ФРОНТ – 1943 год
ФРОНТ – 1943 год
9 января. Указ о введении погон. Только и разговоров что о кантах, просветах, звездочках. Уже появляются выражения «офицерская честь», «честь мундира». После войны будет всеобщее увлечение военщиной.
10 января. Много говорим о перспективах войны, о сроках окончательной победы. Большинство редакционных стратегов считают, что война кончится к зиме нынешнего года, некоторые называют даже 44-й год. Общий отзыв о немцах:
– Умеют воевать!
Я полагаю, что при условии энергичных действий союзников война закончится не раньше, чем через десять месяцев.
Когда настанет мир – никто не захочет читать о войне. Интерес к нынешней войне вспыхнет спустя несколько лет. Вот к этому-то времени должен быть готов мой большой роман. Героями его будут герои «Родной земли» и «Снегов Финляндии». Хочется написать такую книгу, которая бы пережила меня, явилась бы итогом целой жизни. Пора подумать об этом. Ведь мне уже пятый десяток пошел.
17 января. В московских газетах – образцы новых мундиров. Почти полностью восстановлена форма царской армии. Некрасивые, чиновничьи какие-то мундиры. Почему бы не позаимствовать у англичан их элегантные френчи и бриджи? Германская форма и та красивей.
18 января. Работа 7-го отдела мне кажется переливанием из пустого в порожнее. Практических результатов немного. Лучшая пропаганда среди войск противника – это что делает Красная армия под Сталинградом и на Северном Кавказе. С немцем нужно разговаривать ящиком снарядов. Только это они понимают.
Блокада Ленинграда наконец прорвана. Волховский фронт перешел в наступление. Жуков получил звание маршала, как все и предполагали. Самый талантливый наш полководец. Война рождает героев. Легендарные полководцы, выдвинутые революцией, потускнели и стушевались. Ворошилов, Буденный, Кулик, даже Тимошенко не выдержали испытания временем. Другая эпоха, другие требования. А сколько вреда принесло бахвальство Ворошилова, его теория войны малой кровью, на чужой территории. За это бахвальство мы заплатили половиной России.
Окруженные под Сталинградом немцы жрут конскую падаль, умирают ежедневно сотнями и все-таки не сдаются. Не люди, а дьяволы. А мы их называем фрицами.
Инициатива в наших руках, и это самое радостное. Мы бьем немцев на всем огромном фронте, то там, то здесь. Все новые и новые удары. Неужели мы не возьмем на днях Демянск?
Несколько дней провел с Москвитиным в 250-й. Она занимает сейчас то место, которое занимала 235-я, ныне отведенная в тыл, а еще раньше – 130-я.
Знакомые места. Приняли меня как старого знакомого. Новый командир дивизии, герой Полново-Селигера, – полковник Мизицкий, переведен из 241-й дивизии на место генерала Степаненко, который сейчас командует гвардейским корпусом и воюет на другом участке. Комиссар прежний – радушный и словоохотливый Рожков.
В трехкомнатном блиндаже полковника, не уступавшем иной московской квартире, мы беседовали о взятии Полново-Селигера. Полковник показал карту, где была нанесена операция. Крепкий, с наголо бритой головой, с помидорным румянцем, из категории обиженных: все второстепенные участки операции получили ордена, только ему отказали. Почему – непонятно. Полново-Селигер – единственный успех, которого добилась наша 53-я почти за целый год своего существования, причем операция была проведена очень успешно и малой кровью.
Выпили немного, была хорошая закуска. Подавала девушка в красном беретике, в платьице с декольте и в валенках. Глазки скромно опущены. Видала девушка виды!
Жить устроились в клубе, в Мокшее. Спали на составленных скамейках.
С утра до ночи в клубе происходили совещания, семинары, собрания. Сколько болтовни, сколько водолейства – и все это в нескольких километрах от переднего края. Немцы не болтают – действуют. А у нас сплошной местком.
Приехал Горохов, ныне генерал-майор. Средних лет, круглолицый, вид довольно плебейский. Говорит культурно, умно, обнаруживает хорошее знание психологии бойца. На психологию вообще напирает. То и дело откашливается.
Сделал доклад о подготовке к предстоящему наступлению.
На санках нас отвезли в полк – 922-й. Был на преднем крае, ходил по траншеям. Мороз, молочный туман, деревья в густом инее, кружевные. Траншеи проходят через Большое Врагово, занятое летом. От деревни остались всего две-три развалины. В одной из этих руин копошился снайпер в грязно-белом халате: пользуясь туманом, пробивал в каменной стене бойницу. Немцы, слыша стук, время от времени давали нервные очереди из автоматов. Глубокая, извилистая, занесенная снегом траншея, где почти не видно людей. Это все, что отгораживает нас от врага. Будь у немцев побольше сил, будь танки – как легко прорвать эту жиденькую оборону!
Темные звериные нары блиндажей. Освещение – огонь в печурке либо лучина. И так живут месяцами. Скука, наверное, отчаянная. Здесь рады всякому свежему человеку. Приезд писателя – в армии целое событие.
Между прочим, узнал о смерти генерала Шевчука. Нелепая смерть. Разъезжая верхом, наскочил на мину. Взрывом оторвало Шевчуку обе ноги.
Сделав крюк в несколько километров через Игнашевку, вернулись домой.
В отделе шла работа вовсю: готовились к предстоящей радиопередаче. Мориц, сидя за машинкой, мучился над переводом листовки на немецкий язык. Мы с Москвитиным познакомились с содержанием папок: переводы писем, выдержки из приказов, из речей Гитлера и Геббельса. Много интересного.
Привезли недавно захваченного немца, накануне его допрашивал Александров. На допросе фриц расплакался – когда ему сказали, что он вернется только в ту Германию, которая уже не будет гитлеровской. Невысокий юнец в белом маскировочном костюме, похож на нашего мельника. Костюм теплый и может выворачиваться наизнанку. Немецкая практичность – мы до этого не додумались. Новое зимнее обмундирование наших врагов. Голова у немца забинтована, рука тоже – обморозил. Вошел он в избу сопровождаемый автоматчиком. Держался непринужденно.
19 января. Не пишется. Работать на холостой ход надоело. Мама – мой поверенный в литературных делах – ничего не пишет. Очевидно, и в Воениздате неудача. В чем же дело? Почему такое сплошное, такое непрерывное невезение? Кому нужны мои очерки после войны? Ни одной собаке.
Писать пьесу, будучи на фронте, – заниматься онанизмом. Кто ее будет устраивать в Москве? Мама? Пора пожалеть старушку, и так достаточно у нее хлопот и забот. Даже «За родину» не балует меня. Послал два очерка – и не печатают. Новый редактор!
Временами руки опускаются.
Наконец письмо от мамы. Новая установка. Отказ от очерков и требование «монументальных произведений». Глупость! Не время сейчас писать романы. Да и грош им цена.
Часу в первом ночи, когда мы развлекались притащенным откуда-то патефоном, явился неожиданно Горохов с целой свитой – Шмелев, его зам, полковник Чванкин, начальник АХО Плеушенко (плут редкостный) и Карлов. Растерянность и неловкость. Никто не скомандовал «встать», не отрапортовал. Губарев смутился чуть ли не больше всех.
Член Военного совета нашел наше помещение недостаточно уютным и посоветовал оклеить стены бумагой. Приказал Плеушенко снабдить всех одеялами и постельными принадлежностями. Одеть меня в зимнее – сшить, если нужно, гимнастерку из двух-трех. Настанет ли время, когда не нужно будет cтоять перед генералами навытяжку?
21 января. Вчера Губарев рассказывал нам о первых днях войны, его часть была в Литве, он редактировал дивизионную газету.
Страшный, внезапный удар немцев. Все растерялись, оглоушены. Хаос. Дивизия окружена, генерал, командовавший частью, убит, комиссар и начдив исчезли неизвестно куда. В лесу, в овраге, все собрались. Что делать? Куда идти? Какой-то капитан берет на себя командование дивизией, инструктор по информации вызывается стать комиссаром. Идут по шоссе. Кругом все горит, пожары. Брошенные машины, орудия, конские трупы. Пятая колонна: то и дело ракеты, бросают откуда-то гранаты в машины. Двух неизвестных мужчин поймали и расстреляли тут же на месте. Бомбежка. Парашютные десанты. Люди рыдают, сходят с ума. Сумасшедший врач – ему кажется, что он уже в плену. Пришли наши танки и моточасти – веселые, уверенные танкисты с гармошками. Двинулись навстречу немцам и полегли все до одного.
Ночью переправа через бурную реку. Пушки на руках. Вода уносит людей, лошадей, каждый заботится сам о себе. Переправились на тот берег – и дивизия растаяла. Совершенно голые бойцы, кто пешком, кто на лошади – белье их унесло водой.
И все же, несмотря на панику, уверенность в победе не покидала людей. «Ну, еще немного отойдем, соберемся с силами – а там будем наступать».
Об этом непременно надо писать. Крушение иллюзий, горькое и тяжелое похмелье и возникновение новой армии, новой России, решившей бороться за свое существование. Великий перелом.
Письмо от Кирочки (дочери. – М. Д.) с новогодним поздравлением. Только сегодня получил. Пишет, что ее хотели отправить на фронт, но сейчас получила бронь. Очень хорошо. В армии слишком много девушек. Сплошной бардак. Молоденькой девушке не место на фронте среди солдатни. А все-таки дочка у меня неплохая!
Газета наша по-прежнему сера и скучна. Печать провинциализма. Карлов боится улыбки и живого слова. Отдел юмора (это по ведомству Москвитина) появляется очень редко. Мои «эренбурговские» фельетоны печатаются нехотя.
23 января. Полное затишье. Даже артиллерии не слышно. Зима стоит мягкая, легкие морозы.
Наше однообразное существование было вчера нарушено приездом артистов из Свердловска. Выступали у политотдельцев. Просторная изба была битком набита. Артисты едва могли повернуться. Скетчи, пение под аккордеон, литмонтаж. Потом только и было разговоров. Особенно большое впечатление произвела безголосая, но хорошенькая и пикантная опереточная певица. Все в нее влюбились.
Рокотянский, вернувшись из лыжного батальона, сообщил, что оттуда перебежали к немцам пять человек во главе с младшим командиром. Бывшие спецпереселенцы, раскулаченные. Значит, немцы осведомлены о перемене дислокации войск, а возможно, и о готовящемся наступлении.
В свободные часы, в перерывах между солдатскими анекдотами и такого же рода остротами, говорим о перспективах войны. Настроение приподнятое. Мы уже избаловались: каждый вечер ждали «последнего часа» – сообщения о новых взятых нами городах и крупных пунктах.
Рассуждения о будущем устройстве Европы. Возможна ли социальная революция? Я первый высказал предположение, что сейчас не исключена возможность своеобразной диффузии – каких-то новых форм государственного устройства, постепенного перерастания западноевропейской демократии в советские республики. Два года назад эта точка зрения была бы расценена как контрреволюционная ересь. Сейчас наши редакционные политики вполне согласились со мной.
Что осталось от большевистской доктрины? Рожки да ножки. Мне кажется, что партия, выполнив историческую роль, теперь должна сойти со сцены. И сходит уже. Мавр сделал свое дело. Война ведется во имя общенациональной, русской, а не партийной идеи. Армия сражается за Родину, за Россию, а не за коммунизм. Вождь и народ, Сталин и Россия. Вот что мы видим. Коммунисты – всего-навсего организующее начало. Стоит ли вступать в партию?
26 января. Каждый вечер мы с нетерпением ждем «последнего часа», а затем толпимся перед большой картой, висящей в нашем доме. (Он получил название дзот № 2.) Заключаем пари, какой город завтра будет взят. Вся страна сейчас с таким же нетерпением ждет сообщений Совинформбюро. Главное командование применяет немецкую тактику: клещи, клинья, обход и окружение больших городов. Но глядишь на карту – и страшно становится. Впереди еще сотни и сотни населенных пунктов, и каждый приходится вырывать с кровью. Сколько, наверное, жертв! Немцы сопротивляются как дьяволы. Красная армия растает, пока достигнет старой государственной границы.
Если только до тех пор не будет сломлен дух германских войск и не ослабнет сила сопротивления.
А все-таки придет время, когда мы будем гнать, их как баранов.
Спорим – вступят наши в Берлин или нет. Я думаю, что до этого дело не дойдет.
Неужели мне придется всю войну провести где-то на задворках?
27 января. Ликвидация сталинградской группировки закончена. Из 220 тысяч осталось лишь 12, которые еще сопротивляются.
Последнее сообщение: истреблено 40 000, взято в плен 28 000, одних танков захвачено 1300.
Сталинград стал для немцев, итальянцев и румын гигантской могилой. Они получили то, чего добивались. Это настоящие, блестяще осуществленные Канны.
Поколение немцев запомнит нашу Волгу и наш Сталинград.
2 февраля. Узнал очень неприятную новость. Наступление сорвано. Оно должно было начаться этими днями, но все секретные приказы и планы попали в руки врага. Произошло это так.
Какой-то майор, работающий в штабе армии, приехал на передний край. В то время, когда майор ходил по передовой линии, на него напала группа немецких разведчиков, находившаяся в засаде, и живым утащила к себе. Попытки отбить его ни к чему не привели. У злополучного майора находились все секретные бумаги. Спрашивается, случайно ли это произошло? Весьма возможно, что немцы заранее знали о приезде майора. Шпионаж у них превосходный. А немецкие разведчики, к слову сказать, действуют не хуже, если не лучше наших. То и дело забирают живьем бойцов и командиров, пулеметы.
Теперь в руках немцев все наши планы, вся дислокация. Из майора, захваченного в плен, они сумеют выжать все, что нужно, – в этом сомневаться не приходится. Предстоит полная перестройка плана наступления. Это лишний месяц-два. А там подоспеет весна, распутица. Фатально не везет Северо-Западному фронту.
13 февраля. Десять дней был в командировке. Вместо летчиков по приказу начальства попал в только что пришедшую к нам 348-ю дивизию, что была в боях подо Ржевом. Формировалась в Чкаловской области. Общее впечатление – серость.
Под деревней Урдом положили чуть ли не 80% личного состава. Сейчас на 80% дивизия состоит из киргизов, казахов, узбеков. Беда с ними. По-русски не знают, воевать не умеют. Их здесь называют «курсаки». (Курсак – «живот» по-киргизски.) Рассказывают, что во время боя проголодавшийся киргиз хватается за живот и кричит:
– Курсак совсем пропал!
В 74-м полку, где мы были, стоявшие на посту курсаки за несколько дней подстрелили двух своих командиров.
В 72-м полку немцы ночью сделали налет и увели пятерых (!) бойцов. Говорят, это были националы.
В том же 74-м расстреляны за членовредительство трое курсаков.
Ночью, когда мы были в 1-м батальоне, случилась тревога. В блиндаж вошел начштаба и сказал добродушному пожилому украинцу Палянице – нашему повару:
– Давай винтовку, нападение на «Дуб». – Взял, помчался.
«Дуб» – было боевое охранение. Утром я узнал: несколько немецких разведчиков подползли к нашей траншее, но были замечены. Сержант отбил нападение гранатами.
– Одной рукой бросал гранаты, – рассказывают про него, – другой бил по головам курсаков. Уткнулись в землю, не хотели выходить.
А не будь этого сержанта?.. Снова убеждаюсь, как легко немцам прорвать нашу оборону.
Нападение отбили. Пострадал пулеметчик – ранен в руку.
Несколько дней прожили мы в 1-м батальоне. Командир – капитан Зорин. Здоровый мужик, короткий вздернутый нос, глаза шалые. Полуграмотный. По его словам, до войны был директором швейной фабрики в Смоленске. Другие говорят – шофером. Последнее более вероятно. Маленький Чапаев, взявший от Чапаева все отрицательное. Человек храбрый, но храбрость дурацкая. Под Урдомом положил почти весь свой батальон. На своего заместителя по политчасти, который сказал ему, что командир должен руководить боем, а не лезть вперед, донес, что тот трус. Собственноручно избивает в кровь и расстреливает красноармейцев. Хотели отдать его под суд, но, к сожалению, не сделали этого.
Дивизия стояла за Молвотицами, на месте ушедших отсюда 166-й и 241-й. Нашей штаб-квартирой мы с Рокотянским избрали знакомое, полуразрушенное сейчас Б. Заселье. Но какой дом выбрать? Сначала решили было обосноваться в клубе, переночевали вместе с дивизионными музыкантами; однако, когда вернулись назад, клуб оказался переполненным всяким народом. Пришлось искать другое пристанище. Таким оказалась крайняя избенка, где я раньше останавливался с Москвитиным. Там и сейчас жили двое патрульных – военная власть и гарнизон Заселья, пожилые добродушные «славяне», но эти патрульные были уже новые. Документов наших они не проверяли. Приняли радушно. Стряпали для нас и охотно делились мороженой картошкой. Понятно, и мы в долгу не оставались. Я в таких случаях щепетилен.
Мое возвращение на КП дивизии немцы приветствовали артиллерийским салютом. Только что, усталые, доплелись мы до леса и вошли в переполненный народом блиндаж, как рядом стали ложиться снаряды.
Немцы обстреливали КП из дальнобойных пушек. Нащупали! Этого раньше никогда не было. Вот он, результат похищения майора с секретными документами! Рокотянский присел на корточки под стеной. Я не двигался, сидел по-прежнему.
– Отойдите от окошка, – посоветовали мне.
Неприятные это минуты, нужно признаться. Короткий воющий свист, затем оглушительный, прокатывающийся по лесу треск. Ждешь: следующий снаряд ударит именно сюда. Зато какое облегчение, когда разрывы начинают удаляться – немцы перенесли прицел. А каково бойцам, лежащим в цепи на открытом поле, по которым бьют такие снаряды?
Фашисты дали 10 – 12 выстрелов, и обстрел прекратился. Несколько снарядов не разорвалось – только земля вздрагивала. Вошел боец.
– Лошадь убило.
Это и были все потери.
Лошадь с вырванным животом лежала метрах в тридцати от блиндажа. Ее прирезали. После наши хозяева-«славяне» варили у себя в избе конину. Предложили и нам, но мы отказались.
В Заселье я встретил Фрадкина и работников из 7-го отдела. Около клуба стояла их звукоустановка – зеленый шестиколесный автобус с двумя рупорами на крыше. Фрадкин приехал давать «концерт». Тяжелая и опасная работа. Как правило, немцы выслушивают радиопередачу спокойно, но затем начинают неистово обстреливать. Как я узнал впоследствии, после этой передачи они выпустили до сотни тяжелых снарядов. Однако накрыть звукоустановку им ни разу еще не удалось.
Несколько дней прожили в Заселье, посещая КП дивизии – главным образом чтобы узнать, какие города еще взяты, и получить продукты в АХЧ. Я дал по телеграфу Губареву 5 – 6 заметок, конечно не считая материала, собранного по заказным темам. Странная и своеобразная, если посмотреть со стороны, это была жизнь. Маленькая, бедная избенка, одно окно забито досками, другое – сплошь из осколков – пропускает мутный свет. В углу покосившийся двойной образ. Половицы ходят под ногой точно клавиши. Печь растрескалась – когда топят ее, дым ест глаза. Вечером «славянин» маскирует единственное окно немецкой плащ-палаткой и зажигает тусклую коптилку. От копоти и дыма в комнате густая мгла.
Спишь на русской печке, постелив овчинный полушубок. Десять дней я не раздевался. За окном завывает февральская вьюга. Ветер насквозь продувает старую, щелястую избу – сколько ни топи, холод собачий. Скука, тоска.
От нечего делать зайдешь в клуб. Там репетиция. Агитбригада разучивает песни, с которыми будут выступать. Мужской или женский голос без конца под баян твердит одну и ту же музыкальную фразу. Из-за стены – в соседнем помещении находится музвзвод – доносится валторна или тромбон.
По шоссе, ведущему за Молвотицы, в район действий 1-й Ударной непрерывно везли орудия разных калибров, то в конной упряжи, то прицепленные к американским шестиколесным автофургонам. Грузовики с пехотой и с минометчиками, санные обозы, броневики, даже танки. Мы с Рокотянским радостно переглядывались: наступление все же готовится. Впервые увидели двух командиров с погонами.
Часть была, видно, совсем новая. Большинство – молодежь. Никакой воинской выправки. Никто за все время этого пути не приветствовал нас. Двух-трех бойцов, проходивших мимо, засунув руки в карманы, мы остановили и сделали замечание.
Большую часть пути, от Молвотиц до села Рвеницы, удалось сделать на машине. В Рвеницах слезли, пошли пешком. Погода омерзительная: ветер, талый снег, то дождь, то колючая снежная крупа. На дороге лужи. Валенки у нас промокли насквозь.
Зайдя в Игнашевке в 7-й отдел, узнали от успевшего уже вернуться Фрадкина важные новости. Армия наша готовится к наступлению, но только с другого участка. Будет драться совместно с 1-й Ударной. Туда, за Демянск, уже выехали командующий, почти весь политотдел, хозяйственники. Редакция тоже было собиралась выехать, уже погрузились на машины, но после решение это было отменено. Пока по-старому, в Баталовщине. На нашем фронте три маршала: Тимошенко, Жуков и Воронов.
Ничего мы этого не знали, сидя в Заселье.
Как обычно, в редакции меня ждали неприятности. Во-первых, уехавший в Москву Зингерман «забыл» взять приготовленную для него посылку. Когда-то сумею я теперь подбросить старикам продовольствие!
Во-вторых, мне и Рокотянскому вручили приказ с выговором от Карлова за отрыв от редакции, за неповоротливость и за отсутствие информации о захвате «языка». Справедливым в этих обвинениях было лишь то, что мы действительно не держали с редакцией телефонной связи. Что же касается языка (событие!), то вина падает не столько на нас, сколько на тупоголовых дивизионных политотдельцев, даже и не подумавших нас об этом информировать!
Снова, после очень долгого перерыва, в небе появились немецкие самолеты. Враг чует недоброе и нервничает. Будучи в 74-м полку, ночью я слышал бомбежку – бомбы три сбросил немец где-то поблизости. Бомбил дороги.
14 февраля. В двухэтажном бревенчатом доме, одном из немногих уцелевших, расположилось оставшееся от ушедшей 241-й дивизии хозяйственное подразделение. Сидели, ждали, когда за ними приедут. Раза два мы там побывали. Рокотянского привлекали девчата-прачки. Их там было пятеро, почти все из Демянска. Жили с бойцами в общей большой комнате на втором этаже. Спали на общих нарах. Принимали нас радушно. На фронте бойцы всегда рады свежему, запросто зашедшему к ним человеку, в особенности если этот человек старший командир. Засыпали нас вопросами о событиях на фронте. Жарко топилась печь, сделанная из железной бочки из-под горючего, на столе тускло мерцала коптилка. Мы сидели у огня и беседовали. Хозяйственники – первые политики. Оно понятно – газеты первым делом попадают к ним. До тех, кто в траншеях, большей частью не доходят.
В следующий наш приход были устроены танцы. Появился баян. Девушки сначала жеманились, потом выскочила самая бойкая, маленькая, в черном свитере, пошла по кругу, топоча валенками и пронзительно выкрикивая частушки. За ней и другие. Мне понравилась двадцатилетняя синеглазая Женя, самая, несмотря на миловидность, кажется, скромная изо всех. Очень долго не хотела танцевать.
– Да у меня не выйдет.
Потом разохотилась, стала танцевать с подругой. Плясал и Рокотянский, подцепив одну из девушек.
История Жени. Из Демянска, отца нет, мать осталась у немцев. Жили в колхозе. Работает прачкой, надеется на то, что вот-вот освободят Демянск и она вернется к матери.
– Так всю войну и простираю, – сказала девушка с грустью в голосе.
Я посоветовал ей бросить это занятие, поступив в госпиталь, учиться, стать сестрой или фельдшером. Вероятно, впервые так с ней говорили.
Здесь мы получили чистое белье в обмен на свое грязное. Организовали баню – мы неплохо помылись. Сложная банная проблема была разрешена. И вовремя: осматривая сорочку, я нашел двух «автоматчиков» явно инородного происхождения.
На наш «корреспондентский пункт», стоявший у дороги, на краю деревни, то и дело заглядывал прохожий и проезжий люд. Погреться, а то и переночевать. Две ночи провели с нами двое лейтенантов. Только что окончили военно-пехотную школу и впервые на этом фронте. Серьезные, подтянутые ребята.
– Самое страшное – это как я буду вести людей в бой, – несколько раз бросил один из них.
Эти командиры совсем другого склада.
С ними едва не сыграли скверную шутку. Командир их подразделения пустил лейтенантов не только без провожатого, но и дал неправильный маршрут и в довершение всего указал деревню, давным-давно занятую немцами. Если бы не случайный прохожий, встретившийся им у самого переднего края, лейтенанты, совершенно безоружные, сами бы явились к немцам.
Возмутительная русская беспечность и безответственность. Один из этих славных ребят – фамилия его Овчинников, в прошлом он директор средней школы, туляк – скромно сказал, что на фронте впервые. Однако оказалось, этот скромник долгое время работал диверсантом в немецком тылу, в брянских лесах. Рассказывал нам массу интересного о своей работе, о технике взрывов железнодорожных путей, о немцах, среди которых жил, ежеминутно рискуя жизнью. Книгу можно писать о таком человеке. Прощаясь, я дал ему свой адрес и просил держать со мной связь. Думаю, что это останется гласом вопиющего в пустыне.
Потом заночевал у нас боец, потерявший свою часть. Курносый, простой. Из Кировской (Вятской) области. Неграмотен. Кто такой Сталин, чего хочет Гитлер – не мог нам ответить. О событиях под Сталинградом ничего не знает. Рокотянский – наивная душа и человек глубоко штатский – был поражен, что у нас есть еще такие бойцы, и негодовал по поводу плохой политработы в этом подразделении. Мне он показался подозрительным, и я спросил у него документы. Их не оказалось – сдал, по его словам, старшине. Какой полк? Боец не знал. Он не знал ни своей части, ни фамилии ротного командира, ни пункта, куда они направлялись, ни знаков различий. Глухая деревня! В лучшем случае это был дезертир.
Тогда я приказал одному из патрульных отвести его в соседнее Пупово, километра за три, и сдать коменданту. Подозрительного парня повели.
Прошел час, другой, третий – патрульный не возвращался. Стало смеркаться – то же самое. Мы забеспокоились. По времени наш хозяин давно уже должен был, сдав арестованного, вернуться домой. Кто знает, может быть, по дороге этот подозрительный малый хватил его прикладом своей винтовки и скрылся? Сильно волновался и товарищ патрульного.
Вечером мы пошли в музвзвод, и я, вызвав начальника, распорядился, чтобы тот немедленно послал двух бойцов в Пупово – проверить у коменданта, приводили к нему арестованного или нет. Мой музыкант нехотя, со всякими оговорками, наконец выполнил приказание.
Часа через два мы узнали, что все обстоит благополучно. Патрульный жив и невредим – просто задержался в Пупове. Арестованный действительно потерял свою часть, и она как раз остановилась в этой деревне. Комендант просил передать нам благодарность за заботу о его бойце.
Мы вздохнули с облегчением.
Очень тянет писать настоящее. Работа в убогой нашей газетке никак не может меня удовлетворить. Но что писать? Роман или пьесу? Еще не решил. Пока напишу цикл «Фронтовые новеллы».
15 февраля. Вчера вечером некоторые из товарищей получили наконец погоны. Произошло это буднично – просто Карлов вызвал их к себе и вручил. Вообще, переход армии к погонам смазан. На три четверти эта реформа теряет свой смысл и значение. Разумнее было бы приурочить это к 1 Мая, к выдаче нового летнего обмундирования или хотя бы к 25-летней годовщине Красной армии. Ненужная суетливость и спешка.
Губарев и Эпштейн целый вечер мучились пришивкой погонов к гимнастеркам. А надев их – сразу превратились в деникинцев.
Цитрон убит, говорит с дрожью в голосе. Полагающиеся ему (так же, как и мне) интендантские погоны, во-первых, еще не получены, а во-вторых, имеют довольно невзрачный вид. Человек действительно переживает. Детское тщеславие этого плута поистине трогательно.
Вообще, погоны вызывают в армии чисто ребяческое любопытство. Новые цацки! Недоумевают лишь старые солдаты:
– В семнадцатом году мы срывали с офицеров, а теперь надеваем?
За один день взяли Ростов и Ворошиловград. Северный Кавказ очищен, за исключением Новороссийска. Харьков в клещах. Падение его – вопрос двух-трех дней.
Дела на фронте блестящие.
Гитлер спешно мобилизует резервы. Что-то покажет лето? Во всяком случае, к концу этого года война кончится.
16 февраля. Вчера началось наступление нашей армии. Телеграмма от Прокофьева: продвинулись на несколько километров, взяли две деревни. 41 пленный, в том числе офицер. Наступление продолжается.
По нашим масштабам не так уж плохо. Очевидно, на сей раз дело пойдет успешнее. Немного досадно, что я сижу здесь, а не там, в центре событий.
Специальный номер нашей газеты посвящен наступлению. Мне поручили написать передовицу. Это вторая по счету моя передовка. Карлов, как и полагается армейскому редактору, ни разу не написал. Передовицы пишут все, кроме тех, кому полагается их писать. Странная традиция.
17 февраля. Взят Харьков. Завтра еду на передовые. Произошло это быстро. Попросил, в разговоре, Карлова направить меня туда. «В такое время и сидеть здесь…»
– Преступление, – подтвердило начальство и тут же распорядилось, чтобы я ехал.
Километров полтораста придется сделать. Говорят, туда все время идут машины. Жизнь в лесу, в шалашах. Наше наступление развивается. Продвинувшись на 15 км, заняли всего 9 населенных пунктов. Линия обороны прорвана. Если дальше так пойдет, скоро, чего доброго, покончим с демянским гнойником. А там Старая Русса, Псков, Новгород и выход в Прибалтику.
4 марта. Несколько дней назад вернулся с передовой…
Москвитин, похудевший и почерневший, ходил героем. Командование танкового полка, где он был, представило его к награде за участие в танковой атаке. Участие заключалось в следующем: Москвитин вскочил в сани, привязанные к танку, идущему в последних рядах, доехал до деревни Извоз, уже занятой нами, там соскочил и стал бродить по немецким блиндажам. Захватил кофе, лимоны, эрзац-бритву, еще какие-то трофеи. Танки тем временем прошли дальше – там попали под артиллерийский огонь. Сидя в траншее, Москвитин переждал обстрел, затем двинулся назад и сообщил командованию о положении. Вот и все. Он сам с подкупающей искренностью рассказывал нам обо всем.
– Чтобы я еще раз пошел в атаку? Нет, хватит.
Смесь авантюризма и расчета. Но тем не менее на груди у него блестит медаль «За отвагу». Хотели было представить даже к Красной Звезде, но армия не дала. На глазах Москвитина один за другим загорались подбитые немецкими снарядами танки. Очень много выведено из строя.
Свыше 60 пленных взято. То-то работы 7-му отделу! Я присутствовал на допросе, который вел Фрадкин. Мы сидели в палатке, обогреваемой немецкой печкой, на КП. Немец в зеленой блузе с напуском, в штанах, спущенных на валенки, шапки нет, вокруг головы намотан зеленый шарф. Рыжеватая бородка, лицо открытое. Ничего специфически фрицевского. Жил в Силезии, знает немного русский и польский. В прошлом продавец магазина. Сначала назвался беспартийным, потом сам сказал, что член национал-социалистской партии. Вынужден был, дескать, вступить в нее. Как сдался в плен? Очень просто!
– Подошел русский танк. Высунулся из люка танкист, машет рукой и кричит: «Давай, давай». Я бросил винтовку и пошел. Иначе он бы меня застрелил.
Действительно, танкисты несколько человек взяли в плен таким несложным способом.
Интереснее был другой пленный, вернее перебежчик, но на допросе присутствовать не удалось. Он австриец, коммунист. Таких перебежчиков было двое. По распоряжению Горохова для них соорудили отдельную землянку. Ровно через час после моего прибытия на КП явился сюда Карлов. Краткое совещание. Военачальник похвалил Прокофьева за работу, выразил свое недовольство Пантелеевым, даже приказал ему вернуться назад в редакцию, а мне поручил дать серию очерков о героях.
Прокофьев направил меня в только что прибывшую нашу армию, 32-ю бригаду. Она была на Волховском фронте, дралась под Синявином.
Большего хаоса и беспорядка, чем в этой бригаде, я не видел. Тылы остались далеко позади, не было боеприпасов и продовольствия, а командование армии требовало немедленно вступить в бой. Все же на день отложили наступление. Тем временем подтащили боеприпасы. Новое горе: никак не могли наладить связь. Бились с этим почти сутки. Комбриг, подполковник Сухоребров, принявший, к слову сказать, меня очень приветливо, ходил мрачный, нервничал, волновался. Командарм крепко распек его, пригрозил даже расстрелом. Все здесь не клеилось и не ладилось. Придали бригаде танки – они сбились с маршрута, стали беспорядочно крутиться и фактически ничего не сделали. Подразделения бригады на поле боя смешались с боевыми отрядами соседней 380-й дивизии, нарушили систему и порядок, все спутали.
Бойцы по два, по три дня не получали горячей пищи. Уже возвращаясь назад на КП, я встретил на лесной дороге прокурора этой бригады. Трясясь от негодования, он рассказывал о безобразиях в их медсанбате. На поле боя не было видно санитаров, раненые много часов валялись, истекая кровью. Прокурор грозился отдать под суд начсандива. Ленинградский писатель Уксусов, с которым я познакомился здесь, рассказывал, что привезенным тяжелораненым целую ночь не оказывали медпомощи. Мы сидели с ним в палатке среди раненых – они лежали на земляных нарах, как были, в валенках, шинелях, ушанках. Уксусов, симпатичный человек, служит в бригаде простым бойцом и специально пишет историю части. Не завидую я своему собрату.
Питался я эти дни кое-как. Болтался, как неприкаянный, с чувством своей ненужности. Две ночи я провел в шалаше, где жили бойцы комендантского взвода. Спал на снегу, у костра. Ничего, спать можно, только ноги стынут, даже в валенках! Во время сна сжег рукавицу, которой прикрывал от жара лицо. Отсюда перебросили меня в 380-ю дивизию, тоже впервые влившуюся в нашу армию.
Предварительно, вернувшись на КП, побывал на совещании политработников. С докладом о задачах пропагандистов выступил приехавший с фронта Кульбакин. Со мной встретился приветливо. Относительно книжки сказал, что она до сих пор находится в ГлавПУРе, который ее маринует, несмотря на запросы Политуправления. Снова похвалил мои очерки. Пригласили меня на совещание.
Совещание происходило в столовой. Председательствовал Шмелев. Потом приехал Горохов.
Характер пропаганды и агитации в данный момент: воспитание воинственности, борьба со всякими «лирическими настроениями», внедрение уверенности в том, что мы справимся с немцами и без второго фронта. Последнее показательно.
Крепко досталось на совещании злополучной 32-й бригаде. Представитель ее, подполковник Гельфанд, начальник политотдела, сухой, надменный, присутствовал тут же. Кажется, сейчас его сняли с работы.
380-я дралась под Ржевом. Вся из алтайцев. Сейчас, конечно, на 80% обновлена. О ней писал Эренбург, чем здесь очень гордятся. Удивительно, до чего отличаются иные «хозяйства» одно от другого. По сравнению с 32-й я попал в иной мир. И здесь были горячие, трудные дни, и здесь люди ходили с воспаленными лицами и красными от бессонницы глазами, но в то же время не было и намека на ту панику и расхлябанность, что я видел в 32-й бригаде. Во всем чувствовалась организованность, налаженность, все делалось как-то само собой, без криков, беготни, истерики. А положение было нелегкое. Заместитель командира политчасти полковник Кокорин, когда я сказал, что намерен отправиться в батальоны, буркнул угрюмо:
– Нет батальонов. Никого не осталось.
Действительно, от полков оставались десятки штыков. И с такими силами приходилось штурмовать укрепленные рубежи. Потери, потери без конца… Если такой ценой достаются нам победы и на других фронтах – надолго ли хватит резервов?
Нет ничего труднее в работе армейского журналиста, как добывать материал во время наступления. Все движется, все ежечасно меняет свои места. Люди, с которыми нужно побеседовать, находятся под огнем, ведут бой. Если ты даже и доберешься до них, тебя попросту «обложат» и будут правы: не путайся под ногами, когда идет тяжелая, трудная, кровавая работа. Вообще, в полках от тебя в этот момент отмахиваются.
Я был на КП двух полков в момент боя. Люди сидели в дырявых палатках, в шалашиках, скудно обогревались железными печурками и напряженно прислушивались к сообщениям полевого телефона. Мутные, воспаленные глаза, нервы, натянутые до предела. Вблизи с завыванием и треском падали мины. Немцы били трехслойным огнем: обстреливали из минометов наступающие подразделения и КП полков, а дальнобойной артиллерией накрывали дорогу.
4 марта. Стояла оттепель, пахло весной. Сильный, совсем мартовский ветер. На дорогах выступила вода. Я делал по 10 – 15, если не больше, километров в день, шлепая в валенках по лужам. Навсегда останется у меня это ощущение ходьбы в отяжелевших, насквозь мокрых валенках. Сапоги мои остались за сто километров в Баталовщине, к тому же в сапожной мастерской.
Покидая дивизию, я попросил снабдить меня взамен валенок сапогами. Смирнов и Кокорин тотчас же позвонили на ДОП (дивизионный обменный пункт. – М. Д.). По дороге на КП армии я туда заглянул. Начальник ДОПа капитан Масловский оказался сверхпредупредительным. Меня угостили вкусным завтраком с водкой, я получил на дорогу пачку табаку, банку консервов, начатую пачку хороших «Дели», а самое главное – желанные сапоги. К счастью, нашлись на мою ногу – поношенные, кирзовые, но крепкие. Я надел их и почувствовал себя счастливым человеком. Взамен промокших рваных портянок я получил новые. Мало того, Масловский дал свою легковую машину, на ней я и добрался до армии, находящейся километрах в восьми отсюда.
Как на грех, по дороге меня встретила наша редакционная автоколонна, переезжавшая на новое место. Я ее даже не заметил, зато меня заметили. Фибих на легковой машине! Это произвело фурор. Карлов потом не мог мне этого простить и раза два, как бы невзначай, упомянул о легковой машине.
– Вы думаете, – сказал я, – что мне приходится разъезжать по фронту только на легковых машинах? Гораздо больше я хожу пешком по грязи, в валенках.
Я был в Пустошках, отбитых у немцев. Местность здесь плоская, ровная – сплошные болота. И помина нет о валдайских горах и оврагах. Вот передний край немецкой обороны: снежный вал, протянувшийся вдоль опушки соснового бора, впереди несколько рядов проволочных заграждений. Я представлял себе неприятельскую оборону чем-то вроде линии Маннергейма. На самом деле все было гораздо проще и скромнее. Все держалось лишь на системе огня. Пересекая вал, в лес уходит грязный разъезженный большак. По нему тянутся вереницы с ящиками снарядов, железными печурками, станковыми пулеметами, автомашины с прицепленными пушками, упряжки с собаками-санитарами, везущими лодки-волокуши. Идут бойцы, здоровые и раненые, одетые кое-как. Грязные, оборванные, лица как у трубочистов, вид вахлацкий. Погоны, как и следовало ожидать, ничего не переменили. «Святая серая скотинка», как говорил генерал Драгомиров, мученица и страстотерпица, сиволапая, немытая наша пехота, героическое пушечное мясо. То и дело пятна крови на грязном снегу. Густо полита кровью эта отвоеванная земля. Доносятся раскаты артиллерии, грохот отдаленной бомбежки. Собаки-санитары жмутся, в глазах тоска. Проносятся по небу наши «лаги» и «миги». Лица бойцов светлеют:
– Наши. Сейчас дадут им жизни.
Авиация наша на сей раз работает энергично и неплохо.
Я хотел попасть в Годилово, занятое соседней 241-й дивизией, но сбился с пути, попал в какие-то чуть прикрытые снегом болота, повернул назад и только случайно вышел на дорогу, ведущую в Пустошки. Грустный вид у этой опустошенной, такой ценой доставшейся нам земли. Черный от разрывов мин снег, залитые водой воронки, глинистые рвы, обожженные деревья, трупы. Я насчитал тринадцать – и все наши. Валяются, бедняги, ждут, пока их стащат в яму и закопают. Желтые и зеленые голые ступни – проходящий «славянин» стащил валенки.
От Пустошки остались только горелые деревья да десяток немецких землянок. Вот и все. Таково большинство освобожденных нами населенных пунктов. «Населенные пункты» – горькая ирония!
В немецких блиндажах уже разместилась какая-то чужая часть. Перед ними валяются темные каски с фашистским орлом сбоку, зеленые шинели и пилотки, противогазы, пакетики с порошком против вшей, что-то кровавое – не то бинты, не то клочья мяса. Где же трупы немцев? Артиллерист у орудия, прикрытого сверху сеткой, равнодушно кивает в сторону:
– Вон валяется один, сволочь.
У воронки среди комьев глины лежит навзничь молодой немец в маскировочном белом костюме. Говорят, в Пустошках восемь убитых немцев. Я видел одного. Сравниваешь невольно: 13 и 1… Говорят, немцы увозят своих убитых. Если так, то откуда же такая точность в подсчете вражеских потерь, какую дают нам сводки Совинформбюро?.. Кажется, Бисмарк сказал: «Нигде так не врут, как на охоте и во время войны».
И все же настроение хорошее.
На обратном пути попался мне раненый, идущий в тыл. Локоть перебит осколком, забинтован. Боец шел и покуривал. Разговорились.
– Бежит немец. Дурбом бежит. Сапоги бросает, чешет босиком…
Лев Толстой правильно отметил, что раненый солдат обычно видит все в мрачном свете. «Наших бьют, положили тыщи, все пропало». Тем характернее слова моего попутчика.
Итак, Демянский плацдарм очищен. Победа? Как будто. И все-таки ни у кого нет ощущения настоящей, полноценной победы.
Бахшиев, впервые видевший настоящие бои, ходит подавленный потерями.
13 марта. Все дальше на северо-запад. КП армии переехал, политотдел и редакция тоже. Деревни сожжены. Размещаемся в лесах, в землянках, оставшихся от прошедших здесь частей. Равнины, болота. Снег тает. Сильные ветры – по ночам лес гудит.
Правый берег Ловати очищен от врага. Несколько дивизий дерутся уже на левом берегу. Пять дней пробыл в командировке – на этот раз с Пантелеевым. Отношения у нас вполне мирные. На редкость нескладная и утомительная командировка. Все время на ногах – в день делал по 15 – 20, а то и больше километров. Ночлег – сложная проблема. Одну ночь провели в блиндаже редакции 348-й дивизии. Славные ребята. Встретили нас приветливо. Вторую ночь – у полковых хозяйственников. Замкомандира полка по хозяйственной части капитан Власов, москвич, работник Госплана, был очень доволен, когда мы, газетчики, решили заглянуть к нему, и принял по-царски. Угостил невиданным ужином: холодец и трофейный кофе с молоком. Была и водочка. На завтрак – мятая картошка, кружка молока и чай. Спали в огромной землянке, оставшейся от какого-то медсанбата, где разместилось человек 30 – 40. На следующий день вымылись в бане, сменили белье. Баня была оригинальная: отличный шалаш, посреди печка из железной бочки с вставленным сверху котлом. Изобретение самого Власова. С другой стороны поставили железную печурку. Стоя между этими двумя источниками тепла, вполне можно мыться. Но чистое белье, которое мне дали, оказалось зараженным гнидами, и через день-два я это почувствовал. Сейчас веду упорную борьбу со вшами.
Две ночи провели в дымном логове связистов из чужой дивизии. Пустили нас из милости. Хороший народ наши красноармейцы. Я люблю у них ночевать. Оба связиста пожилые, оба из Казахстана, русские. Один старик с трубочкой, матерщинник неистовый, до армии был поваром. О Гитлере:
– Говорит, «вы плохо живете». Плохо живем мы, а не ты. Просили мы тебя помочь, язви тебя в рот? Благодетель нашелся…
Ночью мы возвращались назад. Брели по скользкому льду Ловати, освещаемому зарницами орудийных выстрелов. Зеленые трассирующие пули над головой. Вдали шарит по небу наш прожектор, взлетают ракеты, то в одиночку, то целыми гроздьями. Чьи? Не разберешь. Весь горизонт в тревожных вспышках.
Общее стратегическое положение на нашем участке. Соседняя 1-я Ударная наносит главные удары с юга. 53-я сковывает действия противника – ее роль вспомогательная. Но и 1-я Ударная успехами не может похвастать. Немцы крепко сопротивляются. Все же им удалось уйти за Ловать. Проклятый, кровавый Северо-Запад.
Все находилось в движении, в переездах. От встречных знакомых мы узнали, что редакция тоже переехала, но куда именно – никто не знал. Мы бродим по лесам и полям, фронтовые бродяги, не зная, куда голову преклонить.
Нашли наконец перебравшееся на новое место ВПУ – вспомогательный пункт управления. Пантелеев предложил зайти к Горохову.
Скромный, чистенький блиндаж. Горохов сидел за столом. Три ордена. Я представился ему, вслед за Пантелеевым, но Горохов прервал тоном человека, хорошо меня знавшего.
– Садитесь, товарищ Фибих, – сказал он просто.
Предлогом для нашего посещения было желание получить указание члена Военсовета. Поговорили о положении в дивизиях, где мы были, о тех вопросах, которые нужно сейчас поднимать, об общей обстановке на нашем фронте. Затем заговорили о редакционных делах. Горохов очень внимательно слушал нас и сказал, чтобы в будущем мы держали с ним непосредственную связь и в случае чего обращались бы прямо к нему.
– Я слежу за тем, что вы печатаете у нас и в центральной прессе, и впечатление у меня самое хорошее. Вы и Пантелеев – это лицо газеты, это основное ядро.
Это было приятной новостью.
Мы ушли обласканные и окрыленные. Такого приема у высокого начальства я никак не ожидал.
В редакции мы узнали тяжелую новость: застрелился начальник 7-го отдела капитан Александров. Серьезный, сдержанный, умный, культурный. В чем дело? В письмах, оставшихся после него, говорится о тяжелой нервной болезни, о состоянии депрессии. Он называет себя «лишним человеком».
Всего два-три дня назад на лесной дороге мы с Пантелеевым встретили Александрова. Его «звуковка» стояла в ближайшей деревне. Он был по-обычному сдержан и молчалив, но ничего особенного в нем не замечалось. Нелепая смерть. Самоубийство на фронте!
Деталь: разговаривая с Карловым, мы все время стояли. Землянка настолько низенькая, что даже Пантелееву приходилось стоять согнувшись. От неудобного положения скоро спину у меня стало нестерпимо ломить. Тем не менее наш заботливый начальник даже не подумал предложить сесть, хотя видел наши согбенные позы. Пустяк, но характерный.