Эмили Дикинсон – Сюзан Гилберт (Дикинсон) (6 февраля 1852 года)

Эмили Дикинсон – Сюзан Гилберт (Дикинсон)

(6 февраля 1852 года)

Ты позволишь мне прийти, милая Сюзи, в том виде, в каком я есть: в запачканном и поношенном платье, в огромном старом переднике, с волосами… О, Сюзи, время не дает мне подробно описывать свою внешность, но я люблю тебя так же горячо, как любила бы, если бы была безупречна. Так что тебе за дело, правда? Я так рада, милая Сюзи, что наши сердца всегда так чисты, незапятнанны, прелестны, что их незачем стыдиться. Сегодня утром я старательно трудилась. Мне следовало бы работать и сейчас, но я не могу отказать себе в роскоши побыть минутку-другую с тобой.

Посуда может подождать, дорогая Сюзи, неубранный стол никуда не убежит – они-то всегда со мной, а ты не всегда. Да ведь у Христа множество святых, Сюзи, а у меня всего несколько. Но Сюзи ангелы не получат, нет-нет!

Винни увлеклась шитьем, как швея из романа, и я уже жду, что у дверей появится какой-нибудь рыцарь, объявит себя ничтожеством пред ее лицом и отдаст ей руку и сердце как свое единственное имущество, достойное того, чтобы отдать его.

Сегодня мы с Винни говорили о старости. Винни считает, что двадцать – опасный возраст, а я говорю, что мне нет дела, молода я или нет, да пусть будет хоть тридцать и ты, и больше ничего не нужно. Винни посочувствовала моему «жухлому и желтому листу», и я снова взялась за работу. Дорогая Сюзи, сообщи, как думаешь ты, не правда ли, бывают в жизни дни, когда старость не кажется столь печальной…

Этим утром я чувствую себя серой и унылой и думаю, что было бы утешением иметь писклявый голос, надорванную спину и пугать младенцев. Но ты не убегай, голубка Сюзи, я не причиню тебе вреда, я люблю тебя так нежно, что мне страшно.

О, моя дорогая, как долго тебя нет со мной, как я устала ждать и высматривать и звать тебя. Иногда я закрываю глаза и закрываю сердце для тебя, изо всех сил пытаюсь забыть, чтобы не печалиться, но ты не уходишь, о, нет, и никогда не уйдешь – одно только слово, Сюзи, еще одно обещание, и я слабо улыбнусь и снова буду нести свой крестик грустной-грустной разлуки. Какими напрасными кажутся написанные слова, когда знаешь, каково это, насколько это близко и дорого сидеть рядом с тобой, говорить с тобой, слышать твой голос; как трудно «отвергнуться себя и взять крест свой, и следовать за Мною». Дай мне силы, Сюзи, напиши о надежде и любви, и о многотерпеливых сердцах, и о том, как велика будет награда «нашего Отца небесного». Не знаю, как я вынесу это, когда придет ласковая весна; если она придет, увидит меня и заговорит со мной о тебе, о, это наверняка меня убьет! Пока мороз жмется к окнам, пока весь мир суров и мрачен, сносить разлуку легче; земля тоже скорбит по всем своим птичкам, но, когда они вернутся, она запоет и возрадуется. Боже, что станет со мной? Сюзи, прости меня, забудь все, что я сказала, вели кому-нибудь из милых учениц прочесть кроткий гимн о Вифлееме и Марии, и ты сладко уснешь и будешь видеть мирные сны, словно я и не писала тебе об этих мерзостях. Не обращай внимания на это письмо, Сюзи, я не стану сердиться, если не добьюсь от тебя ничего, ибо я знаю, как ты занята и как мало сил остается к вечеру, чтобы думать и писать. Только пожелай написать мне, лишь иногда вздохни о том, что я так далеко, и этого хватит, Сюзи! Не кажется ли тебе, что мы добры и терпеливы, если отпустили тебя так надолго? И разве мы не считаем тебя чудом, настоящей героиней, ведь ты трудишься для людей, учишь их, покинув свой родной дом? Если мы страдаем и ропщем, не подумай, что мы забыли об отважном патриоте, воюющем на чужбине! Не скорби, Сюзи, будь счастлива и весела, ибо прошло много бесконечных дней с тех пор, как я тебе писала, а уже почти полдень, скоро наступит ночь, и тогда долгое паломничество станет днем короче. Мэтти, умник, то и дело говорит о тебе, моя милая. А теперь оставлю тебя. Хвала тому, кто даровал мне «один краткий час райского блаженства» и вдобавок дарует другой, долгий и большой, когда ему будет угодно. Верни же Сюзи домой! Люблю всегда, вечно и верно!

Эмили