ЗАКАТ

ЗАКАТ

На этот раз Берлин не встретил Коха гирляндами цветов. Напротив, у него появились новые враги: когда-то после одной из своих поездок в африканские колонии Кох предложил уничтожать некоторых диких птиц, опасных как носители заразных для человека микробов. Немецким колониалистам, торговым и промышленным компаниям не по душе пришлось это предложение: они выжимали из колониальных владений все, что только можно было оттуда выжать, уничтожение дичи отнюдь не соответствовало их планам. Вот почему «высшие круги» берлинского общества прохладно отнеслись к приезду Коха, а кое-кто пытался в салонах и в печати начать атаку против его гигиенических предложений.

Комариные укусы, на которые видавший виды ученый не обращал внимания. Пожалуй, теперь ему уже не нужны были никакие почести: после Японии вряд ли что-нибудь могло удивить его. Сейчас он только мечтал, чтобы ему не мешали работать, чтобы дали завершить тему его жизни.

«…Сразу же взялся за работу, — пишет Кох Китазато 13 января 1909 года, — сейчас занимаюсь исследованиями по действию туберкулина. Вассерман, применив свою методику, нашел-таки антитела у туберкулезников, которые лечились туберкулином. Эти опыты я хочу продолжить и проверить в других областях. Несколько интересных и, мне кажется, новых вещей я уже нашел. Но чем больше я занимаюсь этими вопросами, тем больше убеждаюсь, что они очень сложны. Для меня неясно даже, смогу ли я полностью разрешить эту загадку. Результат можно получить, только если будут проведены широкие опыты и если никто не будет мешать…»

Широкие опыты с туберкулином он не имел возможности поставить: повсюду, кроме Германии, в средство это давно уже утратили веру, да и немецкие медики только кое-где предоставляли свои больницы и клиники для коховских экспериментов.

Несомненно, это делалось в интересах больных людей: туберкулин не излечивал их, приносил разочарование, часто ухудшение, а иной раз и смерть. Кох мог пользовать больных только в двух местах: инфекционном отделении «Шарите» и в стационаре туберкулезной хирургии.

В лаборатории и больницах он работал с девяти утра до двух часов, после чего уходил домой отдыхать, а вечером принимался за свои записи и дневники. Он не напрасно сомневался в том, сможет ли полностью разрешить «эту загадку» — раз навсегда встав на неправильную позицию, он тем самым лишил себя возможности рассчитывать на успех. С другой стороны, все больше тревожили его припадки сердечного удушья и сердечной слабости.

7 апреля 1910 года он делал доклад в Академии наук на тему «Эпидемиология туберкулеза». Он проделал для этого доклада огромную статистическую работу, чтобы сопоставить смертность от бугорчатки в разных странах и в разные годы. Он пришел к выводу, что благодаря ряду противотуберкулезных мероприятий, которые он упорно пропагандировал, начался некоторый спад смертности туберкулезных больных.

— Я и мои ученики — мы придерживаемся мнения, что самая действенная защита от заражения туберкулезом — это изоляция больных, стационирование их в лечебных заведениях, — говорил Кох. — У нас в Германии число взрослых туберкулезных больных, нуждающихся в больничном лечении, достигает приблизительно двухсот тысяч человек в год. Так как никакая, даже самая обширная, сеть больниц не в состоянии охватить такое количество людей, нужно всячески пропагандировать изоляцию больных в их квартирах. Если бы больному можно было предоставить свою собственную комнату — это мероприятие было бы выполнимо и не замедлило бы дать свои плоды. Но как быть в тех случаях, когда вся «квартира» целой семьи состоит всего из одной комнаты? Это тот рубеж, за который не в состоянии перешагнуть наука. Между тем это тот самый рубеж, за которым и начинается подлинная и результативная борьба с туберкулезом…

Кох был слишком далек от политики и слишком мало значения придавал социальным причинам заболеваний, чтобы предложить на этом ученом заседании какие-либо кардинальные меры. Он мог только констатировать факт, отлично понимая, что от такой констатации ни одному туберкулезнику не станет легче, ни один ребенок не спасется от заражения.

— Как быть с этим обстоятельством? Лично я не могу найти ответа на подобный вопрос…

Так закончил Роберт Кох свое последнее выступление.

Вопрос, который так и остался без ответа, нашел свое разрешение в его родной стране через несколько десятилетий после смерти Коха — когда вступило в права демократическое правительство Германской Республики, когда половина немецкого народа встала на путь строительства социализма.

Но все, что мог сделать сам Кох, он пытался делать при жизни. Он продолжал разрабатывать план гигиенических мероприятий для борьбы с туберкулезом, он добивался создания новых туберкулезных больниц; с его легкой руки в разных частях земного шара стали появляться туберкулезные санатории и специальные клиники.

Вопрос о полной ликвидации туберкулеза и теперь еще поставлен только в единственной стране — в Советском Союзе. По плану развития медицинской науки и здравоохранения в течение ближайших пятнадцати лет в нашей стране не станет этого тяжкого человеческого страдания.

9 апреля 1910 года, через два дня после доклада в Академии наук, Кох, как обычно, работал утром в лаборатории, потом пошел в вечерний обход своих больных в «Шарите». Он успел осмотреть только одного больного и едва отошел от его койки, как почувствовал себя дурно и вынужден был прислониться к стене. Кто-то подхватил его, кто-то поддержал под руки, кто-то подвел к свободной кровати… Он не видел, кто это был, не слышал тревожного шепота вокруг. Ему не хватало воздуха, он почти терял сознание.

Его отвезли домой, на Курфюрстендам, 52. Испуганная жена уложила его в постель, настежь открыла все окна. Доктор Бригер, давний его сотрудник, сокрушенно покачал головой. Гедвига поняла, что надо ждать худшего…

Кох заснул, но проспал недолго: его разбудила сильнейшая одышка. Обливаясь потом, в полном изнеможении он ловил воздух широко раскрытым ртом. Потом началась изнурительная рвота, сильная боль в сердце, заставившая его громко застонать. В груди что-то хрипело, как будто там со скрипом раздували мехи. Доктор Бригер с трудом нащупал пульс — нитевидный и неправильный.

Через день у Коха развился отек легкого, слабость сердечной деятельности стала угрожающей.

Его лечили наперстянкой, морфием, крепким кофе; на сердце, к рукам и ногам прикладывали горячие припарки… Но никто не надеялся на выздоровление. Никто, кроме него самого.

Едва придя в себя, он стал уверять врачей, что это, наверное, вспыхнула его старая болезнь. Никто не понял, что он имеет в виду. Тогда он пояснил:

— Когда-то я заразился бугорчаткой. Должно быть, во время своих поисков туберкулезной бациллы. Я думаю, теперь болезнь, воспользовавшись моим переутомлением и возрастом, проснулась и вспыхнула. Но вы не беспокойтесь: туберкулез мне не страшен…

До чего же он все-таки был упрям; как он верил в свой туберкулин вопреки всем фактам, говорящим против него! Так верил, что не боялся собственного заболевания: он рассчитывал вылечить его своим средством! Врачи не выводили его из этого заблуждения — пусть будет бугорчатка, раз он ее не боится. Но они-то знали, что туберкулез тут ни при чем: у Коха развилась тяжелая сердечная болезнь. И этот приступ в ночь с 9 на 10 апреля, по-видимому, был первым инфарктом сердечной мышцы.

Туберкулином он, правда, не стал лечиться — через две недели дело пошло на улучшение, и ободренный Кох, едва поднявшись с постели, принялся за работу. Через месяц после начала болезни он уже составлял проект сооружения новой туберкулезной больницы Берлинского магистрата.

А с наступлением тепла его потянуло на отдых. Жена увезла его в Баден-Баден. Здесь, в отличном санатории доктора Денглера, Кох почувствовал себя совсем хорошо. Настолько хорошо, что через неделю, 27 мая, собрался принять участие в обеде за общим столом.

Гедвига одела его и усадила в удобное глубокое кресло у двери, ведущей на балкон. В ожидании, когда за ним придут, чтобы вести его в зал, Кох задремал. Гедвига на цыпочках вышла из комнаты.

Через несколько минут она вернулась — и страшно вскрикнула: Кох, раскинув руки, лежал на полу. Она бросилась к нему…

Все было кончено: Роберта Коха не стало…

Когда-то, когда он впервые начал чувствовать сердечные боли, он составил завещание. Между прочим, он просил тело его после смерти сжечь, а урну с прахом замуровать в стену Института инфекционных болезней в Берлине.

Все было выполнено в точности. А на том месте, где запрятанная в стену стоит урна с прахом Коха, ярко забелела мраморная доска с лаконичной надписью:

«РОБЕРТ КОХ.

11/XII—1843–27/V—1910»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.