ПОКА ПИСЬМО НЕ ВСКРЫТО

ПОКА ПИСЬМО НЕ ВСКРЫТО

Штаб полка и авиационные техники прибыли на новый аэродром поздно ночью. Однако никакого перерыва в боевой работе не произошло. Утром истребители, как обычно, были подняты в воздух.

Под нами был Финский залив. В тот ранний час ни единый корабль не бороздил его воды. Свинцовые волны, гонимые северным ветром, бились о берег, оставляя на нем кружево пены. Эта белая полоса тянулась вдоль всего южного побережья.

Внимательно всматривался я в тревожное ленинградское небо. Время от времени взгляд невольно тянулся в сторону Петергофа, оставленного нами Низина, разрушенной и сожженной фашистами Ропши. На северной стороне ее полыхал большой пожар. Казалось бы, и гореть уже было нечему, и все же что-то горело. Фашистские войска в районе Ропши перешли в наступление и рвались к заливу…

В воздухе нас пятеро: Мясников, Халдеев, Широбоков, Костылев и я. Ведет группу старший лейтенант Мясников. Он на своем ЯКе, как Чапай на лихом коне, держится впереди. Взят курс на Пулкозо, на Пушкин. Там идут решающие сражения за Ленинград. И именно там нам предстоит прикрывать наземные войска от авиации противника.

Восточнее Пушкина разрастаются два очага пожара Горит что-то и в Красном Селе. Бой идет близ Пулковских высот. Из кабины самолета мне хорошо видны вспышки артиллерийских выстрелов. Это совсем недалеко от Ленинграда…

Не могу не думать без тревоги о судьбе этого великого города. Испытываю чувство глубочайшей ненависти к фашистским захватчикам, разрушающим великие исторические ценности нашего народа. Но как бы ни бесновались господа фашисты, в Ленинград мы их не пустим! Я повторяю про себя написанные накануне строки стихов:

Пусть день и ночь грохочет канонада.

Мы выстоим! И вас из блиндажей,

Как погань, вышвырнем.

И Ленинграда

Вам не видать, как собственных ушей.

И здесь, высоко в поднебесье синем,

Где облака сверкают сединой,

За жизнь и счастье

Родины любимой

Выходим мы не правый смертный бой…

Мы-то выходим. Но где же фашистские самолеты? Они обычно висят здесь с утра до вечера. То, что их на этот раз нет, настораживает. Не попытаться ли прочесть письмо, которое лежит у меня в нагрудном кармане? Вот оно, долгожданное! Грицаенко ночью привез его из Низина и передал мне, когда я уже сел в кабину. На конверте штамп Вологды. Адрес написан рукой жены. Я всего лишь перекладываю письмо в потайной карман, чтобы не потерять. Спокойнее на душе уже от того, что оно из Вологды. Значит, жена сумела оставить Новгород и уехать к моим родителям. Как-то они там?..

Мясников то и дело кренит свой самолет— то в одну, то в другую сторону. Его тоже беспокоит это затишье в воздухе. Захватив гатчинский аэродром, фашисты получили возможность в любую минуту появиться над линией фронта.

Рассматриваю железную дорогу, ведущую на Гатчину. Хочется увидеть Дудергоф и ту гору, с которой я в 1936 году летал на планере с начлетом школы. В школу меня так и не приняли. «Дис-про-пор-ция… Да-с!» — звучит в памяти моей голос сурового доктора. Как это он забавно указывал тогда пальцем на потолок. «Самолеты там разные… А у вас диспропорция…»

Машина Мясникова делает вдруг резкий бросок в сторону. Костылев и я следуем за ней. Огненный пунктир пересекает наш строй, Четверка «мессершмиттов» безрезультатно атакует нас и «горкой» уходит в синеву неба. Провожаю их взглядом и, кажется, впервые замечаю, как зловеще выглядят фашистские самолеты. Желтые концы крыльев, а на них черные с белой окантовкой кресты. Что-то гадкое, змеевидное. Зазевался — ужалит,

«Мессершмитты» уходят. Такая уж у них тактика. Подкрался, ударил, а в случае неудачи — скорей вверх. Там, вверху, безопасней. Вот и будут теперь кружить, как ястребы, и выслеживать добычу. Не дай бог кому — нибудь из нас оторваться от группы или зазеваться на секунду. Тут уж они все набросятся на одного. Но мы тоже набираем высоту и сами навязываем им бой.

Со стороны солнца появляется еще четверка вражеских истребителей. Я сразу же замечаю их. Теперь у нас светофильтровые очки, и солнце нам не помехе. Сообщаю о второй группе «мессершмиттов» Мясникову, и он сразу же кидается на них. Пятерка наших и восьмерка фашистских истребителей закружились в вихре воздушного боя.

Под нами идет группа штурмовиков под прикрытием «чаек». Пара «мессершмиттов» пытается атаковать их.

— Игорек!.. — успевает крикнуть Егор. Я «понимаю, что он имеет в виду, и бросаюсь за „мессерами“. Между тем им дают отпор „чайки“. Ведущий МЕ-109, закручивая спиралью —тянущийся за ним дым, падает. Второй, видя такое дело, пытается уйти вверх. Но тут подоспеваю я. Выбрав удобный момент, даю очередь. Фашист переворачивается и некоторое время летит на спине. Потом он принимает нормальное положение и вдруг, резко развернув самолет, срывается в штопор. Я следую за ним, но огня не веду. Что будет дальше? Возможно, он имитирует падение. Егор рассказывал как-то, что гитлеровцы прибегают иногда к такого рода уловкам. И действительно, на высоте около пятисот метров мой противник выводит самолет из штопора и, набирая скорость, прижимается к земле.

Ну нет, не ускользнешь, сегодня мой верх! Я даю полный газ и иду за «мессером». Фашист резко кладет машину в разворот. Я тоже. Он делает «горку». А мне только это и надо. Нажимаю общую гашетку, и «мессершмитт», в последний раз качнув крыльями, опускает нос. Описав кривую, он ударяется о землю под самой Пулковской высотой. Яркое пламя и густой черный дым поднимаются к небу. Эх, показать бы все это тому суровому доктору, который ни в какую не хотел признать меня годным для службы в авиации! Наверное, не поверил бы он своим глазам. Нет, вы все же в чем-то ошиблись, доктор. Ваша «диспропорция», несмотря ни на что, ведет боевой самолет, защищает с воздуха Ленинград. Да-с!.. — На полной скорости проношусь я над полем боя ниже Пулковских высот. Успеваю заметить скособочившийся в воронке танк с крестом, перевернутое орудие, многочисленные зигзаги траншей, перебегающих солдат. И все это вперемешку с пылью, с фонтанами взметенной снарядами земли. Пулковская высота, как пробудившийся вулкан, окутана дымом.

Сквозь этот дым прорисовывается полуразрушенное здание обсерватории. Не занято ли оно противником? Такое чувство, что по мне с горы сейчас ударят. На всякий случай пригибаюсь к прицелу. Удастся ли пройти невредимым? Напрасная тревога! В сизом чаду на развалинах главного корпуса виден красный флаг. Он вьется на ветру, точно пламя, выбившееся из кратера вулкана.

— Наши Пулковские высоты! Наши! — кричу я в полный голос. — Они не пройдут! — ору я во всю силу своих легких и, взяв ручку на себя, свечой ухожу в небо, туда, где ведут неравный бой мои друзья.

Еще десять минут — и он, этот бой, заканчивается. Набрав высоту и объединившись в группу, шестерка МЕИ 09 разворачивается в сторону Гатчины. Мы еще некоторое время охраняем район действия наших войск и, лишь получив специальную команду по радио, возвращаемся домой.

Мы уходим, и я почему-то только теперь обнаруживаю, что вся земля под нами испещрена воронками от бомб, снарядов и мин.

Эти воронки, словно пустые глазницы мертвецов, смотрят на нас, взывая к отмщению.

Родная ленинградская земля! Сердце разрывается от боли: нет сил видеть тебя такой. Потерпи еще немного. Мы отстоим, защитим тебя. И ты будешь снова зеленеть и цвести… После посадки я докладываю Мясникозу о полете и возвращаюсь к самолету.

Ну, как там, в Вологде? Что пишет жена? — спрашивает Грицаенко.

Сейчас будем читать, Саша.

Техник заканчивает осмотр самолета, поручает Алферову заправить истребитель и, вытирая руки ветошью, подходит ко мне. Я присаживаюсь на край крыла. Читаю письмо вслух от строчки до строчки. Так уж у нас принято. Письмо от близких — общая радость. Грех ею не поделиться.

«Игорек, милый! — пишет жена. — Вот мы и добрались до твоих старичков. Из Тихвина до Вологды ехали в товарном вагоне. Здесь тихо и войны нет. Даже странно. Я не знала, что к тишине нужно привыкать.

Новгород наполовину был разрушен и горел, как костер, когда мы покидали его ночью. Мост через Волхов был еще цел, но подготовлен к взрыву. Нас с трудом пропустили. Бегу с Ниночкой на руках и глазам своим не верю. Что сделали эти варвары с нашим городом! От четвертой школы, где я училась, остались одни стены. Первая школа (мы пробежали и мимо нее) тоже разрушена. Много домов сгорело. По Ленинградской не пройти. Разрушенные дома завалили улицу. Жертвы, увечья… Всего не рассказать. Какой-то добрый шофер взял нас на машину. Он ехал в Чудово. Дорога была сухая, и к утру мы добрались. Из Чудова многие поехали баржой куда-то на Волгу. Мы с мамой и Ниночкой ^пошли пешком через Будогощь на Тихвин. С нами Маша Иванова и Пелагея Николаевна.

Неделю провели в Чудове как в аду: бомбежка с утра до вечера. Чудово больше не существует. Убитые, раненые… Сколько их! Среди них и маленькие дети. Около дома, где мы остановились, взорвалась бомба. Вылетели рамы, а из них стекла. Стеклом поранило Ниночке щеку. Ранение неопасное. Щечка уже заживает. Папа остался в Чудове, эвакуирует участок связи. По дороге на Будогощь — поток беженцев. Несколько раз на нас нападали фашистские истребители. Многие из тех, с кем» мы шли, погибли. Как мы уцелели, не знаю. Видели воздушный бой. Два наших «ястребка» (тупоносые И-16, на каких ты летаешь) дрались с четырьмя вражескими. Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под Ленинградом.

Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. Устраиваюсь инструктором — летчиком.

Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и от всех нас.

Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.

Целую, твоя Валя».

Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.

— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...

Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,

— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно как-то… Спасибо, командир…

Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета:

— А «ястребок»-то у нас не тупоносый, а вон какой. Вы напишите жене о нем. Привет от нас с Борисом передайте. Добрая она у вас. На трудности не жалуется, и все у нее хорошо…

Саша снова привычно хлопочет возле самолета, раздумывая о чем-то своем. Накануне войны, 21 июня, он с разрешения командира уехал с семьей в Ленинград, а на другой день утром, еще не зная о начале войны, проводил свою Анну Петровну с ребятишками к родителям на Украину, в их родную Новую Карловку. А ребятишек-то четверо, и все мал мала меньше: Вере — шесть лет, Толику — четыре, Коле — два годика, а Гене — всего десять месяцев. «Пусть отдохнут, — думал Саша, махая рукой вслед отошедшему от перрона поезду. — Молочка попьют, фруктов поедят вдоволь, на солнышке позагорают. А уж побегать там есть где: степь — глазом не окинуть, и рядом речка Конка…» О том, что началась война, Саша узнал, возвращаясь в Низино, В тот час эскадрилья совершала уже боевые вылеты.

Теперь он, должно быть, думает о том, что фашисты где-то недалеко от Запорожья. Не продвинулся ли фронт к Новой Карловке? Не летают ли над ней вражеские самолеты? Писем от родных Саша уже давно не получал. Как-то они там? Что будет делать Анна Петровна, куда уйдет с такой оравой? Да и стариков не на кого оставить/Думы, думы…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.