ГЛАВА III ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

ГЛАВА III

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Вторичный приезд Эйлера в Петербург. – Потеря зрения. – Усиленная деятельность слепого. – Пожар истребляет дом Эйлера. – Последние годы жизни Эйлера. Его смерть. – Сыновья Эйлера. – Эйлер и Академия наук. – Эйлер и Лаплас: их характеры

В мае 1766 года русский посол в Берлине, князь Долгорукий, сообщил Эйлеру, что императрица Екатерина II, соглашаясь на все условия, приглашает его снова приехать в Россию и занять его неотъемлемое место в Академии наук. Фридрих Великий долго не соглашался отпустить своего геометра в Россию с его двумя старшими сыновьями; младшему же, состоявшему лейтенантом в артиллерии, король наотрез отказал в позволении сопровождать в Россию отца. Но в июне Эйлер со старшими сыновьями выехал из Берлина, где провел четверть века, пользуясь вполне заслуженным уважением. Накануне его отъезда князь Адам Чарторыйский от имени короля Польши пригласил его заехать в Варшаву. Эйлер, разумеется, с благодарностью принял приглашение и на пути своем в Россию десять дней пробыл в Варшаве, встреченный и окруженный почестями.

Наконец после долгого отсутствия Эйлер снова увидел Петербург в июне 1766 года. Белые ночи напомнили ему его молодость, которая прошла, как и вся его жизнь, за письменным столом – но все же это была молодость, всегда сопровождаемая трепетом жизни, сознанием сил. На другой день своего приезда Эйлер с двумя старшими сыновьями представлялся императрице. Императрица милостиво обошлась с ним и обещала ему добиться от Фридриха позволения младшему Эйлеру оставить Пруссию. В то же время Екатерина пожаловала Эйлеру 8000 рублей серебром на покупку дома.

Дом, где жил Л. Эйлер в 1766-1783 гг. (реконструкция)

Но, едва только ученый успел устроиться в Петербурге, его постигла болезнь, после которой он лишился последнего глаза. Казалось, окончательная потеря зрения должна была лишить его возможности заниматься математикой. Большего лишения не могло быть для человека, у которого труд обратился в настоящую потребность так, что ни одна минута не пропадала даром и каждый день ознаменовывался каким-нибудь открытием в области науки. Но и это великое испытание Эйлер принял со своей обычной кротостью. Лишенный возможности видеть свет Божий, он как будто бы еще больше углубился в себя; ум его сделался еще сосредоточеннее. Необыкновенная память и живое воображение восполняли как нельзя лучше недостаток зрения. Он как ни в чем не бывало продолжал свои труды, диктуя свои сочинения молодому портному, привезенному им с собой из Берлина и не имевшему ни малейшего понятия о математике. Первым сочинением, продиктованным Эйлером, были его “Начала алгебры”, переведенные на все европейские языки и отличающиеся такой поразительной ясностью!

Слепота не только не замедляла деятельности Эйлера, но как будто подливала масла в огонь и усиливала ее. Он воспользовался приездом Крафта для издания своей “Оптики”: три года подряд (1769, 1770, 1771) он издавал по объемистому тому. В первом томе мы находим теорию этой тогда еще новой науки; второй и третий тома заключают правила для лучшего устройства очков, телескопов и микроскопов. В то время, когда академия занималась изданием этого капитального труда, сам Эйлер издавал другие свои сочинения. Румовский, ученик Эйлера, переводил его сочинения на русский язык.

1769 год был незабвенным годом для науки. Все сильные мира сего спешили оказать услуги астрономам, наблюдавшим прохождение Венеры через диск Солнца. Русская императрица, короли Франции, Англии и Испании разослали астрономов во все части света для наблюдения явления, столь редкого и столь важного для определения размеров Солнечной системы. Десять астрономов производили свои наблюдения в различных местностях России, воодушевленные мыслью, что их наблюдения, может быть, послужат Эйлеру для каких-нибудь глубоких соображений. Эйлер же в то время был действительно погружен в размышление; он обдумывал способ, как воспользоваться этими наблюдениями для определения истинного параллакса Солнца и расстояния всех планет. Движение Луны также поглощало его мысль. Премии Парижской академии наук то и дело доставались Эйлеру. Старший сын работал вместе с ним и тоже получал премии.

Титульный лист “Теории движения Луны” Л. Эйлера, 1753

В то время, когда Эйлер вершил свой труд с величавым спокойствием, его преследовали несчастья. Дом его и большая часть имущества сгорели. Пришлось вновь устраиваться и обзаводиться решительно всем. Ему, разумеется, выдали деньги, но не могли избавить от хлопот и неприятностей, всегда сопряженных с устройством нового гнезда.

Дом Л. Эйлера. Набережная Лейтенанта Шмидта, д.5. Фотография, 1956

Для слепого старца эти неприятности были сущим несчастием. В свой прежний дом он переселился слепым и с большим трудом изучил его ощупью, наконец он начал ходить по нему свободно, знал, где что лежит и стоит, а теперь приходилось начинать все снова. Тяжело тратить на это время, когда сознаешь, что можешь употребить его на пользу любимой науки. К счастью для последней, все это не выводило Эйлера из себя. Нетерпение и досада еще более увеличили бы трату времени.

В 1776 году Эйлер овдовел и женился на сестре своей первой жены. Он не мог обойтись без хозяйки дома, последней же, по его мнению, непременно должна была быть жена. Нечего говорить, что в этой женитьбе Эйлер не руководствовался никакими другими побуждениями, и в пожилой девице Гзель его привлекало только то, что она была своя и швейцарка, потому что строй его домашней жизни был чисто швейцарский.

В некоторых биографиях Эйлера говорится, что во время пожара он чуть было не погиб сам и был спасен одним швейцарцем, который случайно проходил мимо. Однако этот эпизод не заслуживает большого доверия. Мы знаем, что Эйлер был всегда окружен учениками и многочисленной семьей: с ним жили в то время замужние дочери, женатые сыновья и их дети. Старший сын его в то время занимал кафедру физики, а второй был придворным медиком. Нам достоверно известно, что ни одна из рукописей Эйлера не погибла во время этого пожара и что в то беспокойное время Эйлер написал свое знаменитое сочинение о движении Луны.

Мы удивляемся полководцам, не теряющим мужества и сообразительности под градом неприятельских пуль. Несравненно больше требуется присутствия духа и мужества для того, чтобы среди самых неблагоприятных внешних условий сохранять спокойствие, необходимое для умственного труда!

Императрица Екатерина всегда входила, сколько могла, в положение Эйлера; она настаивала на том, чтобы Эйлер пригласил лучшего окулиста того времени и подвергнул свой глаз операции. Само собою разумеется, что императрица же дала ему необходимые на то средства. Эйлер пригласил барона Вентцеля; последний искусно снял Эйлеру катаракту, и он снова увидел свет. Это был большой праздник для него и его семейства.

Но эта великая радость была непродолжительна. Несмотря на предостережение врача, Эйлер начал работать и тем испортил все дело; он вторично лишился зрения и на этот раз испытывал самые страшные страдания; Эйлеру снова пришлось прибегать к посторонней помощи; ему помогали в работах сыновья, профессор Крафт и Лексель.

В беседах своих с графом Орловым Эйлер часто шутя обещал написать такое количество мемуаров, которое могло бы после его смерти пополнять издания академии в продолжение двадцати лет. И он сдержал свое слово. Ни слепота, ни старческие немощи не могли расстроить его мощной организации и надорвать производительность этого гениального ума. Немногие ученые могут сравниться с Эйлером даже в количестве работ, не говоря уже об их качестве. Упорный умственный труд для Эйлера не имел никаких гибельных последствий; до последних дней он сохранял способность работать.

За несколько дней до своей смерти Эйлер почувствовал легкое головокружение; это было в начале сентября 1783 года. Оно не мешало ему, однако, заниматься вычислением скорости поднятия аэростатов. Между тем, головокружения были предвестниками смерти, которая последовала 7 сентября. В этот роковой день за обедом Эйлер беседовал с Лекселем со своими обычными проницательностью и спокойствием о новой планете. После обеда он пил чай и играл со своим внуком в тот момент, когда с ним сделался апоплексический удар и трубка выпала у него из рук. “Я умираю”, – сказал он тихо и окончил свою чистую и славную жизнь. Он жил 76 лет, 5 месяцев и три дня.

До сих пор мы говорили об Эйлере-математике, не касаясь оценки его заслуг в этой области, то есть мы познакомили читателя с внутренней и внешней стороной жизни человека, исключительно преданного своей страсти к математике. Скажем несколько слов об общем образовании, которым Эйлер обладал в высшей степени. Он был хорошо знаком с классиками и прекрасно знал историю математики. История всех веков и народов ему была известна со всеми ее подробностями: великий математик без малейшей ошибки мог рассказать во всякую данную минуту каждое событие. Он знал медицину, ботанику и химию так, что приводил в удивление специалистов. Все, чем Эйлер когда-нибудь занимался, глубоко врезалось в его память. Он, говорят, без запинки произносил наизусть всю “Энеиду”.

Мы говорили уже, что Эйлер в жизни своей очень мало пользовался развлечениями и обществом. Не многим выпало на долю счастье знать его лично; но всякий, кто видел его и говорил с ним, уходил от него с удивлением, смешанным с восторгом. Что касается самого Эйлера, то обыкновенно люди и разговоры не производили на него никакого впечатления. Он всегда легко находил нить своих прерванных рассуждений. Великий математик никогда и никого не пугал своей ученостью, говорил со всеми кротко и просто, наивно, весело и с некоторым добродушным юмором.

Формей говорит, что Эйлер вообще не отличался изысканностью вкуса, хотя был полон жизни и любил смеяться и шутить. Театр мало привлекал его вообще; его занимали только представления марионеток; на самые нелепые из них он ходил с большим удовольствием и мог смотреть их целые часы, покатываясь от смеха. Вечно погруженный в занятия математикой, Эйлер мало знал жизнь и людей. Без всяких усилий достиг он своей славы, причем никогда не старался, чтобы люди удивлялись ему и ценили его. В занятиях математикой великий геометр видел только удовлетворение своей благородной страсти к напряженному умственному труду. В противоположность Лапласу, он всегда открывал читателю тот путь, которым он приходил к своим открытиям, посвящая его во все тайны своей внутренней жизни. Эйлер часто рассказывал о своих неудачах и сознавался в своем бессилии решить какой-нибудь очень трудный вопрос, не заботясь о невыгоде впечатления такой откровенности.

Многие утверждают, что Россия имела дурное влияние на характер Эйлера, сделав из него тонкого придворного, человека светского, чуть ли не дипломата. Все это неправда. Во время своего первого пребывания в России Эйлер стоял совершенно в стороне от придворной жизни: Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна мало интересовались учеными; к тому же Эйлер так боялся Бирона, что, напротив, в России он совсем разучился говорить. В первые дни своего приезда в Берлин он был ласково принят королевой-матерью и удивил последнюю тем, что на все вопросы отвечал односложно. “Однако, – заметила ему королева, – отчего это вы совсем не желаете со мной говорить?” – “Государыня, – сказал Эйлер, – простите, я отвык; я приехал из страны, в которой за слово вешают людей”.

Во второй приезд в Россию Эйлер изредка по требованию Екатерины являлся ко двору; он был также знаком с Дашковой, но тогда ему было поздно меняться и превращаться в светского человека, и он навсегда остался прямым, откровенным и простым человеком.

В доме Эйлера все было пропитано научными интересами; Эйлер или работал, или говорил о математике, отвлекаясь от нее только для молитвы, сыновья его росли в такой же атмосфере и превосходно знали математику, приобретая эти знания мимоходом, без всякого труда. Старший сын шел по стопам отца и проявлял большие способности к математике; двадцати лет он получил премию Парижской академии наук; заслуги его в области математики весьма почтенны, но он, так сказать, совершенно затерялся в лучах славы своего отца. Второй сын, медик, тоже однажды получил премию Парижской академии наук за решение одного трудного вопроса из области астрономии; он также обнаружил признаки настоящего математического творчества. Третий сын, избравший себе военную карьеру, весьма успешно применял математику в артиллерии. Все три сына Эйлера пережили своего отца, а обе дочери умерли раньше его. Один из многочисленных внуков Эйлера в детстве также проявлял большие математические способности, и дед в последние годы своей жизни занимался с ним с большою любовью. Одна из внучек Эйлера была замужем за математиком Фуссом, сотрудником Эйлера, издателем его писем и многих сочинений. Правнук Иоганна Бернулли был также женат на внучке Эйлера; он короткое время состоял профессором в Петербурге, но утонул, купаясь в Неве.

Можно было ожидать, что потомство Эйлера даст науке выдающихся деятелей; к сожалению, это славное имя не встречаем мы в настоящее время. Фусс, женатый на внучке Эйлера, занимал место секретаря в Академии наук, как и сын Фусса, то есть правнук Эйлера.

Нам остается сказать несколько слов об отношении Эйлера к Петербургской академии наук. Фусс говорил в своей похвальной речи Эйлеру на торжественном заседании Императорской академии наук: “Эйлер был украшением и славой нашей академии в продолжение пятидесяти лет. На его глазах она начала свое существование, несколько раз погибала и воскресала. И во время своего отсутствия Эйлер никогда не переставал работать для нашей академии, но его отъезд и приезд в Россию все же заметно отразились на ее жизни. Умственные интересы ожили с его возвращением в Россию. Под конец своей жизни Эйлер находил утешение, видя, что академия расцветает под благотворным влиянием Ее Величества императрицы и ее сиятельства княгини Дашковой”.

На похоронах Эйлера присутствовали восемь его учеников – членов Академии наук, и в числе их два его сына.

Мы не раз упоминали о благочестии Эйлера; оно, несомненно, имело прямое влияние на всю его жизнь и косвенное – на его научную деятельность; ему не казалось странным допустить непосредственное вмешательство власти Божией в управление вселенной; это помешало ему сделать несколько смелых шагов в астрономии, которые выпали на долю Лапласа. Но во всех других отношениях это благочестие только способствовало его научной деятельности, потому что давало глубокое душевное спокойствие.

Заговорив о Лапласе, мы переходим к сравнению этих двух характеров, которое само как-то напрашивается. И Эйлер, и Лаплас были страстные математики, но Эйлер находился всегда в руках своей страсти, а Лаплас владел ею. Мы видели, что Лаплас умел себе создать обстановку, удобную для занятий, Эйлер же работал при всяких, даже самых тягостных, условиях жизни, часто их даже не замечая. Оба эти ученые в молодости отличались слабостью зрения, но Лаплас берег свои глаза и сохранил их до глубокой старости, Эйлер же никогда о них не заботился и лишился зрения, ослепленный, можно сказать, своей страстью к математике. И Лаплас, и Эйлер одинаково были не способны ни к какой другой деятельности; неудачная политическая карьера Лапласа служит доказательством этого. Что касается Эйлера, то он больше всего на свете дорожил возможностью заниматься одной наукой и никогда ни за что другое не брался. Лаплас, погруженный в размышление о движении небесных светил, не выпускал из своих рук ключи от сахара. Эйлер же, потеряв жену, с которой прожил как нельзя более мирно 42 года, тотчас женился на другой, потому что ему невыносимо было думать о житейских мелочах. Лаплас от природы был завистлив, Эйлеру это чувство было совершенно чуждо. Лаплас в характере имел много сходства с Иоганном Бернулли, отличаясь от последнего большею сдержанностью; Эйлер своим бескорыстным отношением к математике напоминал Якоба Бернулли, хотя был живее и добродушнее последнего.