаживает волосы, расправляет плечи и собирается постучать, но институтка опережает. Толкнув дверь, Верочка решительно шагнула в кабинет директрисы Родионовского института благородных девиц. Мадемуазель входит бочком, осторожно.
В кабинете светло и просторно. На полу медвежьи шкуры. С книжного шкафа на девочку с любопытством уставилось чучело любимого директрисой попугая. Директриса сидит за письменным столом, ножками которому служат искусно выточенные драконы. Верочка быстро окидывает директрису взглядом. Это сравнительно молодая дама с тонким, аристократическим лицом. Прямо над ее головой — портрет императора Николая II. Портрет так велик, что на его фоне директриса выглядит куколкой, сердитой куколкой в своем темном, строгом платье.
Чуть поодаль в удобном кресле развалился огромный, жилистый, будто собранный из пружин, архиепископ Андрей, в миру князь Ухтомский. Верочка сразу узнает его по буйной вороной гриве, падающей на широкие атлетические плечи, и изможденному, вечно хмурому лицу аскета.
Архиепископ — личность видная. В губернском обществе он играет заметную роль. Не лишенный ума, хитрый, по-европейски образованный, князь выгодно выделяется на фоне священнослужителей из семинаристов. Именитого монаха наперебой приглашают в самые избранные салоны. На сиятельных вдов и пресыщенных дам его ораторские способности, аристократические манеры, фанатически горящие глаза производят неотразимое впечатление. Злые языки поговаривают, будто не совсем равнодушна к архиепископу и директриса, будто и ее «не миновала чаша сия».
Верочка, сохраняя внешне спокойствие, делает реверанс, а сердце бьется часто, гулко. Директриса милостиво кивает и… молчит. Верочка чувствует, что у нее начинают пылать щеки, но головы не опускает, смотрит твердо и прямо. И все-таки девочка немного трусит. Ей очень хочется, чтобы все быстрее кончилось, все равно как, только быстрее, быстрее, Она мысленно корит себя за подленькую трусость и все же трусит все больше и больше. А директриса не спешит. Она медленно, спокойно складывает свое вязанье, поглядывая на мадемуазель, которая стоит рядом с Верочкой, подобострастно уставившись на директрису, едва дыша.
Вера Булич — воспитанница института благородных девиц в Казани в 1904 году.
В томительном молчании проходит несколько минут. Наконец директриса обращается к институтке:
— Булич, почему вы отказываетесь посещать уроки закона божьего? В чем дело?
«Тон, кажется, доброжелательный, — отмечает про себя Верочка, — но можно ли ему доверять?»
— Может быть, вам не нравится отец Василий? — продолжает допытываться директриса.
Верочка нервно, похолодевшими пальцами теребит передник.
— О нет, мадам. Дело совсем не в этом.
— Так в чем же? — Соболиные брови директрисы удивленно зашевелились.
Архиепископ, не обративший вначале внимания на девочку, тоже заинтересовался. Он уселся в кресле поудобнее и уставился на воспитанницу своими горящими глазищами. А Верочка не торопится с ответом и все теребит, теребит свой передник, пытаясь собраться с мыслями.
— Оставьте фартук в покое и потрудитесь отвечать! — резко, как удар хлыстом, бросает директриса. И голос ее звучит теперь совсем не доброжелательно.
— Пардон, мадам, — неожиданно вмешивается «капрал», — я хочу… я должна рассказать о Булич ужасные вещи. Просто ужасные!
Директриса окидывает мадемуазель таким взглядом, что та вся съеживается и замолкает.
— Булич, — звучит властный голос директрисы, — потрудитесь-ка сами объяснить свое поведение.
А что Вере сказать? Правду? Нельзя! Скандал неминуем. Представиться глупенькой? Но это унизительно. Солгать? Нет! Лгать она не умеет и не будет. Зачем выкручиваться, хитрить, когда Верочка убеждена в своей правоте. Уж лучше молчать. «Больно упрямая», — говорит о ней няня. Ну и пусть.
Директриса начинает злиться:
— Ну как? Вы долго намерены молчать?
Но Верочка продолжает молчать.
Директриса громко постукивает каблучком, будто отсчитывает секунды. Тогда вновь вмешивается мадемуазель:
— О, мадам, разрешите, простите. Ведь это — негодница. Она — безбожница. Она потеряла всякий стыд. Только и знает, что смущать ангельские души наших девочек. Представьте себе: Библию (голос наставницы начинает дрожать, преисполняется ужасом и благоговением), Библию называет сказкой…
Директриса поражена и возмущена.
— Булич, это правда?
Но что это? Институтка, похоже, не испытывает никакого смущения. Больше того: она и волноваться перестала и даже свой передник оставила в покое. Да, да. Факт. Булич смотрит на директрису прямо, в упор. В ее взгляде решимость.
— Да, правда! — произносит она полушепотом, но твердо и уверенно.
— Позор! — Голос директрисы поднимается до самых высоких нот. — Вы… Вы дочь дворянина, русского дворянина — и такие слова! Пьяный мужик не позволит себе ничего подобного. Вы безнравственная дрянь, которой не место среди воспитанных людей, в приличном обществе.
Кровь бросается Верочке в лицо. Как ей хочется стать большой, сильной. Вот подойти бы и стукнуть кулаком по столу… Посмотреть, как побелеет от ужаса эта противная, кривляющаяся куколка. Но разве в состоянии она это сделать? И от сознания собственного бессилия у девочки на глаза навертываются слезы.
Архиепископ, до этого молча наблюдавший развертывающуюся у него перед глазами сцену, решает вмешаться. Он давно отбросил книгу, которую небрежно листал, и внимательно рассматривает Верочку. Он видит, что девочка совсем не похожа на большинство институток: томных, застенчивых. Выражение ее миловидного лица свидетельствует о воле, о твердом характере. «Нужно поскорее найти путь к сердцу заблудшей овцы», — думает про себя архиепископ. На его лице выражение участия, он доброжелательно улыбается, глядя на Веру.
— Дитя мое, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — Архиепископ поднимается с кресла, подходит к Вере и кладет ей на голову свою большую, пахнущую чем-то пряным руку. Ласковым голосом он говорит о душе, о любви к богу, о возмездии, которое постигает богоотступников.
Красноречие монаха, казалось, могло бы потрясти любого, но Верочку оно не трогает. Она продолжает молчать. А архиепископ распаляется все больше и больше, переходя к угрозам. Он намекает на неприятности, которые могут коснуться ее родителей, этих верных детей святой церкви.
«Верные дети церкви». Знал бы монах, что эти «дети святой церкви» в бога не верят. Вера отчетливо представляет себе, как изменилось бы выражение лица архиепископа, узнай он вдруг такое! Потеха! И она невольно улыбается.
— Веселишься, деточка. Рано! Все это совсем не смешно, и я не шучу. Ты сама не знаешь, что тебя ждет, если не покаешься. Только покаянием ты снимешь с души своей грех. Назови нечестивца, внушившего тебе пагубные мысли, и грех твой простится.
Но все напрасно. Вера упорно молчит.
— Ты что, не слышишь меня? — На смуглом красивом лице архиепископа проступают яркие пятна, но он сдерживается и, обращаясь к директрисе, спокойно говорит:
— Мария Львовна, это не простое упрямство. Не кажется ли вам, что это гораздо серьезнее?
— Это… Это… — директриса умолкает. Она не находит слов, чтобы выразить свое возмущение. — Святой отец, что же вы посоветуете? — произносит она наконец и растерянно, по-птичьи поднимает головку.
— Дать вам совет? — взрывается архиепископ. — Какой тут может быть совет?! Паршивую овцу из стада вон. Волчий билет ей, вот и все. Иного она не заслуживает.
Вера стоит бледная, плотно сжав губы. Ее душит обида, злость. Она боится одного — как бы не расплакаться, не унизить себя перед этими… этими… «Не дождетесь, — думает Вера. — Не заплачу, назло вам не заплачу».
Теперь она знает истинную цену этим людям. Знает, что они жестокие, злые и все это прикрывают именем господа бога. Вера бросает на архиепископа пристальный взгляд, будто старается запомнить выражение его лица, поднимает голову, поворачивается и, не спрашивая разрешения, стремительно идет к двери. Мгновение — и дверь за ней с грохотом захлопывается.
* * *
Верочка медленно бредет по городу. Нужно собраться с мыслями, подумать, как объяснить случившееся дома. Это не так уж просто. А она, признаться, терпеть не может всякие объяснения: от них только голова болит. Но деться некуда. Все равно предстоит пережить несколько неприятных дней. Только ли несколько? Надо запастись терпением, ничего не поделаешь.
А жизнь идет своим чередом, будто ничего и не произошло. По мостовой проносятся кареты, извозчичьи пролетки. Прохожие толкаются, спешат. У каждого свои заботы, и никому нет дела до Верочки. Никому не придет в голову остановить ее, расспросить, что с ней, что за беда стряслась. А так хочется доброго, участливого слова. Она чувствует себя такой заброшенной, такой одинокой в этом огромном мире.
Зажглись фонари. Желтоватые отсветы пляшут на рябых от дождя лужах. Уютно светятся окна, и кажется, что за ними тепло и покой. Но это только кажется. А что там, за этими окнами, на самом деле? Кто знает?
Верочка останавливается и долго, пристально смотрит на одно из окон. Но разглядеть ничего не может. Она так задумалась, что даже вздрогнула, услышав над самым ухом сиплый бас:
— Эй, барышня, садись. Прокачу!
Извозчик. Вера и не заметила, как он вывернул из-за угла.
— Прокатите? — спрашивает она. — А куда?
— Куды скажешь, туды и покатим.
— Нет, спасибо, — говорит Верочка.
Она снова идет одна по улицам, и мысли ее опять и опять возвращаются к дому. Живет Вера с папой, мамой, сестрой и няней. Дом у них с мезонином, шестикомнатный. Улица, где они живут, тихая, спокойная. Редко когда появится посторонний.
Да, дом, улица, тишина… А вот в институте сегодня тишины и в помине не было. Институт! События минувшего утра вытесняют из головы мысли о доме.
Правильно ли она поступила? Да, правильно. Иначе было нельзя. Хоть и получилось все отвратительно. Исключили. Отказалась им отвечать, не стала лгать — и исключили. Да еще с волчьим билетом. А впрочем, чего печалиться? Надоело! Надоели вечные сплетни, наушничанье, бесконечные разговоры о кавалерах, о балах. Ох уж эти балы! Верочка усмехается. На прошлой неделе только и разговору было, что о бале у предводителя дворянства князя Баратынского. Все пялили глаза на побывавшую там счастливицу. А та и радехонька. Готова двадцать раз на дню пересказывать подробности: кто как был одет, кого пригласили, а кого обошли, кто сколько раз с кем танцевал и уж конечно кого удостоил князь приглашением на первый тур вальса.
Верочка так и не обзавелась в институте подругами, так о ком и о чем ей жалеть? Уж не о том ли, что она будет лишена «счастья» постоянно лицезреть постную физиономию «капрала»? При мысли о мадемуазели ее даже передергивает. Ну и дрянь! Какая все-таки дрянь! Вот уж кто, конечно, счастлив, что исключили. Добилась своего!
— Ну и радуйся на здоровье! — Заметив, что говорит вслух, Верочка оглянулась. Никого нет. И где она? Куда забрела? Все вокруг незнакомо: улица, дома. Она никогда здесь раньше не бывала. Кажется, заблудилась. Верочка повернула назад, ускорила шаги. Долго еще пришлось ей плутать по уснувшему городу, пока она не выбралась в знакомые места, не нашла свой дом.
* * *
Утром Верочка долго лежит в постели и думает, кто же виноват во всей этой истории. «Пожалуй, родители. В церковь нас, своих детей, они не водили, — девочка загибает палец и вздыхает, — икон в доме не держат. А что говорится при детях о попах и монахах? Ужас! Чему же удивляться? И все же разговор предстоит не из приятных».
Вера собирается встать, сбрасывает одеяло, садится на край кровати. Но что это? Пол вдруг качнулся у нее под ногами, стены помчались в каком-то бешеном хороводе, и она потеряла сознание.
…Очнулась Верочка в своей комнате в мезонине. В распахнутые окна ломятся снопы солнечного света. Из палисадника тянет горьковатым настоем цветущей черемухи, ее лепестки залетают в комнату и плавно опускаются на пол, легкие, белые, как бабочки-капустницы.
Что же с ней было? Болела? Сколько прошло времени с того злосчастного дня, когда все случилось? День, два?
Из смежной комнаты доносится голос отца. По-видимому, он что-то читает. Вера разбирает слова: «…из института благородных девиц исключена дочь дворянина Булича Петра Вера за антиправительственные и антирелигиозные суждения…»
«Что это? — думает она. — Откуда?»
А отец с возмущением продолжает: «Поистине у страха глаза велики. Подумать только, непосещение церкви и уроков закона божьего преподносят как подрыв основ империи».
— Общество шокировано, — негромко отзывается мать, и в голосе ее звучит тревога. — Господа Саянские и те перестали раскланиваться.
— Невелика потеря: обойдемся без Саянских.
— Ах, Петр, да пойми же ты: это и на твоей судьбе может отразиться, на всех нас. Нет, нет. Вера должна пойти и просить прощения.
— Калечить ребенка! Учить девочку идти против совести? Нет! Это невозможно.
— А ты знаешь, что бывает за антиправительственные суждения? — возражает мать.
«Сейчас мама заплачет», — думает Вера.
— Ах, Александра Николаевна, Александра Николаевна! Не в деда вы пошли. Нет, нет, не в деда[8].
Родители замолчали. Вера уже знает, что сейчас они оба смотрят на портрет ее прадеда — великого русского философа и правдолюбца Петра Яковлевича Чаадаева.
Проходит минута, другая, и мать уныло говорит:
— Но ее не примут ни в одно казенное заведение. Она должна извиниться, должна!
— Примут или не примут — дело не в этом, — резко возражает отец. — Дело в чести, в порядочности, и я решительно против того, чтобы девочка поступалась своими убеждениями, каковые, кстати, я одобряю.
Петр Николаевич уходит, хлопнув дверью.
«Милый, добрый папа! — шепчет Вера, и сердце ее переполняется гордостью за отца. — Иначе ты не мог сказать. Спасибо тебе, хороший мой».
С замиранием сердца ожидает Верочка неизбежного объяснения с матерью. Но время идет, а Александра Николаевна так и не затрагивает щепетильной темы. По-видимому, затянувшееся выздоровление дочери препятствует разговору. А быть может, мать не решается идти наперекор отцу? Но вот однажды, когда Верочка меньше всего ожидала этого, в комнату неслышными шагами вошла мать. Наклонившись, она прикасается губами ко лбу дочери. Дочь притворяется спящей.
— Верочка.
Вера неохотно поднимает ресницы.
— Доченька, разве мы не заслужили твоего доверия? — начинает мать издалека.
— Кто это «мы» и о каком доверии идет речь? — притворяется девочка непонимающей.
— Я и твой отец. Мы хотим, чтобы ты пошла к Марии Львовне и попросила прощения.
Вера молчит.
— Разве мы не хотим тебе добра? Послушай нас.
Верочка решает говорить напрямик.
— Но отец, я слышала, не разделяет твою точку зрения.
— Ах, господи, Верочка, — мать часто моргает глазами — отец ровным счетом ничего не понимает. Он такой непрактичный.
— А ты практичная?
— Вера!!!
Дочь морщится и отворачивается к стене.
— Судомойкой, вот кем ты будешь.
— Ну и буду.
— С твоим характером тебе плохо придется.
Верочка укоризненно оглядывается на мать. Широкое, немного скуластое лицо матери такое несчастное, а глаза такие добрые, что Вера едва не заревела от жалости.
— Мама, ты не расстраивайся. Я буду учиться сама, но к ним я не пойду: одна «капрал» чего стоит. Говорит, что замуж не пошла потому, что душой и телом принадлежит одному господу богу. Врет она. Просто к ней никто не сватался. Оно и понятно: увидев ее, заикой останешься.
— Замолчи, — строго перебивает мать, — научись уважать старших.
— А если они глупые, злые, плохие?
— Не тебе судить.
Вера берет мать за руку, заглядывает ей в глаза:
— Мамочка, честное слово, назло им получу образование. Докажу, что на их институте свет клином не сошелся. Ты веришь мне? Посмотришь, я им еще покажу!
* * *
Наступил долгожданный день: Вере наконец разрешили встать. Однако настроение от этого не стало лучше. Что-то новое, совсем недетское прочно вошло в ее жизнь и не дает ей покоя. Вдруг без всякой причины она начинает тосковать по деревушке, где провела детство. Порой у нее возникает почти физическая потребность увидеть эту деревушку, увидеть ее такой, какой она бывала весной на утренней зорьке, когда небо голубое-голубое и бездонное, а воздух прохладен и чист.
Иногда Верочку охватывает какое-то мучительно тревожное чувство бесперспективности. Постепенно, медленно в эти мысли начинают вплетаться какие-то смутные надежды. Они неизменно связываются с ее настойчивым желанием поступить в гимназию. Поступить во что бы то ни стало, наперекор архиепископу, назло директрисе, мадемуазели.
И вот Вера в женской частной Котовской гимназии[9]. Буквально все здесь для нее ново, необычно. Так все непохоже на институт.
На окружающих Вера смотрит с восторгом. Гимназистки толпятся, группами, взявшись под руки, расхаживают по актовому залу. Громко болтают, смеются. Гимназия гудит, словно улей. Но Верочка в этой непривычно жизнерадостной шумной толпе чувствует себя одинокой, хотя ее имя здесь произносится с почтением. Вокруг Веры ореол героини, пострадавшей за идеи.
Но вот это и мешает ей быть как все, мешает сближению с одноклассницами. Тревожат и оскорбляют пристальные взгляды, которыми ее провожают гимназистки. А разговоры, разговоры полушепотом за ее спиной. До Верочки долетают обрывки фраз:
— Дворянка… исключена из института благородных девиц.
— Говорят, атеистка…
— …Против правительства выступала, я знаю, сама в газете читала…
— А по виду ничего, скромная.
Оттого что ее считают существом чуть ли не высшего порядка, Веру коробит. «Нужно быть незаметной, не привлекать внимания», — думает она.
Но и это не помогает. Наоборот, интерес гимназисток к молчаливой, замкнутой новенькой только возрастает.
Однако время идет, и интерес соучениц к юной бунтарке постепенно проходит. Теперь только старшеклассницы продолжают попытки завести с Верой знакомство. Но Вера избегает знакомств.
Жизнь, кажется, начинала входить в нормальную колею, как вдруг на большой перемене к Верочке подошла ученица выпускного класса — невысокая девушка со строгим и серьезным лицом.
— Меня зовут Маша, фамилия Мясникова[10], — непринужденно представилась она.
Вера с удивлением посмотрела на подошедшую, пожала плечами, но имя свое тоже назвала. Неудобно иначе.
— Знаю, что Вера и что фамилия Булич. Поэтому и подошла. Разговор у меня серьезный. Так вот: я хочу пригласить тебя в политический кружок. Нелегальный. — Последние слова Маша произнесла шепотом, пристально глядя Вере в глаза.
Верочка почувствовала, что щеки у нее пунцовеют, а Маша продолжала:
— В кружке ты узнаешь правду о жизни. Мы знаем, почему тебя выгнали из института: ты была против правительства. Вот поэтому зовем к нам.
«Что это — сон?» — думает Вера. Она ничего не понимает. В голове настойчиво бьется одна мысль: «Я против правительства?»
«Да так ли это? Что это означает?» А Мясникова не уходит. Она ждет ответа и прямо, настойчиво смотрит Вере в глаза. Веру охватывает стыд: «Да ведь Маша подумает, наверняка подумает, что я просто трусиха».
— Хорошо, — говорит Верочка поспешно, — хорошо. Я приду, непременно приду.
— Тогда постарайся запомнить, — Мясникова улыбается, словно говорит о веселом пустяке. Она называет адрес: — …Спросишь Григория.
Верочка кивает, пытаясь дышать ровнее и сдержать сумасшедший стук сердца.
Весь день она не находит себе места, все валится из рук. Она не может думать ни о чем, кроме предстоящего посещения кружка. Дома даже отец, обычно рассеянный и ничего не замечающий, обращает внимание:
— Что с тобой, доченька?
Вера досадливо бормочет что-то себе под нос вроде: «Тебе показалось».
Поздно вечером, когда из палисадника уже потянуло сыростью и холодком, Вера незаметно выскользнула из дому. Повторяя в уме адрес, она почти бежала по улице.
Вот и нужный дом. По каменной лестнице Вера торопливо поднимается на третий этаж. Несколько минут она стоит выжидая, прежде чем позвонить. Дверь открывает высокий худой парень в сатиновой косоворотке, подпоясанной шелковым шнурком с кисточками на конце.
— Мне Григория.
— Я Григорий, проходите.
В комнате, где она очутилась, оказались знакомые гимназистки. Это сразу успокоило ее. Вера тихонько садится в угол и прислушивается к разговорам. Рядом ожесточенно спорят двое молодых людей, один похож на поэта времен французской революции. Он тычет товарища кулаком в плечо и кричит:
— Да пойми же ты, голова садовая! Анархия — это и есть настоящая свобода. Свобода без всяких оговорок! Вы просто не понимаете ее сути. Вам за ней чудится только беспорядок.
— Мели, Емеля, — улыбается парень, открывший Bерочке дверь. — Анархия — по-гречески безвластие.
— Ну, тебя, Григорий, не переспоришь, — махнул рукой приверженец анархии. — Ты ведь все талмуды перечитал.
Верочка только вертит головой, не понимая почти ни слова из того, что здесь говорят. Она успела заметить, что Григория все слушают внимательно. Может быть, потому, что он рассуждает меньше других.
Приглядываясь к нему, Вера мучительно старается вспомнить, где она видела этого молодого человека. В его повадке, в манере говорить — явно знакомые черты. Но где? Когда?!
Григорий подходит к Маше Мясниковой. Они о чем-то негромко беседуют. До Веры долетают только некоторые слова:
— Гектограф… обучить… «Шаг вперед, два шага назад».
Сразу Вера не могла вспомнить, где она встречала Григория. И лишь дома, уже лежа в постели и перебирая в памяти путаницу разговоров и впечатлений минувшего дня, она вдруг набрела на след. Конечно, это был он! Как она сразу не вспомнила тот день!..
Зима… Окраина города… Узкие сани, и в них человек в студенческой тужурке. Волосы у него заиндевели, и он кажется совершенно седым. Студента держат двое жандармов. Вокруг переговаривается толпа. Внезапно студент, стряхнув жандармов, встает во весь рост.
— Товарищи! Царское правительство, полиция и попы…
Пожилой черноусый жандарм зажимает ему рот и бьет по глазам кулаком. Взметнув за собой тонкую снежную пыль, сани исчезают за поворотом…
Так вот он какой, этот Григорий! Вера лихорадочно старается представить его лицо, фигуру, жесты, отыскать в них печать героизма и страдания. Но память услужливо подсовывает ей облик обыкновенного человека, в котором нет ни одной романтической черты. Худое, немного усталое лицо, темные, без блеска, глаза и тихий спокойный голос.
* * *
Кружок чаще всего собирается у Григория. Месяца через два Вера узнала, что его фамилия Вечтомов[11].
Приходят к нему поодиночке; читают брошюры, книги, вместе разбирают прочитанное. Иногда Маша приносит рукописные листовки, призывающие к борьбе с самодержавием. Она учит Веру переписывать их печатными буквами, размножать на гектографе.
Веру не захватывает эта работа. Переписывая листовки, она откровенно скучает. Вот если бы расклеивать их! Это требует смекалки, ловкости и незаурядной храбрости. Просить Машу об этом — нескромно. Пришел день, когда Мясникова сама предложила Вере расклеивать листовки. Это была перепечатанная листовка Петербургского комитета большевиков, которая начиналась словами:
«Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях…»
— Только будь осторожна, не попадись. Если боишься, скажи прямо и лучше не ходи. Ну-ну, не обижайся.
…Под утро Верочка вышла на улицу. Было безлюдно и пасмурно. Над мостовой редел сырой ночной туман, и сквозь его тонкое волокно все окружающие предметы проступали неясно, будто они написаны на холсте пастельными красками. Вера идет неторопливо, словно на прогулке. На перекрестке она замедляет шаг и оглядывается. Город будто вымер — настолько неестественной и напряженной кажется предутренняя тишина.
Мазок кистью по стене — и на ней забелел листок. Теперь пора уходить, и как можно быстрее. Нужно найти другое место. Хорошо бы опять перекресток. Здесь листовки сразу бросаются в глаза.
Вера осторожно выглядывает за угол, и сердце испуганно екает: шагах в двадцати от угла — «архангел».
«Кажется, дремлет», — решает Вера. В голову вдруг приходит озорная мысль: вот бы кому на спину листовку нацепить! От этой мысли становится весело. Страх окончательно пропадает. Теперь Вера не чувствует ни малейшего напряжения, и листовки появляются на стене словно сами собой. Их число растет.
«Пора переменить улицу, — думает Вера. — Только не нужно оглядываться, чтобы не навлечь подозрений».
С каждой новой листовкой Веру все больше и больше захлестывает торжествующее чувство победы. Ей кажется, что весь свет поет, сияет, исторгает тепло и радость. Сердце ее сладостно забилось. Усталости нет. Нет ощущения бессонной ночи. По дороге домой Вера едва сдерживает желание запеть, во весь голос запеть, чтобы настежь распахнулись окна спящих домов и люди, слушая песню, завидовали ее счастью.
Дома Вера своим ключом открывает подъезд и хочет незаметно проскользнуть к себе, как вдруг слышит голос отца:
— Сойди, пожалуйста, в гостиную, мы с мамой ждем тебя.
«Неужели они уже встали?» — удивляется Вера. Но, войдя в гостиную, она по лицам родителей догадывается, что они вообще не ложились.
— Верочка, — начала мать, — нам не нравятся твои бесконечные отлучки. Пойми, что молодой девушке не годится уходить из дому тайком от родителей. Где ты была?
— У знакомых.
— Кто они? Почему ты не приглашаешь их к себе?
— Со временем я обязательно это сделаю. Все? Я могу идти?
— Нет, — твердо сказал отец. Вера посмотрела на него внимательно и удивленно:
— Почему?
— Потому что в городе говорят: «Вера Булич встречается с политическими». Я бы с этим подождал до совершеннолетия.
— Возраст тут ни при чем. Все честные люди не могут мириться с существующим положением.
— Конечно! — Отец нервно хохотнул и забегал из угла в угол. — Вы в пятнадцать лет это уже усвоили, а мы, дожившие до седых волос, ничего не понимаем! Смотри, мать, и любуйся современной молодежью: от горшка два вершка, а у нее уже свое собственное мнение и родители ей нипочем. Нет, милейшая Вера Петровна, пока не подрастешь, не приобретешь знаний, лезть в политику — это безумие, это дилетантство!
«Что такое «дилетантство»?» — мучительно гадает Вера.
— Доченька, — снова вступает мать, — подожди хотя бы до окончания гимназии.
— Я не ожидала этого от вас, — говорит Вера, — вы рассуждаете так, как могут рассуждать люди, которым безразлично все, кроме личного благополучия… Вы уходите от правды. Из-за таких, как вы, гибнет Россия. Мне стыдно за вас! — с яростью выкрикивает она…
— Эти разговоры ничего не изменят, — оставшись наедине с женой, говорит отец.
И он оказался прав. Вера по-прежнему пропадает все вечера. Мучается вечерами и ночами мать в ожидании чего-то страшного и непоправимого, что должно случиться вот-вот, не сегодня-завтра. Теперь объяснения между дочкой и родителями происходят почти ежедневно. Родители считают, что у Верочки испортился характер. Она стала замкнутой, резкой и раздражительной. А Вера уверена, что с ней несправедливы.
Однажды отец, потеряв терпение, в категорической форме заявил:
— Отныне ты будешь сидеть дома. Все.
Спорить Вера не стала: бесполезно. А когда ее заперли в комнате, она в тот же вечер, перемахнув через подоконник, с пузырьком туши для гектографа навсегда ушла из родительского дома.
* * *
По совету Маши Мясниковой Вера устроилась в доме на Старо-Горошечной. Комната была большая и неуютная, разделенная пополам выцветшими от стирки ситцевыми занавесками. Посредине — длинный некрашеный стол, у стен — деревянные лавки и кровати. Одна половина — мужская. В ней обитают Гриша Вечтомов и его однокашник Беляков. Другую половину занимают девушки — сестра Белякова Вера и Фира Корпачева.
Свое общежитие его обитатели гордо именуют «коммуной». Веру Белякову, старшую из коммунаров, величают по имени и отчеству. Коммунары репетируют первоклассников, а заработанные деньги — в общий котел.
В коммуне интересно. Здесь живут особой, отличной от других квартир, жизнью. Не певучие канарейки и разговаривающие попугаи развлекают ее хозяев. Тут постоянные, бесконечные споры о том, «кому на Руси жить хорошо», о роли крестьянства, об отношении к кадетам. Предметом дискуссии бывает прибавочная стоимость. А то вдруг возникает перепалка вокруг Гамлета — принца Датского.
Вера быстро подружилась со всеми. Сначала она стеснялась, а привыкнув, сама нет-нет да и вставит словечко в споре.
Новая жизнь, новые люди захватывают Веру. Она реже вспоминает о доме. Дел — по горло: занятия в гимназии, листовки, беседы с работницами. Только вот заработка нет. Стыдно жить на чужой счет: это изводит. А устроиться не так просто. Какой хозяин возьмет дворянку, сбежавшую из дому, к себе на работу? Неприятностей не оберешься.
Наконец Веру принимают ученицей в шляпную мастерскую мадам Кривиной. Собственно, мастерской это заведение назвать трудно. У мадам Кривиной всего пять мастериц. Сама хозяйка оказалась на редкость вздорной и взбалмошной. Она из той породы дам, у которых настроение меняется каждые пять минут. То она топает ногами, рычит, то начинает кричать о падении нравов, а то становится в позу и убеждает окружающих, что она тоже передовой человек, с «идеями», стоящая «за свободу, равенство и братство», что вообще она «социалистка». Немудрено поэтому, что у хозяйки не остается времени слушать, о чем рассказывает работницам ее новая ученица.
Может быть, именно тогда в этой шляпной мастерской зародились у Веры навыки организатора, появилась настойчивость, неистощимое упорство в достижении цели. Вероятно, эти ее качества были замечены, так как через короткое время Вера начинает выполнять поручения членов Казанского комитета большевиков.
При посредстве приказчика книжного магазина Бориса Феликсовича ей назначают конспиративные явки товарищи Кулеш, Лозовский (настоящая его фамилия Дриздо), Андрей — Бубнов, Трофим, или, иначе, Анатолий Машкин, Терентий — Езерский.
Вера становится связной между комитетом и товарищами, работавшими по технике, — Линой Прохоровой, Левидовой, Морозовой и Адамской. А вскоре и сама Вера устраивается на работу в типографию Ключникова ученицей.
Проходит еще немного времени, и с Верой встречается председатель Казанского комитета РСДРП(б) товарищ Трилиссер. По его предложению Вера устраивает заседание объединенного комитета учащихся средних учебных заведений города Казани. Собрание происходит на частной квартире в районе Арского поля, где присутствует и товарищ Трилиссер.
* * *
Первый урок — география. Закрыв уши руками, Вера уткнулась в учебник. Прошлую ночь мучила зубная боль, и сейчас смысл прочитанного доходит с трудом. Каждую фразу приходится перечитывать. В голову упорно лезут мысли о доме. Как там родные? В конце концов они хорошие, славные, добрые, хотя и не могут понять ее… Она обязательно придет домой, вот только закончит пятый класс. Но о постоянном возвращении домой не может быть и речи.
В эту секунду голос преподавателя громко назвал ее фамилию.
Вера вздрогнула и подняла голову. Господин Винокуров, по прозвищу Кокетка, молодой блондин со слащавым лицом, насмешливо смотрит на нее до прозрачности светлыми глазами.
— Сожалею, мадемуазель, что оторвал вас от занятий, но уроки все же положено учить дома, — с издевкой в тоне говорит Винокуров. — Ах да, пардон! — Преподаватель церемонно кланяется. — Я совсем было упустил из виду: вы ведь всерьез заняты политикой. А она, конечно, отнимает много времени, вы даже дома бывать не успеваете.
Вера с трудом сдерживает себя. Она еще не понимает, куда клонит географ, чего он хочет. И выжидает.
— Мы решили облегчить вам жизнь, — добавляет Винокуров и язвительно улыбается, но тут же хмурится и резко заканчивает: — Вы исключены из гимназии, извольте покинуть класс.
— Нельзя ли узнать, за что? — Вера выжидательно щурит глаза.
— О! Вы не знаете? — всплескивает руками Винокуров.
— Будьте любезны объяснить! — резко требует Вера.
— С удовольствием! — Географ снова наигранно расшаркивается. — За поведение, милая барышня: богохульство, побег из дому, за политику. Надеюсь, этого достаточно?
— Любопытно, господин Винокуров, откуда у вас такие исчерпывающие сведения? Не из охранки ли? Случайно, вы там не служите?
Преподаватель задыхается от злости. Он теряет дар речи и только жестом показывает на дверь.
«Только бы не показать этому негодяю, что я дорожу их гимназией», — думает она. Захлопнув книгу, не спеша, с достоинством Вера направляется к двери. Класс замер. Он провожает ее сочувственными взглядами.
По дороге домой Вера постепенно успокаивается. Ну раз так получилось, что поделаешь. Придется снова сдавать экстерном. Не привыкать. Она махнула рукой. Исключение из института было куда более ощутимым ударом. Переживу и это. Не покоряться же всякой дряни, в самом деле.
Вера вспомнила институт благородных девиц… Как это все отдалилось, куда-то ушло. Разве она думает о нем? Нет! А ведь совсем еще недавно казалось, что она не перенесет позора… Но все забыто. Время — чудодейственный лекарь. Мотнув головой, точно сбросив с себя тяжесть, Вера бодро зашагала в коммуну.
Но беда одна не приходит. На Старо-Горошечной Веру ждали двое полицейских[12]. Судя по позам этих господ, обыск был уже закончен, а на лицах у них написано, что успехом он не увенчался.
Вера даже не удивилась появлению полиции. Этого надо было ожидать. Ее губы как-то сами собой сложились в насмешливую улыбку: так велико было ее презрение к представителям власти. Но сердце кольнуло больно и неприятно.
Войдя в комнату, Вера подняла несколько книг и поставила на полку. Потом наспех побросала в шкаф валявшуюся на полу одежду и повернулась к полицейским:
— Идемте, — совершенно спокойно сказала она. Полицейские переглянулись, и один из них удивленно пробормотал:
— Ого, черт возьми!
* * *
Знакомству с полицией Вера не обрадовалась, но и не испугалась. Как ни странно, она испытывала совсем неуместное чувство любопытства: а что будет дальше?
Вера трезво отдавала себе отчет, что ей придется многое выдержать. Но она была уверена в себе.
Веру доставили в пересыльную тюрьму: губернская, как она поняла из разговоров конвоиров, была переполнена. «Пересылка» находилась у самого кремля, и в подавляющем большинстве там были уголовники. Для политических полгода назад оборудовали три женские камеры, в одну из которых и попала Вера.
В камере кроме нее находились еще трое: двое — совсем молоденькие, а третья — старуха. Ее вид так поразил Веру, что она остановилась, едва переступив порог. У заключенной было безжизненное, как маска, лицо, на котором цвели неестественно огромные, детские глаза. Они походили именно на цветы, фантастические синие цветы. И столько в них было простодушия, молодости и силы, что Вера не могла оторвать взгляда.
— Идите сюда, — говорит женщина. — Здесь есть свободные нары.
Будто очнувшись от наваждения, Вера переводит дыхание и шагает к нарам.
— Садитесь. Или прилягте, если устали. — Женщина улыбнулась. — Правда, лежать здесь не очень приятно… Но ничего, это скоро пройдет. Привыкнете.
Вера посмотрела на нары: ни подушки, ни одеяла. Только соломенный матрац, да и то такой грязный и засаленный, словно его подобрали с помойки.
«А ты белоснежных простыней ожидала?» — зло подумала о себе Вера и, сбросив туфли, решительно забралась на нары. Заключенная посмотрела на нее одобрительно, но ничего не сказала.
Вера бегло осмотрела камеру: низкие каменные своды, на которых проступают темно-серые пятна; на зарешеченном окне толстый слой пыли и паутина; щербатый цементный пол. Внимание Веры привлекают стены. На них не только обычные надписи, но и целые серии картин. Вот изображение казни: несколько уродливых фигур, нарисованных карандашом, выстроились в ряд у виселицы. Под ними надпись: «Жду смерти», «Спокойна». А чуть ниже приписка: «Сегодня увели Анну, осталась одна. Жду».
Вера долго рассматривает изображение, и ей вдруг кажется, что фигуры у виселицы зашевелились. Сердце обдает неприятный холодок. Вера отводит глаза и начинает читать стихи. Стихов на стенах множество, известных и неизвестных, хороших и плохих. Вот и лермонтовское четверостишие:
Прощай, немытая Россия —
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ!
— Ерунда, — в унисон Вериным мыслям, видимо перехватив ее взгляд, неожиданно говорит женщина, — бороться надо здесь, в немытой России…
Помолчав, она так же неожиданно спрашивает:
— Видимо, плохи их дела, если они детей сажать начинают?
Вера пожимает плечами.
— Ты впервые?..
— Да.
— Будь осторожна. Их методы — подсматривание, слежка, провокация. — Старуха понижает голос, и глаза ее теряют теплую синеву. — Держи язык за зубами.
Старая женщина подвигается ближе, и Вера видит вдруг, что все тело у нее покрыто сухой и колючей чешуей, как у рыбы, которая долго пролежала на солнце. Вера инстинктивно отшатывается.
— Не бойся, — негромко говорит заключенная. — Я не заразная. Это от истощения. Тяжелая форма псориазиса… Слушай, держись — это главное. Надо держаться, и ничего не бойся. Поменьше рассказывай. На допросах лучше всего молчать, иначе запутают. И бить они не посмеют — ты несовершеннолетняя. Понимаешь?
— Понимаю. Буду держаться.
— Вот-вот, молодец. Так надо. Когда пройдешь тюремную науку, появится опыт — тогда легче будет. Не верь, если тебе скажут, что товарищи выдали тебя. Остерегайся людей, которые лезут в душу. Это либо предатели, либо болтуны.
Женщина замолчала и посмотрела на дверь: в двери повернулся глазок, затем открылась кормушка, и чей-то густой бас сказал:
— Булич, на допрос!
Вера встала и молча вышла в коридор.
Допрашивают в тюремной конторе. Там за большим канцелярским столом сидит немолодой жандармский офицер. Лицо у него худое, а кожа вокруг глаз со множеством мелких морщинок напоминает печеное яблоко. Голову жандарма украшает круглая лысина и редкие волосы над узким лбом. Увидев Веру, он принимает горестное выражение.
— Не хорошо-с, мадемуазель, — говорит жандарм с укоризной в голосе. — Я убежден, что вы уже раскаиваетесь в своих поступках. Ах молодежь, молодежь! Мы понимаем: причина — хитрые люди. Они запутали вас, мадемуазель. Это враги престола, отечества, враги ваши и ваших родителей. Ведь у вас нет ничего общего с этой голытьбой. А свобода хороша! Что может быть сладостней, прекрасней свободы? Подумайте, взвесьте все. Ваши подруги гуляют, наслаждаются природой, вкушают радости жизни, а вы в это время сидите взаперти.
Взглянув в Верочкины глаза, жандарм запнулся. Уж очень они были тверды и не по возрасту непроницаемы.
Вера умышленно молчит. Демонстративно отвернув голову, она глядит в окно, которое выходит в тюремный двор. Это для нее первый экзамен. Она не вправе, не должна, не может провалить его. Ответить, заговорить сейчас — это равносильно отступлению, сдаче позиций.
Следует неловкое молчание, и наконец жандарм выдавливает из себя:
— Вас, вероятно, огорчил обыск? Но на это, право, не следует обращать внимания.
«Обыск, — подумала Вера и презрительно усмехнулась. — Полиция, называется, сыщики… Олухи, ничего не нашли, а найти-то можно было…»
— Вот наказание божье! Вы будете наконец отвечать? — Офицер начинает нервничать, и брови у него движутся, словно волосатые гусеницы. — Стыдно, барышня! Я в отцы вам гожусь, а вы…
Вера упорно молчит.
— Ну ладно, — с угрозой говорит жандарм. — Рано или поздно вы заговорите. Можете идти…
Когда Вера вернулась, старухи в камере уже не было. На нарах лежала коротенькая записка:
«Прощайте, мой молодой друг! До лучших времен. Будьте мужественны. Ошанина».
— Ошанина! Так вот кто эта старуха! Ошанина — это летопись, это сама история «Народной воли» и «Черного передела». Почти вся ее жизнь прошла на каторге, в тюрьмах и ссылках…
Остановившимися, бессмысленными глазами Вера смотрит на записку. Зачем столько мук и страданий? Куда они смотрят? Ведь семидесятые годы давно позади. Самое страшное — остановиться и не понять этого! Лучше — смерть. Повернувшись лицом к стене, Вера заплакала беззвучно и сдавленно…
«Трудно, невероятно трудно…»
* * *
Следующий допрос состоялся через неделю. На этот раз Вера резко меняет тактику поведения. Еще с порог она заявляет:
— Я требую, чтобы вы освободили меня. — Это ее первые слова за все время следствия.
У жандарма удивленно устремляются вверх брови:
— Вот как?
— Да. У вас нет ни малейшего основания задерживать меня. В противном случае представьте доказательства моей вины.
Жандарм усмехается:
— Зачем же так спешить, милая барышня? Мы — народ гостеприимный, сразу никого не отпускаем. Да и так ли уж вам плохо у нас?
— Повторяю: я требую, чтобы…
— Молчать! — Офицер грохнул кулаком так, что подпрыгнула чернильница. — Требовать будем мы! А вы можете только просить, умолять, как умоляют за вас ваши родственники.
— Не орите, — спокойно заявляет Вера. — Кто просит за меня?
— Ваши родители и ваш дядя, всеми уважаемый Александр Николаевич. Вы опозорили его седину, а он просит за вас, неблагодарная.
Вера громко хохочет. Она представляет себе седину дядюшки. Это у него-то седина? У кого днем с огнем на голове волоска не сыщешь!
— Прекратите дурацкий смех. Сейчас придет ваш дядя.
И словно в подтверждение слов жандарма в контору вкатывается Александр Николаевич Булич. Он толст, громогласен, как всегда. Разговор между дядей и племянницей происходит короткий и грубый.
— Верка! — начинает дядя без всяких предисловий. — Ты круглая дура. Ну за каким чертом понадобилось тебе связываться со всякой интеллигентской швалью?
— Не стоило вам, дорогой дядя, утруждать себя и приходить сюда из-за меня.
— Зачем ты это сделала? Говорили ведь тебе, предупреждали. Вот до чего дошло… До тюрьмы. Стыд, позор и срам…
— А мне здесь хорошо, — отрезает Вера.
Александр Николаевич оторопело смотрит то на жандарма, то на Веру…
Вера про себя отмечает, что дядя ее по-прежнему непроходимо глуп и спесив. Спеси у него хватит на троих. Спесь заменяет ему недостаток ума, делает его безапелляционным в суждениях и уверенным в действиях. То, чего дядя не понимает, он считает идиотизмом. Вероятно, поэтому все происходящее в области политики он расценивает как придурь своего века. Интеллигенцию дядя презирает искренне и без оговорок. Его раздражают эти безродные, неизвестно откуда взявшиеся людишки с претензиями на какое-то положение в обществе. Дали бы ему власть, он бы им показал «кузькину мать»! Единственное сословие, которое, по мнению дяди, заслуживает уважения, — дворянство.
Узнав про Верочкины «подвиги», Александр Николаевич обрушивается на брата и мечет громы и молнии по адресу племянницы. Пользуясь своими связями, Александр Николаевич берется вызволить Веру из тюрьмы при условии, что племянница уедет с ним в его поместье. Там он собирается заняться ее воспитанием.
Когда жандарм объявляет об этом Вере, она не возражает: лишь бы освободили, а там видно будет. Сбежать из дядюшкиного имения — дело нехитрое.
У ворот тюрьмы их ожидает карета. Кучер — длиннорукий, чубатый парень с наглыми кошачьими глазами — оглядывает Веру с головы до ног.
Дядя залезает в карету первым. Вера усаживается рядом. Кони трогают.
«Дорогой дядя» сердито сопит и ругается себе под нос:
— Я из тебя всю дурь вышибу, — бормочет он, — ты у меня будешь человеком.
Дядюшкины угрозы нестерпимо раздражают Веру. Она знает им цену. Дядя всегда отличался способностью создавать много шума.
Вера думает: почему так не похожи друг на друга родные братья, не только внешне, но и внутренне. Очевидно, виновато богатство. Дядя богат… Интересно, как выглядит сейчас его имение. Верочка там гостила, но из памяти выветрилось все, кроме старых тополей возле усадьбы и запаха парного молока…