5. Гамбургский крах

5. Гамбургский крах

Тони Шеридан был родом из Норвича, Норфолк, — района, который не считался колыбелью рок-н-ролла. Но этот человек вызвал в Гамбурге ажиотаж своим пением и игрой на гитаре: этакий молодой волк из восточной Англии, жемчужина среди теплой мерсисайдской компании.

Точно так же, как Джон Леннон и Стью Сатклафф, Тони был когда-то студентом колледжа Искусств, но оставил занятия ради блеска рока.

В пятидесятых годах он предпринял поездку в Лондон, чтобы попытаться продать свой музыкальный талант в знаменитом кафе «Ту Айз» на Олд Кромптон Стрит в Сохо. Кафе всегда было битком набито, и Тони начал привлекать внимание посетителей. Там-то Бруно Кошмайдер, устроивший очередное сафари для поимки новых талантов, открыл Тони и привез его в Гамбург, в «Кайзеркеллер».

Тони стал популярен гораздо раньше нас, вместе с «Шедоуз» и никогда не контактировал с БИТЛЗ. Осенью 1958 года Клифф Ричард первым снискал славу своим дебютным диском «Move It» и, чтобы заполнить вакансию в своей группе (известной в то время под названием «Drifters»,[9] но позднее перекрещенную в «Шедоуз») он должен был найти другого гитариста для турне по Великобритании. Тем временем менеджер Клиффа Ричарда Джон Фостер, также совершивший небольшой рейд в Сохо и повстречавший там Тони Шеридана, решил ангажировать его, однако Тони не явился на свидание. Судьба распорядилась так, что Фостер встретил там другого человека — Хэнка Б. Марвина — и не раздумывая пригласил его в группу вместе с приятелем, Брюсом Уэлчем… Вот в этом и заключается жизнь, как я ее понимаю: быть в нужное время в нужном месте. Тони, по крайней мере, как нам казалось, поступал именно так: приехал в хорошее время и в прекрасное место — клуб «Топ Тен»,[10] как раз на углу Гроссе Фрайхайт и Репербана, без сомнения самый шикарный рок-клуб города.

За год до нашего приезда на месте «Топ Тена» находилось что-то вроде маленького цирка, зажатого между двумя «цитаделями» стриптиза низшего разряда. Главным аттракционом его считались дамы с обнаженной грудью, верхом на лошадях без седел скакавшие беспрерывно по кругу. Представление, честно говоря, казалось нам несколько пошловатым по сравнению с тем, что предлагалось в других местах Сент-Паули.

Это мнение разделял один молодой немец, которого звали Петер Экхорн, купивший здание в 1959 году. Ему было всего двадцать лет, но он был очарован фантастическим началом рок-н-ролла, любимого миллионами молодых людей на Западе. Он с большим интересом наблюдал за тем, как рок делал грандиозные сборы в «Кайзеркеллере».

Не теряя времени, Экхорн вложил деньги в старый цирк, отослав одеваться дам вместе с их старыми клячами, чтобы все переделать в современный клуб, который он окрестил «Топ Теном». Он тоже сел на самолет и отправился в Англию, чтобы посмотреть на месте предмет изучения и поискать новые таланты.

Странно: казалось, что молодые немцы сами не способны играть этот род музыки; но, в конце концов, рок-н-ролл был американским изобретением, и вполне естественно, что англичанам было гораздо легче подражать американскому образцу, чем немцам, которые, помимо разницы в языке, не обладали ни достаточной экспрессией, ни подобной музыкальной традицией, которая сводилась у них либо к избитым мотивчикам, либо к великой лирике прошлого.

— Мне кажется, что рок — это то, что необходимо нашим молодым людям, — сказал нам Петер, когда мы познакомились. — Они слушают его на пластинках, но не так уж часто удается послушать живое исполнение.

Как раз перед тем, как мы водворились на Гроссе Фрайхайт, Экхорн уговорил Тони Шеридана покинуть Бруно Кошмайдера и перейти в «Топ Тен», и получить при этом больше денег и более приятную квартиру. Там-то мы и повстречали Тони, звезду местного значения, привлекавшую в клуб большие толпы. Тогда ему было девятнадцать лет. Он сразу же подружился с БИТЛЗ и представил нас Экхорну, который был всего лишь двумя-тремя годами старше нас, но который произвел на нас впечатление человека приветливого и знающего куда он идет и что делает.

«Топ Тен» нам понравился: главный зал был большим, с двойным, довольно низким, потолком, окрашенным в черное, и мог вместить от полутора до двух тысяч молодых людей в один вечер. Тони спал в дортуаре, хоть и не устланном ковром, в котором бы ноги утопали до колен, но все равно больше походившем на номер в четырехзвездочном отеле «Аделфи» в Ливерпуле, чем на наши ужасные конурки позади кинотеатра.

После примерно четырех месяцев конкуренции между двумя клубами на Гроссе Фрайхайт, наша репутация собирателей толп стала известна по всему Репербану, что весьма впечатляло Петера Экхорна.

— Почему бы вам не перейти играть ко мне? — спросил он нас однажды вечером, когда мы заскочили к нему во время одного из перерывов. — Вы будете желанными гостями, когда бы не захотели прийти.

Он добавил, что положит нам 100 фунтов в день, а это означало на семь купюр в наших карманах больше каждый вечер. Это было предложение, от которого не отказываются, и мы решили поставить Бруно последний ультиматум: повышение, иначе мы уходим. В конце концов нас с «Кайзеркеллером» связывал лишь устный договор; и если Бруно не держал своего слова, что ж…

Проблема заключалась в том, чтобы поставить его в известность, не вызвав скандала. Мы вскоре обнаружили, что в этом нет необходимости: Бруно уже был осведомлен о наших планах дезертирства своим личным шпионом Георгом Штернером, гарсоном, который сопровождал нас от самой Англии в аллановском миниавтобусе. Сначала мы думали, что герр Штернер — свой человек, но вскоре по прибытии в Гамбург его поведение изменилось. Он был солидного роста, и я частенько видел, как люди пониже становились его жертвами. Помимо того, что он был одним из лучших вышибал у Бруно, он выполнял также роль переводчика и посредника между ним и БИТЛЗ. Он шпионил за нами для своего хозяина, в то же время прикидываясь нашим приятелем.

Кошмайдер метал громы и молнии. Он вызвал нас к себе, — не нужно было переводчика, чтобы понять, что он взбесился и отказывается платить нам больше, к тому же Пол и я уже довольно бегло говорили по-немецки. Угрозы сыпались, как из пулемета.

— Я вас пристрелю! — грохотал он.

Собирался он это сделать действительно или нет, — угроза была воспринята серьезно. Он намекал на одну «ужасную» банду наемников, всегда готовую со своими дубинками, ножами и другими игрушками в том же роде сослужить ему хорошую службу.

— Если вы от меня и уйдете, вы никогда не будете играть в «Топ Тене»! — сказал он с угрожающим видом. — Понимайте как хотите, но помните: мои парни умеют создавать проблемы!

Он пообещал нам, что мы, как минимум, «кончим переломанными пальцами»! Его приспешникам, как мы прекрасно знали, не составило бы никакого труда переломать и ноги кому угодно по его просьбе. У нас не было выбора: нужно было рискнуть; в то же время мы успокаивали себя тем, что даже Бруно не настолько сумасшедший, чтобы отослать нас обратно в Ливерпуль в гробах. В тот момент мы тоже были очень злы. Когда он объявил нам, что разговор окончен, не пожелав принимать никаких ультиматумов, Леннон заорал в бешенстве:

— Плевать мы на тебя хотели! Мы уходим в «Топ Тен»!

Больше не оставалось никаких вопросов, жребий был брошен. Эти последние дни в «Кайзеркеллере» были богаты событиями. Для начала я получил возможность отомстить шпиону Георгу Штернеру. Однажды во второй половине дня, во время репетиции — «Кайзеркеллер» был закрыт — мы привели с собой двух девочек. Утроили обычное веселье, за которым с интересом наблюдал Штернер. Потом девочки принялись танцевать, и я отплясывал рок-н-ролл с одной из них. Это пришлось Штернеру не по вкусу.

— Хватит скакать! — приказал он грубо.

— Минуточку! — бросил я ему, — кажется, наше свободное время не находится под твоим наблюдением!

Он влепил оплеуху другой девице, чтобы она ушла, и тут я взорвался:

— Ах ты, педик проклятый!

Я обвинил его в наушничестве, и в том, что он прикидывался нашим другом, одновременно донося на нас Бруно:

— Придется тебя отделать немножко!

Сведение счетов было неизбежным, если не со мной, то с кем-нибудь другим из нас. Я расплющил его в блин, за что получил от Бруно 5 фунтов также, как и другие БИТЛЗ, — чтобы мы «соблюдали конспирацию» насчет штернеровской неудачи.

После столкновения со Штернером, копы вдруг стали проявлять повышенный интерес к Джорджу Харрисону: они обнаружили, что ему всего семнадцать лет. Он получил приказ возвращаться к себе в Ливерпуль, поскольку был слишком молод, чтобы посещать Сент-Паули.

Он покидал нас, чуть не плача, совсем как маленький потерянный ребенок; создавалось полное впечатление, что после всего происшедшего кто-то «накапал» на него в полицию.

Тем не мене, ничто не могло помешать нам перейти в «Топ Тен», потому что нас все-таки было четверо, благодаря верности Стью. Трое из нас должны были со всей возможной осторожностью осуществить план переезда из «Бамби Кино» на новую квартиру. Леннон первым собрал пожитки и отплыл в направлении нашего нового порта приписки, находившегося в нескольких шагах, на Репербане. Ему удалось прибыть туда без всяких происшествий, и в многоярусной спальне, которую мы должны были разделить с Тони Шериданом, он завладел нижней кушеткой двухэтажной кровати.

Полу и мне предстоял более трудный переезд, поскольку, чтобы все собрать, нужно было возиться в полной темноте. В отчаянии, мы изобрели новый метод освещения комнат, призванный помочь нам собирать багаж взрячую. Мы пришпилили четыре презерватива к старым обоям рядом с дверьми и подожгли. Пламя мерцало, презервативы потрескивали, распространяя в воздухе удушливый запах, но все же у нас было хоть немного света. Пока мы укладывались, презервативы почти целиком сгорели, и пламя успело сжечь часть полусгнившей стенной обшивки. Целые и невредимые, мы присоединились к Леннону в топтеновском минидортуаре, чувствуя себя, как военнопленные, сбежавшие из Кольдитца. Мы курили, смеялись и, как всегда единодушно, решили, что ловко провели Бруно. Джон уже устроился со всеми удобствами. Пол «свил гнездо» над кроватью Джона, что же касается меня, то я поместился на нижней кушетке другой двухэтажки. Тони Шеридан, взгромоздившись на верх еще одной лежанки, весьма способствовал оживлению атмосферы. В спальне был свет и вентиляция, там даже было окно! Мы с Полом словно воскресли в новом мире.

Когда мы впервые вышли на сцену «Топ Тена» настроение было по-прежнему приподнятое: мы принялись делать шоу, мы пили и смеялись во все горло, мы переваливались, как пингвины, под общие аплодисменты. В толпе мы заметили нескольких верных почитательниц БИТЛЗ, которые последовали за нами из «Кайзеркеллера», но время шло, а никаких признаков вторжения кошмайдеровского «ку клукс клана», жаждущего переломать нам пальцы или порвать пасть, не последовало. Конечно, вечер еще не закончился, но ведь Бруно грозился, что мы НИКОГДА не будем играть в «Топ Тене». Может быть, Петер Экхорн прибег к тем же методам устрашения и использовал такую же компанию вышибал, вполне способную наказать незваных гостей…

Обосновавшись в «Топ Тене», мы наконец-то почувствовали, что происходят перемены к лучшему: прекрасный зал, повышение платы, гораздо более сносные условия жилья. Но все это продолжалось очень недолго, и нашей мечте суждено было разбиться!

В тишину нашей спальни вторгся резкий шум в 5.30 утра — к концу нашей второй ночи в «Топ Тене». Мы едва ли успели проспать больше часа после долгого и тяжелого вечера работы, когда в глубину нашего самого сладкого сна внезапно ворвались крики.

— Пол МакКартни! Пит Бест! — орали два голоса.

Я протер глаза и приоткрыл их, щурясь и мигая. Кто-то зажег свет, и двое каких-то людей пытались стянуть Пола с его верхней койки. Они были похожи на копов, и скоро мы поняли, что так оно и было: фараоны в штатском, двое плечистых верзил.

Пола все еще пытались достать, когда меня уже вытащили из постели и бросили на пол.

Леннон приподнял голову наполовину во сне и сонным голосом осведомился о том, «что происходит», а затем снова упал в объятия Морфея.

Тони Шеридан дрыгал ногами, но продолжал спать.

— Одевайтесь! — проворчал один из фараонов, на вид — настоящая горилла.

В ту безденежную пору пижамы были роскошью, которую БИТЛЗ не могли себе позволить — все мы спали в одних трусах.

— Одевайтесь! — завопил он опять.

В нетерпении двое полицейских подталкивали нас, пока мы пытались натянуть джинсы. Мы все еще старались нащупать ногами наши ковбойские сапоги, а они уже толкали нас к лестнице.

Теперь было начало декабря, и зимнее утро обдавало леденящим холодом, пока фараоны запихивали нас в полицейскую машину, стоявшую у тротуара. Что предстояло нам с Полом (то, что Джону ничего не предстояло, было очевидно) — вот вопрос, который звенел у нас в головах похоронным звоном. Мы начали протестовать, жаловаться на холод и просить дать нам время, чтобы собрать немного теплой одежды. Скрипя сердце полицейские позволили нам взять кое-что из вещей для более успешной борьбы со смертельным морозом и сунуть в карманы какую-то мелочь. Потом нас опять, как убойный скот, загрузили в машину, и немедля отвезли прямиком в полицейское отделение на Репербане.

Нас грубо втолкнули внутрь и бросили на скамейку, на которой мы изнывали больше получаса в тишине, прерываемой лишь сварливыми замечаниями, в частности, все время повторявшимся «инцидент в „Бамби Кино“». Мы с Полом решили прикинуться глухими и наивными. Не мог же, в самом деле, загоревшийся кусок старой обивки перерасти в «инцидент».

Наконец, один из полицейских комиссариата, с виду чином повыше, чем другие, отвел нас в совершенно пустое помещение, огражденное решеткой и освещенное одной-единственной голой лампочкой. Больше часа он нам вкручивал мозги, приставая с расспросами насчет «инцидента в „Бамби Кино“». Может быть, допрос не длился бы так долго, если бы комиссар лучше знал английский. Впрочем, из всего сказанного явствовало одно: он был убежден в нашей виновности.

— Я обвиняю вас в том, что вы спровоцировали инцидент в кинотеатре, — заключил он, добавив, что истцом является некто Бруно Кошмайдер: это нас не слишком удивило. Но первоначальное спокойствие мгновенно было утрачено. И Пол, и я, оба мы начали дергаться, когда поняли всю серьезность ситуации. Нужно было найти какой-нибудь выход; в конце концов, мы не являлись германскими гражданами, и они не имели права так поступать с нами. У нас оставался единственный шанс.

— Можем мы позвонить британскому консулу? — спросил я.

— Не можете, — отрезал офицер.

Несмотря на квазиарктический холод, мы были все в испарине, когда пришел полицейский врач. Он устроил нам небольшой осмотр с раздеванием до пояса и заставил несколько раз кашлянуть. Потом мы были официально обвинены в совершении преступления, после чего офицер несколько обнадежил нас, объявив, что процедура окончена и мы можем идти.

Снова появились люди в штатском и опять затолкали нас в полицейскую машину. «А! Тем лучше, — думали мы, — наконец-то мы приедем к себе, в наши теплые постельки, и сможем наконец выспаться». Однако мы утешались недолго.

— Ведь мы едем не к «Топ Тену»! — вскричал Пол, опомнившись и разглядывая непривычный пейзаж, проплывавший за окном. И точно, мы направлялись к центральной гамбургской тюрьме, с ее высокими кирпичными стенами и двойными железными воротами.

Ворота распахнулись, и, когда машина въехала, захлопнулись за ней с мрачным металлическим скрежетом, говорившим нам о том, что теперь мы отрезаны от цивилизации.

«Получив» нас, — по другому не скажешь! — они сняли с нас куртки и пояса: это чтобы мы не могли покончить с собой. Затем, зажав с двух сторон, они силой повели нас по темным коридорам мимо зловещих зарешеченных камер, в которых сидели люди в полосатых пижамах.

Наконец нас привели в одну из камер третьего этажа, вся меблировка которой состояла из двухместных нар. Не считая двери, там было всего одно-единственное отверстие, а именно зарешеченное окошко на высоте трех метров от пола, пропускавшее с улицы ледяной воздух. Дверь за нами захлопнулась, и нас оставили одних.

Мы с Полом были совершенно раздавлены. Вероятно, это был конец. Тюряга! Если у БИТЛЗ и было какое-то будущее, то теперь оно представлялось нам в самых мрачных красках. Мы были в полном отчаяньи; совершенно измочаленные, мы повалились на койки. Но ни о каком сне, который позволил бы нам отдохнуть и забыть о действительности, не могло быть и речи. Дверь распахнулась, и появился тюремный охранник, сжимая пистолет:

— Не ложиться на кушетки! — приказал он хмуро. — Оставаться сидеть, — продолжал он, делая жест рукой. — Ноги — на землю! Руки — по сторонам кроватей!..

Мы сделали, как он сказал, и он ушел, снова нас заперев. Так мы и остались сидеть, как два идиота, в полном молчании и без всякой надежды.

Приблизительно через час, когда у нас затекли конечности от неподвижного сидения, и скука нас одолела, мы догадались забраться на верхнюю койку и выглянуть из окна. Внизу, во дворе, арестанты ходили по кругу: кругом и кругом; мы наблюдали за этим без всякого энтузиазма. Может быть, мы присоединимся к ним в недалеком будущем…

Мы были заперты уже почти три часа, когда ключ в замке повернулся, и мы снова увидели двух горилл, так нагло прервавших наш сон в «Топ Тене». Нас снова грубо проволокли к тюремному входу, где нам возвратили куртки и пояса и еще раз бесцеремонно засунули в полицейскую машину.

По дороге мы поняли, что опять едем не в «Топ Тен». Нас везли в аэропорт.

— Зачем? — спрашивали мы оба, но никто не пожелал отвечать на наши вопросы.

Только по прибытии в зал аэропорта одна из горилл заговорила:

— Вы возвращаетесь в Англию, — было объявлено, в то время как пассажиры разглядывали двух огородных чучел, явно нуждающихся в бритье и конвоируемых малопривлекательными молодцами милитаристского вида.

— Но ведь у нас нет паспортов, нет вещей, нет денег — только мелочь, — запротестовали мы.

Но они были всецело поглощены административными формальностями. Пока мы набирались горького опыта первого тюремного заключения, они вернулись в «Топ Тен», собрали наши вещи, достали паспорта, короче, запаслись всем необходимым. Это была демонстрация силы, которую Германия решила применить к людям, сочтенным ею нежелательными персонами.

— Вы возвращаетесь к себе на средства германского правительства, — сказала одна из горилл самодовольно, — и вы никогда больше не сможете вернуться в Германию!

В этот момент Пол неожиданно бросился к телефонной кабине, оторвавшись от нашего эскорта. Я ринулся следом и втиснулся в кабину между ним и дверью, решительно оставив наших горилл жестикулировать снаружи. Они злились все больше и больше, привлекая взгляды начавшей собираться толпы любопытных. МакКартни нашел в кармане достаточно монет, чтобы дозвониться до британского консула и лихорадочно выложить ему всю нашу историю. Но консул как нельзя более задушевно ему объяснил, что не может помочь в настоящий момент, и что лучшее, что мы можем сделать, — это вернуться в Англию, как того хотят немцы, и подавать жалобу уже оттуда.

Гориллам наконец удалось открыть дверь и вытащить нас из кабины. Пол даже не успел повесить трубку, и она осталась болтаться на проводе. Они волокли нас насильно аж до взлетной полосы, а один из них сопровождал нас до трапа самолета. Стюардесса стала проверять документы, и ей были вручены наши паспорта.

Мы плюхнулись на свои места, как два измученных преступника, — на некоторых пассажиров мы явно произвели именно такое впечатление. Хотя мелькнул все же один солнечный луч среди всех этих черных дел: нам принесли еду, так что мы могли немного утолить голод, терзавший нас после сегодняшних испытаний.

Была уже вторая половина дня, когда самолет приземлился в аэропорту Хитроу. Нам вернули паспорта, и мы прошли таможню без всяких осложнений — действительно без всяких, то есть с пустыми руками, потому что почти весь наш багаж по-прежнему находился в «Топ Тене», в Гамбурге. В карманах у нас оказалось что-то около 15 шиллингов в пересчете — нам пришлось менять в банке аэропорта немецкие пфенниги.

Автобус аэрокомпании довез нас до конечной остановки в Вест-Лондоне, а оттуда мы добирались своим ходом до Юстонского вокзала, практически без гроша в кармане, между тем уже начинали сгущаться сумерки. Оттуда мы позвонили домой: Пол — отцу, а я — Мо. Они выслушали трагический рассказ о нашей депортации и поспешили прислать телеграфный перевод в почтовое бюро Юстона, чтобы мы могли купить билеты до Ливерпуля. Перевод пришел спустя довольно много времени, и мы истратили все оставшиеся деньги на чай и кофе в привокзальном буфете. В конце концов нам удалось успеть на последний ливерпульский поезд — тот, что идет со всеми остановками; на станцию Лайм Стрит[11] он прибыл около двух часов ночи, испустив последний вздох. Изнуренные и дрожащие от холода, едва способные говорить, Пол и я, оба взяли такси, рассчитывая, что родители за него заплатят, и отправились по домам.

Мо была поражена и даже шокирована, когда увидела меня в дверях дома № 8 по Хэйменс Грин.

— Это еще что за произведение искусства! — воскликнула она, разглядывая меня при свете лампочки, пока я стоял у входа, подавленный, в своей кожаной куртке, потертых джинсах и ковбойских сапогах. Перво-наперво я попросил ее заплатить за 6 километров проезда на такси. Потом, когда я рассказал ей всю нашу историю, она забеспокоилась.

— Это значит, что ты никогда больше не сможешь вернуться в Германию, — сказала она.

Перед смертью она часто вспоминала это приключение:

— Я боялась, что полиция так просто не оставит это дело и нагрянет в дом № 8, что мне совсем не улыбалось.

Она еще вспоминала, что я выглядел гораздо более худым, чем при отъезде: прямо «статуя отчаяния».