12. «Звезды» в клубе «Звезда»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12. «Звезды» в клубе «Звезда»

Первые дни после нашего водворения на Гроссе Фрайхайт были ужасны. Новая квартира находилась прямо напротив клуба «Звезда», — к счастью, в клубе еще велись работы, и мы могли три-четыре дня побыть наедине с собой, пока все наконец не было готово для торжественного открытия гастролей БИТЛЗ.

Клуб был великолепен: роскошный, просторный, с балконом, оставшимся от тех времен, когда здесь располагался кинотеатр. Ложный решетчатый потолок, украшенный фонарями, нависал над залом, уменьшая его высоту и создавая интимную атмосферу. Настоящая сцена с настоящим занавесом на настоящем металлическом карнизе, и настоящие большие артистические уборные. Наконец, обращение с нами, как с настоящими звездами. Бар, конечно же, тоже не был забыт и притягивал мужскую часть посетителей — как и БИТЛЗ, — обслуживаемый целым эскадроном молоденьких, хорошеньких официанток.

За всеми этими чудесами стоял некто Манфред Вайсследер, еще один широкоплечий, рыжеволосый и краснолицый немец; он превратил клуб в витрину для американских и английских «жемчужин». Он владел множеством стрип-клубов в Сент-Паули, и его удачная карьера основывалась на сексе. Он был одним из тех здоровенных детин, которых мы старались ни в коем случае не обижать, а его «главным вышибалой» был, ни много ни мало, наш старый «друг» Хорст Фашер, перешедший сюда из «Топ Тена», и готовый вместе со своими подручными пресечь малейшую заваруху в клубе «Звезда».

Пока мы ждали приезда Джорджа, на свет появилась новая песня, которой предстояло навсегда изменить нашу жизнь. Сначала мы окрестили ее «Love, Love Me Do», но очень быстро решили выкинуть одно из «Love». Эту композицию Леннон с МакКартни «родили» однажды после полудня в нашей квартире напротив «Звезды». Мы репетировали ее два дня до открытия клуба, и все же она звучала еще несколько фальшиво. Мы без конца обсуждали между собой и саму песню, и разные ее интерпретации, и сошлись на том, что это — просто «маленькая безделушка».

Вдохновленный песней Брюса Чаннела «Hey! Baby», в которой доминировала губная гармоника, Джон начал импровизировать на своей собственной. Наконец, он нашел то, что искал, заставив стонать свою гармонику в блюзовом стиле, что придало всей песне меланхолический оттенок, замеченный позднее слушателями. Эта печаль была вполне объяснима: все мы были под впечатлением от смерти Стью. Гармоника значительно улучшила песню и, вероятнее всего, именно благодаря ей первая английская пластинка БИТЛЗ пользовалась таким успехом.

Наша премьера в «Звезде» была просто незабываема. Нас оглушили аплодисментами; старые друзья осыпали нас наилучшими пожеланиями. «Звезда» была идеальным клубом: она даже перещеголяла «Топ Тен» Петера Экхорна. (Петер хотел, чтобы мы вернулись к нему, но Вайсследер дал больше.)

Во время премьеры Хорст Фашер объявил, что Вайсследер хочет сделать нам подарок в честь торжественного открытия клуба.

— Наверное, получим «кадиллак», — нет, пожалуй, «мерседеса» будет достаточно!

Мы веселились и строили самые безумные догадки.

В антракте за кулисами Вайсследер преподнес нам подарки, сопровождая их словами, отдаленно напоминавшими английские. Это были золотые браслеты для часов, на одной стороне которых были выгравированы наши имена, а на другой — «Клуб „Звезда“». Увы, мой оставался у меня недолго. Эти браслеты были нам великоваты, и я вынужден был снимать свой во время игры. Обычно, для большей безопасности я клал его в карман, но однажды вечером по возвращении из Гамбурга, когда мы играли в «Королевском Танцзале» в Биркенхеде («Magestic Ballroom of Birkenhead»), случилось так, что на нас были сценические костюмы без карманов, и попытка спрятать браслет под такой костюм выглядела бы чересчур неэлегантно. Поэтому я оставил его в кармане брюк в нашей артистической уборной; когда я вернулся, браслет исчез…

Мало-помалу, гамбургская жизнь, казалось, нормализовывалась после смерти Стью, но присутствие Астрид было для нас постоянным напоминанием. Она приходила в «Звезду» с друзьями повидать нас, стараясь держаться изо всех сил и выглядеть молодцом, но было видно, насколько глубоко она потрясена.

Опять мы вернулись к бесконечной карусели под названием «цыпочки и выпивка». «Звезда» была самым подходящим местом для того чтобы «прицыпиться», т. е. «подцепить цыпу» («turkin»), а при случае и настоящую подружку. Охота на «цып» была вполне легальна в клубе, и официантки казались весьма обеспокоенными тем, чтобы мы не остались «на голодном пайке».

Одна из них, Беттина, — восхитительная пышногрудая матрона с прической под названием «Шлем Минервы» — похоже, нас усыновила. Казалось, единственной ее заботой было обеспечить нас подходящими девицами. Их количество не поддавалось исчислению (даже профессиональный счетовод не смог бы «подбить баланс» всех красоток, наведывавшихся в наши апартаменты).

Последняя часть нашего выступления заканчивалась к 4 часам, после этого начинались ночные забавы.

Прямо настоящая купля-продажа, а Беттина выступала в роли хозяйки магазина.

— Не удивительно, что у вас такой довольный вид, — улыбалась она.

Однако сама она никогда не позволяла себе расплачиваться натурой, тем более с нами.

Она стала нашим большим другом, даже сопровождала нас в воскресных утренних экскурсиях на Рыбный рынок, за два года ставших традицией. Должны же быть священные традиции по воскресеньям, в конце концов!

Беттина обладала весьма своеобразным чувством юмора. Например, когда она замечала нас в баре, она раскладывала на стойке свой гигантский бюст и зажимала голову кого-нибудь из нас между грудей! Очень приятно почувствовать себя моментально оглохшим именно таким образом.

У нее тоже были свои любимые песни, которые мы обязаны были играть специально для нее. Около дюжины фонарей висело над ее стойкой в баре, и она их раскачивала и заставляла звенеть, крича:

— А теперь для Беттины!

Когда песня заканчивалась, она проделывала то же самое в знак благодарности.

Уникальным хэппенингом, — по другому не скажешь — приостановившим нашествие девиц в нашу квартиру, это гиблое место, была «Штуковина», и принадлежала она Джорджу Харрисону.

Однажды вечером во время разгульной пьянки ему стало плохо, и его вырвало прямо рядом с его кроватью. В этом не было ничего удивительного, учитывая количество выпитого; у нас это было обычным делом. Разница состояла в том, что на следующее утро Джордж категорически отказался за собой убирать, уступив эту честь уборщице. Она запротестовала, справедливо говоря, что такого рода уборка не входит в ее обязанности, и что, таким образом, все это добро останется на месте. Однако Джордж решил, что это и не его работа тоже, и «путцфрау» в гневе, достойном тевтонского рыцаря, бросилась на поиски герра Вайсследера.

Она уже не первый раз жаловалась на царивший у БИТЛЗ беспорядок: на наши вонючие носки и одежду, валявшиеся по всей квартире вместе с битыми бутылками и кучей другого хлама. Последняя выходка Джорджа переполнила чашу ее терпения.

Желая успокоить старую даму, Вайсследер направил к нам Хорста Фашера с заданием заставить Джорджа самого убрать сей оскорбляющий ее достоинство предмет. Однако тот не пожелал ничего и слушать и выказал свое неудовольствие. Это была не его работа. И, если уж на то пошло, пусть все остается как есть, даже если это мешает спать.

Все это совсем не было похоже на Джорджа. Будучи гораздо более добрым мальчиком, чем все остальные, он редко участвовал в спорах, особенно в самом начале. Мы держали его за «младшенького» и привыкли обращаться с ним, как с ребенком. Например, мы не упускали случая напомнить ему, как его выставили из Германии из-за его слишком юного возраста, и без конца подтрунивали над ним, приговаривая:

— Ты в те времена еще в ползунках ходил, верно?

Даже фаны поступали так же. Они называли его «Libschen Kind» (милый ребенок), что ему очень нравилось. Он всегда отвечал на это лукавой улыбкой и насмешливым взглядом, понимая, что девицы, вероятно, испытывают к нему материнские чувства. И он им не мешал. Однако он далеко не был «тряпкой», не смотря на свой небольшой рост (только Стью был ниже его), и никогда не отступал перед дракой. Он был к тому же очень упрям, и в данном случае со «Штуковиной» блестяще это доказал, ни в какую не соглашаясь убирать грязь возле своей кровати.

И вот, «Штуковина» осталась где была и превратилась в захватывающее зрелище, увеличиваясь на глазах и как бы живя отдельной жизнью. Мы откармливали ее окурками и объедками, пока она не стала похожа на ежа; тогда-то мы и окрестили ее «Штуковиной». Нас навещали парни из других групп, и мы им представляли ее как члена семьи. Они тоже с охотой поили и кормили ее время от времени. Ее слава быстро облетела окрестности, и люди приходили на нее подивиться. Благодаря установленному режиму кормления, она, казалось, поправилась и раздобрела. Ее диаметр достигал примерно 15 сантиметров. Однако цветение ее было недолговечным: она становилась по-настоящему ужасной.

— Я не могу спать, — пожаловался однажды вечером Джордж, — я ее боюсь. Мне кажется, она хочет меня съесть.

«Штуковина» по-прежнему благоухала не слишком приятно, но она была детищем Джорджа, и, не смотря на его собственные сомнения, мы полюбили ее как какую-нибудь зверюшку.

Когда слухи о ней достигли Хорста, он явился в нашу квартиру с ревизией, вскрикнул от отвращения и был, конечно, прав. Он бросился вон за совком, и мы поняли, что «Штуковине» пришел конец. Мы от всего сердца вступились за нее:

— Эй! Не делай этого, она — наша подружка!

Но Хорст был не тем человеком, который растрогался бы видом нашей привязанности к мерзкой «штуке». Он сгреб ее в мгновение ока и выскочил с совком на улицу в сопровождении БИТЛЗ, певших похоронный марш. Похороны столь любимой нами «Штуковины» были кратки: ее бессердечно выбросили в мусорную урну на Гроссе Фрайхайт. Только после ее кончины наша уборщица согласилась вернуться, чтобы придать нашей берлоге вид человеческого жилья. В конце концов Джордж одержал маленькую победу: все-таки за ним убрал кто-то другой, а не он сам.

Пока мы жили в этой квартире, Леннон тоже непрерывно демонстрировал свою непокорность и бунтовал против всех и всяческих видов власти.

Это произошло в одно прекрасное солнечное воскресное утро в мае месяце, когда небо было чистым и голубым. Мы как раз собирались отправиться на Рыбный рынок; утро было тихим и мирным, люди направлялись в маленькую католическую церквушку, которой каким-то образом удалось примоститься рядом с клубом «Звезда» в этом мире секса и смертного греха.

Когда мы уже собирались уходить, Джон вдруг заметил из окна четырех смиренных святых сестер, среди прочих богомольцев направлявшихся во храм.

— Пойду-ка пописаю, — сказал он, но, вместо того чтобы направиться в туалет, вышел на балкон.

И там, на виду у всех, кто бы ни пожелал увидеть, Леннон расстегнул ширинку и оросил четырех добрых монашек миниатюрным ливнем, хлынувшим на них из ясного неба без единого облачка.

— Дождик небесный! — радостно крикнул Джон четырем святым сестрам.

Те остановились, но затем, убедившись, что в «дождике» не было ничего мистического, спокойно продолжили свой путь.

Несколько человек были свидетелями этой антиклерикальной демонстрации Леннона, и среди них — двое широко ухмылявшихся полицейских. Когда мы вышли на улицу, они всего лишь предупредили нас очень любезным тоном:

— Никогда не делайте больше таких вещей, а то вас придется выпроводить в Англию, — сказал один из них, стараясь подавить смех.

Самое худшее наказание, которое пришлось за это вынести Джону, было тем, что хозяин клуба герр Вайсследер и Хорст Фашер пожурили его. Клуб «Звезда» гордился своей репутацией лучшего гамбургского рок-клуба, и он не мог позволить какому-то шутнику марать ее своими выходками дурного тона. Джон редко огорчался больше чем на несколько минут после таких внушений. Он жил как хотел, он любил шокировать, и устраиваемые им провокации были формой протеста против общества. Монашки символизировали церковь, церковь же представляла собой власть и истеблишмент, так что он вполне мог позволить себе такую вольность.

Пока мы наслаждались свободой в Сент-Паули, Брайан Эпстайн впервые за свою краткую карьеру менеджера БИТЛЗ оказался на распутье. Он стучался во все двери, пытаясь отыскать студию, готовую нас записать. Ничего другого ему не оставалось. Его семья начала терять терпение, считая, что он растрачивает на БИТЛЗ энергию, которую лучше было бы направить в русло фамильного бизнеса. Брайан в отчаяньи попытался уговорить родителей поддержать его последнюю попытку найти в Лондоне какую-нибудь маленькую «занюханную» студию, которая могла бы нами заинтересоваться.

Как только Брайан приехал в Лондон, он зашел в магазин HMV на Оксфорд Стрит, где, как он узнал, можно было нарезать магнитные записи на диски за несколько фунтов.[25] Он подумал, что пластинки лучше звучат и более практичны. Во время этой операции один из звукоинженеров[26] был очень заинтересован оригинальным звучанием песен на бобинах, и обмолвился об этом двумя словечками людям с верхнего этажа, где располагался отдел музыкальных изданий EMI. Заинтригованный БИТЛЗ Сид Коулмен, директор издательства, позвонил в контору Джорджа Мартина в «Парлофоне», единственном, кажется, отделении EMI, где нам пока не дали пинка. В результате, на следующий день Эппи получил приглашение от Джорджа Мартина, парлофоновского шефа.

Прослушав наши записи, Джордж Мартин, признававшийся позднее, что он разыскивал «нечто, звучащее, как Клифф Ричард и „Шедоуз“», подумал, что, может быть, из нас можно что-нибудь сделать.

Эта новость настигла нас на Гроссе Фрайхайт в виде телеграммы, отправленной Брайаном, которую Джордж вскрыл и прочитал: «Ребята, поздравляю. EMI согласилась устроить вам сеанс звукозаписи. Готовьте что-нибудь новенькое».

Это было утро похмелья, однако мы все же начали улыбаться, потом — хохотать, потом — награждать друг друга дружескими пинками и шлепками в честь такого события. Наконец-то еще один шанс — может быть, последний «выйти из окопов» и «разоружиться».

— Куда мы идем, парни? — орали мы. — На вершину вершин!

Уже одно упоминание о «чем-нибудь новеньком» разожгло плодотворное воображение Леннона с МакКартни. И все же предстояло еще пройти длинный путь. Джордж Мартин пообещал всего-навсего внимательно нас послушать, и это могло быть повторением истории с «Деккой».

Брайан вылетел в Гамбург, чтобы отпраздновать этот исторический поворот в карьере БИТЛЗ вместе с нами. Он пьянствовал целую ночь, таскаясь вместе с Ленноном из клуба в клуб, из бара в бар.

— Полюбуйся-ка на это, — сказал Джон торжествующе на следующий день, разжимая руку, из которой выпало 100 марок. — Я немножко оттузил Эппи и стрельнул у него десять червонцев, пока он хныкал над своим пивом.

Такого рода вещи Джон проделывал без зазрения совести. Мы предполагали, что после этого Брайан вернется в Ливерпуль, однако обнаружили его несколько дней спустя на Репербане в клубе «Рокси», известном тем, что его посещали гомосеки и разные извращенцы.

— Мы думали, ты вернулся, Брайан, — сказали мы; на это он ответил, что его задержали «дела», однако не пояснил о каких «делах» шла речь.

Среди всех развлечений, которые предлагала нам Гроссе Фрайхайт, я, как и Джон, не забывал писать девушке, оставшейся в Англии. Ее звали Кэтрин; позднее я познакомился с ней ближе уже под именем Кэти, затем — Кэйт, и, наконец, Кит. Она постоянно посещала поп-концерты и была влюблена в танцы. Она ходила в рок-клубы вместе со своей подругой Элис, к которой был неравнодушен Пол.

Впервые, я встретил Кэти (она подписывалась просто «К.») на одном из наших концертов в Институте Эйнтри и обнаружил, что, хотя ей и нравились БИТЛЗ как группа, и их музыка — тоже, однако она не была в восторге от нас лично, считая, что мы — банда сорвиголов.

Позднее мы встретились в «Каверне», но не сказали друг другу ни слова. Потом я увидел ее в одном кегельбане, бывшем любимым местом отдыха мерсисайдских групп. Я как раз закончил игру и, повинуясь внезапному импульсу, спросил у нее, не хочет ли она кока-колы. На этот раз мы проболтали о том — о сем около двух часов.

— Пока! — сказал я на прощанье.

Вот и все. У нас были чисто дружеские отношения, и наши встречи носили случайный характер до того самого знаменитого дня, когда мы уехали в Гамбург во вновь открытый клуб «Звезда». Эппи организовал в «Каверне» вечеринку специально для фан-клуба. Она прошла на редкость удачно, и Кэти, став «протеже» Боба Вулера, вошла в группу танцоров под названием «Кинг Твистерс». Ее члены были выбраны Бобом, чтобы продемонстрировать вакхическое безумие твиста, а аккомпанировали им БИТЛЗ. Одним из номеров было мое соло в «Peppermint Twist». Во время вечеринки Бобу пришла в голову светлая идея составить из нас с Кэти пару, чтобы мы вместе отплясывали твист, как образец для остальных членов группы. Я не был от этого в особом восторге, о чем и сообщил Бобу.

— А ей-то ты почему об этом не сказал? — спросил я у него.

Он притащил ее в нашу артистическую. В конце концов я согласился стать посмешищем для всего нашего мирка и мы провели короткую репетицию, заставившую Пола хохотать во все горло при виде нашего кривлянья.

— А ну-ка, давай, поднимайся, если ты думаешь, что у тебя получится лучше! — сказал я ему.

Пол тоже пустился в пляс, и тут уж настала моя очередь громко смеяться.

— Осторожно, осторожно, ты себе ноги сломаешь! — приговаривал я.

После того как я исполнил свое соло, меня заставили-таки присоединиться к «эксперту по танцам» Кэти. Публике мы понравились, и она нас подбадривала, крича «Давайте, давайте!» Мы целых десять минут должны были трястись и крутиться в прокуренной атмосфере, после чего я лично очень нуждался в добром стакане. Мне подумалось, что Кэти тоже не откажется чего-нибудь выпить, и я пригласил ее в «Грейпс», наш оазис, расположенный в двух шагах на той же Мэтью Стрит. Это было началом нашего с ней жизненного пути. Пока я был в Гамбурге и не видел ее в течение семи недель, я понял, что влюбился в нее по уши.