Свадьба и жизнь в Кембридже (Запись и литературная обработка Е. Капицы.)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Свадьба и жизнь в Кембридже (Запись и литературная обработка Е. Капицы.)

«Дорогая Ольга Иеронимовна, мне ничего не хочется писать Вам, только одно, что люблю Вашего Петю, совсем люблю. И Вас люблю за Вашу любовь к нему. И он будет счастлив, я сделаю все для этого. Ваша любовь к нему дала ему много счастья и спокойствия. Вот это мне и хочется больше всего — успокоить, уберечь его от всех волнений.

Про себя я ничего сказать не могу, только одно, что люблю его…»

(Из письма А. Крыловой к О. И. Капице

26 апреля 1927 года).

Когда я вернулась в Париж, после того нашего с Петром Леонидовичем путешествия по Англии, я уже ясно чувствовала, что этот человек мне очень дорог. Да и Петр Леонидович чуть ли не на следующий день приехал в Париж. Я поняла, что он мне никогда, что называется, не сделает предложения, что это должна сделать я. И тогда я сказала ему: «Я считаю, что мы должны пожениться». Он страшно обрадовался, и спустя несколько дней мы поженились.

Петр Леонидович написал своей матери:

«23 апреля 1927 г., Париж

Дорогая мама,

Я, кажется, на будущей неделе женюсь на Крысе Крыловой. Ты ее полюбишь. Целую всех, всех.

Петя».

Моя мама хотела, чтобы мы непременно венчались в церкви, что мы и сделали. Кроме того, надо было зарегистрировать наш брак в советском консульстве, а для этого мне было необходимо взамен эмигрантского получить советский паспорт. Мой отец, Алексей Николаевич Крылов, в то время работал во Франции и хорошо знал нашего посла Христиана Раковского. Он пришел к нему и сказал: «Моя дочь снюхалась с Капицей. Ей нужен советский паспорт». «Это очень непросто и займет много времени, — ответил посол. — Мы поступим проще: попросим персидское посольство дать ей персидский паспорт, и тогда нам будет легко поменять его на советский». Отчего-то Алексею Николаевичу совсем не понравилась перспектива превращения его дочери в персиянку. Он страшно рассердился и поднял такую бучу в посольстве, что очень скоро все формальности были улажены. При регистрации нашего брака в советском консульстве произошла чудная история. Нас приняла там строгая дама, которая, как было видно сразу, абсолютно не понимала шуток. А Петр Леонидович всегда шутил и если видел, что у человека отсутствует чувство юмора, тут-то его особенно и разбирало. Строгая дама нас записала, а Петр Леонидович ей и говорит таким веселым тоном: «Ну, теперь вы нас три раза вокруг стола обведете?» (Он имел в виду — по аналогии с церковным венчанием.) Дама безумно обиделась, рассердилась и сказала сурово: «Ничего подобного. Но я должна сказать несколько слов вашей жене». И, обращаясь ко мне, добавила: «Если ваш муж будет принуждать вас к проституции, приходите к нам жаловаться». Даже Петр Леонидович был озадачен. Зато мы запомнили такое благословение на всю жизнь.

Обо всем этом Петр Леонидович написал Резерфорду:

«27 апреля 1927 г., Париж

Мой дорогой профессор Резерфорд,

Завтра и в пятницу я женюсь. Я хочу сказать, что завтра — в консульстве, а в пятницу — в русской церкви в Париже. Когда вернусь в Кембридж, я не знаю. Что Вы об этом думаете??!! Боюсь, что Вы скорее всего сердитесь. Вот почему я собираюсь обойтись без медового месяца и хочу привезти мою жену в Кембридж через несколько дней после женитьбы. <…>

Помолвка была примерно неделю назад, и все это время мы были заняты устройством формальной части моего бракосочетания. Дело оказалось очень трудным, поскольку моя будущая жена — русская эмигрантка и советское консульство чинило препятствия в отношении регистрации этого брака. Но сейчас, после длительных разговоров, они дали согласие. <…>

Надеюсь, Вы понимаете, что я пал жертвой собственных 300 000 гаусс, и должен признаться, что полученная мною доза была весьма велика…»

Вскоре был получен ответ:

«29 апреля 1927 г., Кембридж

Мой дорогой Капица,

Получил Ваше письмо сегодня утром, за завтраком, и прочитал его с большим интересом и удовольствием. Желаю Вам и Вашей жене всевозможного счастья в вашем новом положении. <…> Мы с женой шлем Вам наши самые теплые поздравления с этим событием и наши наилучше пожелания на будущее. Говорят, плоха та жена, которая хоть немного не поможет, так что я могу рассчитывать на то, что Ваша работа пойдет еще успешнее.

Я не очень удивлен этой новостью, поскольку до меня уже доходили слухи о Вашей магнитной восприимчивости под воздействием сильно притягивающих полей!»

В Париже у Петра Леонидовича было много друзей. Он любил Францию и приезжал сюда не только по научным делам, часто проводил здесь свой отпуск. Среди людей, с которыми Петр Леонидович познакомил меня в Париже, был Пьер Бикар, ученик Ланжевена, молодой французский физик. У отца Бикара было большое меховое дело. Бикар предложил Капице купить мне меховое манто, при этом брался сделать так, что оно обошлось бы значительно дешевле. Каково же было его удивление, когда на вопрос Петра Леонидовича, хочу ли я манто, я с презрением ответила, что никогда не ношу мехов. Бикар был поражен: «Знаешь, Капица, первый раз вижу женщину, которая отказывается от мехового манто». Он всегда мне это вспоминал.

Решив, что надо устроить что-то вроде медового месяца, мы поехали в Довиль — очень модный и симпатичный курорт на Ла-Манше. Петр Леонидович любил модные места, роскошные гостиницы и всякую такую чепуху. Он никогда не мог привыкнуть к тому, что мне это абсолютно безразлично, и говорил: «Это ужасно, ты никогда не понимаешь, что ешь, тебя очень трудно угощать».

Не прошло и нескольких дней нашего медового месяца, как Петр Леонидович сказал мне: «Знаешь, мне очень хочется ехать в Кембридж, работать. Поедем». И мы поехали…

Довольно скоро я поняла, что первое и основное у него — его работа. Так что мне нужно было с самого начала решить, что работа — это самое главное. А все остальное к ней прилагается. И не надо мне по этому поводу делать ему никаких скандалов, хотя можно иногда сердиться — в конце концов, нельзя было все спускать, надо было его иногда и останавливать.

Сначала Петр Леонидович хотел, чтобы я ему помогала в лаборатории, занималась фотографированием и еще чем-то в этом роде. Но из этого ничего не получилось, потому что я абсолютно ни с какой стороны не научный работник. Было совершенно очевидно, что Лаурман все делает гораздо лучше, а на меня Петр Леонидович только раздражался.

Но в лаборатории я бывала часто. Когда к Петру Леонидовичу приходили гости, он обязательно устраивал чай, прямо в том зале, где находилась большая машина. Там было много места, потому что машина должна была стоять далеко от катушки. Освобождали лабораторный стол и ставили его посередине. На него водружали большой самовар. Петр Леонидович был большим патриотом и всячески подчеркивал, что он русский, даже в мелочах.

Такой чай бывал, только когда к самому Петру Леонидовичу кто-нибудь приходил или Резерфорд кого-то приводил, а ежедневно чай пили в Кавендишской лаборатории. Около пяти был перерыв, и все сотрудники собирались на чай, но это не было долгим действом. Пили чай, решали какие-то свои насущные проблемы, которые можно было тут решить сразу, и уходили работать дальше.

Пока Капица не был женат, он жил в Тринити-колледже, у него были две хорошие комнаты на втором этаже Nevill’s court. Но семейным людям не полагалось жить в колледже. Сначала мы сняли совсем маленький симпатичный домик в самом центре Кембриджа в Little St. Mary’s Lane, но вскоре переехали в дом на Storey’s way, где родился наш старший сын Сережа. Понемножку завели мебель. В то время Петр Леонидович еще играл на фортепьяно, и ему очень хотелось его иметь. Так что мы купили пианино, и впоследствии этот инструмент переехал с нами в Москву. Петр Леонидович любил, чтобы в доме были картины, и всегда говорил, что картины должны висеть в частных домах, а музей — это кладбище картин.

В доме на Storey’s way мы жили долго. Туда к нам приезжала Ольга Иеронимовна, мать Петра Леонидовича. Она приехала познакомиться со мной и понянчить маленького, недавно родившегося внука. Есть прелестная фотография Ольги Иеронимовны с маленьким Сережей на руках. У нее такое веселое, счастливое лицо — наконец, она как-то успокоилась за Петра Леонидовича: он снова не один, у него семья, и, что немаловажно, его жена не англичанка.

Петр Леонидович был очень контактным человеком, с живым интересом к самым разнообразным проблемам науки, общества, искусства. Поэтому и круг друзей у нас был очень широк. Но я думаю, одним из самых близких Петру Леонидовичу был Поль Дирак. Замкнутый, немногословный, застенчивый, можно сказать, абсолютно противоположный Капице по характеру, Дирак был с ним как-то особенно душевно близок и трогательно внимателен. Когда Капица был вынужден остаться в СССР и не имел возможности сам никуда поехать, Дирак много раз приезжал в Россию, чтобы побыть с ним, чтобы Петру Леонидовичу не было здесь одиноко. В самый трудный период — летом 1935 года, когда я с детьми еще оставалась в Кембридже, Дирак приехал специально, чтобы вместе провести отпуск.

Возвращаясь к нашей жизни в Кембридже, нельзя не вспомнить Джеймса Чадвика. Особенно в первые годы Чадвик был достаточно близок с Капицей. Однажды они поехали куда-то на мотоцикле Петра Леонидовича. Чадвик был за рулем. Так случилось, что на большой скорости мотоцикл опрокинулся, и они оба вылетели из него. Петр Леонидович при этом сильно рассек себе подбородок, и память об их с Чадвиком прогулке осталась у него на всю жизнь. Но их отношения, по-видимому, не испортились. Чадвик позвал Капицу быть шафером на своей свадьбе, а шафером, по английским традициям, мог быть только близкий друг.

Надо сказать, что в молодости Капица был очень лихим водителем. Приехав в Кембридж, он сразу купил себе мотоцикл, а когда мы познакомились, у него был уже автомобиль — «Лагонда». Он любил быструю езду и если чувствовал, что его пассажир в испуге смотрит на спидометр, то всегда утешал его тем, что спидометр показывает километры, а не мили в час (как это было на самом деле). Он мне рассказывал, как однажды проскочил между двумя идущими навстречу друг другу трамваями, в самый последний момент. Петр Леонидович очень любил Чарлза Эллиса. Это был прелестный человек. Он стал физиком в германском плену, куда по воле судьбы попал вместе с Чадвиком. Чадвик сумел заинтересовать Эллиса физикой, и он стал выдающимся ученым.

В начале своего пребывания в Кембридже Капица был дружен со Скиннером и всей его семьей, одно время отчаянно ухаживал за сестрой Скиннера, очень красивой девушкой. Мать Петра Леонидовича была в ужасе, что он женится на англичанке и не вернется в Россию. Капица всегда говорил, что Скиннер хороший физик, но у него есть один большой недостаток: он очень богат. Семья Скиннеров была владельцем знаменитых сапожных магазинов «Лилли энд Скиннер» (Lilley and Skinner).

Долгие годы близкими нашими друзьями были Кокрофты — Джон и Элизабет. Когда их первому ребенку было около четырех лет, он неожиданно для всех умер. Я до сих пор слышу голос Джона по телефону, когда он мне позвонил и сказал: «Тимоти умер…» — «Как умер?» — «Так, закашлялся и умер…» Это был страшный удар. Когда Кокрофт уезжал куда-нибудь вечером и Элизабет оставалась дома, я всегда к ней ездила, и мы проводили вечера вместе, чтобы она не оставалась одна. Это было большое общее горе. Джон и Петр Леонидович много работали вместе, особенно над постройкой большой машины — «импульсного генератора». А потом, когда понадобилось переправлять генератор и все оборудование Мондовской лаборатории в Москву, то и здесь Кокрофт все организовал наилучшим образом.

Но, безусловно, наибольшее влияние на Капицу имел Резерфорд. Капица восхищался всегда Резерфордом и считал его не только гениальным ученым, но и совершенно поразительным человеком. У них была настоящая дружба, очень интересные внутренние отношения, о которых, в сущности, никто не может рассказать. После того как Капица стал членом Тринити-колледжа, он по заведенной традиции стал ходить туда на воскресные обеды. Это было такое место встречи, где всем было интересно. В обеде участвовали не только физики, но и ученые, работающие в самых разных областях, — члены колледжа и их гости. Непременно бывал и Резерфорд. Они проводили вместе вечер. Разговоры, начавшиеся за обедом, продолжались, когда Капица провожал Резерфорда домой. Дом Резерфорда был на их пути. Надо только пройти вглубь, перейти через мостик, и на Бекс-аллеях находился дом Резерфорда. И вот они вдвоем долго гуляли по этим аллеям перед тем, как расстаться. Говорили о самых разных вещах: о науке, о политике, об истории, обо всем. К сожалению, никто так и не узнает, о чем они говорили. Иногда эти прогулки длились долго. А потом Резерфорд входил в свой дом, а Петр Леонидович шел к себе. Уже много времени спустя, когда Капица оказался в Москве, Резерфорд писал ему, как ему не хватает этих прогулок и разговоров.

Однажды Петр Леонидович повел Резерфорда на представление «Дяди Вани» Чехова. Резерфорд заинтересовался Чеховым, его драмами. После спектакля он был сильно взволнован и сказал Капице: «Я бы так же, как дядя Ваня, стрелял в профессора…»

Когда Петр Леонидович учредил свой семинар, то он стремился к его международности. Он постоянно приглашал выступить всех физиков, которые приезжали в Англию, в Кембридж, а иногда у него докладывали и не физики. У Петра Леонидовича установились широкие связи и хорошие отношения практически со всеми физиками Европы. Он очень любил Ланжевена и, когда бывал в Париже, всегда с ним виделся. У него были друзья и в других европейских странах — Дебай, Штерн, Эренфест, Франк, Борн, Бор — со всеми этими замечательными учеными Петр Леонидович довольно часто встречался и переписывался. Меньше всего друзей у него было в Америке — ведь тогда там все только начиналось. Он был дружен с сыном большого американского физика Р. Э. Милликена, был у него и ученик из Нового Света — канадец Вебстер.

Одно время у Петра Леонидовича работал молодой индус Даулат Сингх Котари. В Англии он чувствовал себя не очень уютно, так как хотя и не был националистом, но боролся за индийскую независимость. Котари с удовольствием приходил к нам — для него было очень важно, что мы не англичане, к тому же мы всячески старались его пригреть. Котари был вегетарианцем, мы учитывали и это. Когда Котари закончил работу у Петра Леонидовича и защитил диссертацию, то я спросила его, что он будет делать в Индии. Он грустным голосом ответил: «Наверное, сяду в тюрьму». Но, слава Богу, этого не произошло, хотя он и был очень близок Неру. Впоследствии Котари был в правительстве Неру, но физику не бросил; одно время был президентом Академии наук Индии. Котари всю жизнь почитал Петра Леонидовича, был ему глубоко благодарен. Когда много лет спустя мы были в Индии, то поняли, что в те далекие английские годы сделали для Котари что-то очень важное, что он запомнил на всю жизнь.

Петр Леонидович всегда следил, чтобы к нему приезжали русские физики, если они работали, как англичане говорят, на континенте. Когда И. В. Обреимов решил приехать на некоторое время в Англию, то Петр Леонидович помогал ему добыть визу. С этим связана чудная история. Петру Леонидовичу позвонили как-то по телефону и спросили: «Кто такой Обреимов?» Петр Леонидович ответил, что это известный молодой русский ученый. «А, ну тогда все благополучно». Как впоследствии выяснилось, когда Обреимов сошел на английскую землю, то был задержан — его вид не внушал доверия английским таможенникам. На нем был надет какой-то необыкновенный лапсердак, сзади висел рюкзак, сверху к рюкзаку был приделан чайник, а в чайнике лежали диапозитивы. Англичане не могли поверить, что у ученого может быть такой вид.

Кроме физиков, у нас было много друзей, самых разнообразных, — историки, литературоведы, археологи, священники, экономисты и т. д. Среди наших друзей были Мери и Хью Хьюзы. Он был выдающимся архитектором, довольно много строившим в Кембридже. По проекту Хьюза была сооружена Мондовская лаборатория, которую Лондонское Королевское общество построило специально для работ Петра Леонидовича. Он же проектировал и наш последний дом на Huntingdon Road. Кроме того, Хьюзы состояли в обществе охраны мельниц, и у них самих была мельница в Норфолке, на берегу моря. На этой мельнице мы с детьми жили три лета.

Когда мы решили построить собственный дом, нам удалось получить хороший участок. Считалось, что это далеко от центра, но на самом деле было минут десять езды на велосипеде. Недалеко располагалась университетская ферма. У нас был большой участок с теннисным кортом. Рядом мы разбили очень смешной маленький сад, посадили там деревья. Когда мы поселились на Huntingdon Road, наш участок был совершенно голый, а сейчас там вырос сад. Мы наведались посмотреть, что стало с этим местом, когда приехали вновь в Кембридж после тридцатилетнего перерыва. В этом доме родился наш младший сын Андрюша.

Маленьких детей Петр Леонидович боялся, он почти никогда не брал их на руки. Он не мог забыть ужасной гибели своей первой семьи. После этой трагедии он страшно переживал болезни своих близких, до сердечных приступов. Болезни для него — это был просто ужас. Он никогда не мог успокоиться, и его безумно травмировали любые болезни детей. Он интересовался детьми, когда они становились более или менее большими. Трагедия, пережитая в юные годы, долго, очень долго не оставляла его. Он не любил вспоминать прошлое и никогда не рассказывал об этом. Мы не отмечали Рождественские праздники, ведь это были для Петра Леонидовича страшные дни, когда умерли его жена и новорожденная дочь. Только много позже, когда подросли наши дети, мы стали для них устраивать праздник.

Пока мы с Петром Леонидовичем жили в Англии, то почти каждое лето во время отпуска приезжали в Россию. И тогда он обязательно встречался с нашими «старшими товарищами», особенно с теми, кто заведовал в это время наукой. Как-то раз Петр Леонидович договорился о встрече с Н. И. Бухариным, и эта встреча совпала с днем нашего отъезда из Москвы в Ленинград. Бухарин был веселым человеком и хорошо говорил. Он был великолепным спорщиком. Бухарин пытался убедить Капицу, что чем больше ученых занимается наукой, чем больше существует научных институтов, тем лучше. Петр Леонидович же доказывал, что наука развивается совершенно по другим принципам. Они спорили долго, наконец Капица вынужден был сказать Бухарину, что ему надо ехать на вокзал, потому что сегодня он уезжает в Ленинград, на что Николай Иванович ответил: «В таком случае я вас провожу — ведь спор наш еще не окончен». И всю дорогу они продолжали спорить. Но вот мы приезжаем на вокзал, подходим к нашей «Стреле», Бухарин нас провожает, и они с Петром Леонидовичем все продолжают спорить. Нам надо уезжать, и тут Бухарин вдруг говорит: «Знаете, я не могу этого так оставить, я поеду с вами, только позвоню по телефону, что уезжаю». Через некоторое время, когда поезд уже шел, Бухарин появился в нашем купе и спор продолжился. Далеко за полночь, когда они наконец кончили свой разговор, Петр Леонидович предложил Бухарину переночевать в нашем купе, на что тот ответил: «Спасибо, но я уже договорился с проводником, и он уступит мне одну из коек в своем купе». А ведь в это время Бухарин был все еще весьма крупной фигурой, но он мог совершенно спокойно, предупредив лишь по телефону, уехать, потому что не закончил важный для него разговор, и спать при этом в одном купе с проводником. Наутро он сел в поезд, уходящий в обратную сторону, и через сутки был в Москве…

Как-то, возвращаясь из России в Англию, мы решили остановиться на несколько дней в Берлине. Там нас встретил П. Гейландт, прекрасный инженер и один из крупнейших предпринимателей Германии. Он был владельцем фирмы «Линде и Гейландт», занимался жидким воздухом и жидким кислородом, был одним из главных «кислородчиков» в этой стране. Гейландт, естественно, знал Петра Леонидовича и очень ценил его как ученого. Так вот, когда мы попали в Берлин, Гейландт нас встретил и предложил гостеприимство своего дома. Это был великолепный дом с садом, оригинально устроенный. Часть его была абсолютно современна: нажимаешь, например, кнопку — громадная стеклянная дверь уходит вниз, и ты оказываешься в саду. Другая же половина, напротив, была совершенно старомодна — там стояла тяжелая черная резная мебель, на стенах висели старинные портреты. Дом был разделен в соответствии со вкусами стариков и молодежи.

Через несколько дней Гейландт должен был уехать из Берлина по делам, а опекать нас он поручил некоему мистеру Шмидту или Шульцу, сказав, что предоставляет нам свой автомобиль и мы можем распоряжаться им как своим. Однажды приходит этот Шульц к Петру Леонидовичу и говорит: «Я очень сожалею, но иногда господин Гейландт дает свою машину господину Гитлеру, и вот сегодня ему очень нужна машина. Вы позволите ему взять машину, которая сейчас в вашем пользовании?» Вот так и получилось, что когда-то мы дали разрешение Гитлеру ездить на «нашей» машине. Возвращаясь в прошлое, понимаешь, что именно эти богатейшие люди, крупные предприниматели, воспитали Гитлера и содержали его.

В конце августа 1934 года мы, как всегда, решили навестить Ольгу Иеронимовну и Леонида. На этот раз мы поехали в Россию на машине, которую незадолго до этого купили. Это была машина марки «Воксхолл». Сначала мы погрузили ее на пароход и отправились в Берген. Из Бергена уже на машине мы поехали на север Норвегии и через Швецию и Финляндию добрались до Ленинграда. Это было очень красивое путешествие — мы проезжали фиорды, поднялись в горы, добрались до самых северных районов. По дороге останавливались, собирали грибы, тут же их жарили, купались в озерах. Одним словом, это была прелестная поездка. На границе Финляндии нам отчего-то пришлось вместе с машиной погрузиться в поезд, и таким образом мы переехали границу СССР и прибыли в Ленинград. В общей сложности наше путешествие продолжалось около двух недель.

Мы провели в Ленинграде какое-то время, потом Петр Леонидович съездил в Харьков, и мы уже стали понемногу собираться в обратный путь, как неожиданно его вызвали в Москву, в Совнарком. Он пробыл там долго, а когда вернулся, сказал: «Знаешь, они не пускают меня назад в Кембридж». Для Петра Леонидовича это было полнейшей неожиданностью и очень тяжелым ударом. В тот же вечер мы поехали обратно в Ленинград, и я хорошо помню эту ночь в поезде. Он был страшно потрясен, невероятно, все рухнуло. Он потерял лабораторию, только что построенную специально для него, с самыми новыми приборами, где уже был получен первый жидкий гелий и намечались очень интересные опыты. Все было готово в Кембридже, все его ждало, и тут все рухнуло.

Это было страшное время. Петр Леонидович не знал, как ему поступить и что делать. Сначала еще была какая-то надежда, что удастся договориться с властями, но потом стало совершенно ясно, что его не выпустят. Надо было решать, что делать в этой ситуации. Необходимо было посоветоваться с Резерфордом и узнать его настроение, к тому же в Кембридже оставались дети. Я должна была как можно скорее вернуться в Англию, моему отъезду не чинилось никаких препятствий. В первых числах октября я уехала. Но перед моим отъездом мы договорились с Петром Леонидовичем о самых разнообразных вещах — как мы будем переписываться и какие у нас будут в письмах шифры, чтобы было понятно только нам, обсуждали мы подробно, и как поступить с детьми. Мы совершенно не знали, чем окончится наша жизнь здесь: посадят — не посадят, вышлют — не вышлют, и не хотели, чтобы дети от этого страдали. Мы думали, что, может быть, я вернусь к Петру Леонидовичу, а детей оставим за границей, в каком-нибудь закрытом учебном заведении.

Петр Леонидович просил меня по приезде в Англию как можно скорее поговорить с Резерфордом, все ему рассказать, узнать его отношение. Когда Мондовская лаборатория планировалась, Петр Леонидович оговорил с Резерфордом возможность того, что когда-нибудь он уедет и в таком случае сможет забрать оборудование с собой, возместив Кембриджскому университету все затраты. Так что в принципе он предусмотрел такую возможность, но никогда не думал, что все случится так неожиданно. Вот и отправилась я в Англию со всеми полномочиями от Петра Леонидовича.

По приезде в Англию я увиделась с Резерфордом и рассказала ему, что Петр Леонидович задержан в России, — он должен был знать все. Резерфорд был озадачен, очень огорчен и в высшей степени недоволен всем этим. Он тут же написал письмо нашему послу в Англии И. М. Майскому. Ответ посла содержал твердое заявление, что Советскому Союзу в данный момент необходимы все ученые, которые работали за рубежом. Таким образом стало ясно, что ситуация с Капицей — это не временное недоразумение.

По Кембриджу стали распространяться самые разнообразные слухи о том, что случилось с Капицей, о его положении в России. Резерфорд считал, что по возможности надо избегать проникновения этих слухов в печать. С другой стороны, он старался привлечь международное научное мнение. Он связывался с крупнейшими мировыми учеными — Бором, Ланжевеном, Дираком, Дебаем и некоторыми другими. И многие из них сделали все, что могли, чтобы оказать давление в помощь Петру Леонидовичу.

После того как Петра Леонидовича задержали в России, ко мне несколько раз обращались разные люди с предложением организовать его побег. Помню, пришел ко мне однажды Сцилард и говорит: «Давайте устроим побег Капицы. Мы его увезем на подводной лодке». Я ему ответила, что это, конечно, очень интересно, но, я думаю, Петр Леонидович никогда на это не согласится. Я знала настроения Петра Леонидовича и знала, что он никогда бы не смог остаться в Англии навсегда, порвав со своей родиной. То, что он все годы жизни в Англии оставался советским гражданином, сильно мешало всем, начиная с Лондонского Королевского общества, мешало всей нашей жизни в Кембридже. Сколько раз к нему обращались, говоря, что это неудобно, бесчисленное число раз. А для Резерфорда это был подвиг — иметь в своей лаборатории, всячески поддерживать и продвигать советского гражданина.

Мы с Петром Леонидовичем регулярно писали друг другу подробные письма, обычно 2–3 раза в неделю. Особенно в первое время он никому больше не писал, только мне. А я уже эти письма переводила, во всяком случае важнейшие места, и отдавала Резерфорду, чтобы он видел, какое настроение у Петра Леонидовича и что вокруг него происходит. Я была посланцем Петра Леонидовича за границей. Через меня проходило все то, о чем он хотел, чтобы там знали.

Иногда я писала Петру Леонидовичу секретные письма. В то время довольно много наших друзей ездили в Россию и обратно, и я всегда посылала с ними посылку для Петра Леонидовича. Однажды я ему послала подробное письмо, написанное на тоненькой бумажке очень мелко. Там было детально описано все, что тут происходило, какие настроения, как кто реагирует на его положение, и к кому мы обращались за поддержкой, ну абсолютно все. Потом я взяла трубочку мыльной пасты, вытащила оттуда серединку, заткнула в освободившееся место мою бумажку, завернутую в какую-то серебряную штучку. Эту мыльную пасту я попросила передать Петру Леонидовичу среди прочих вещей — носков, мыла, рубашек. А Петру Леонидовичу написала нашим секретным способом — обрати внимание на те вещи, что я тебе посылаю. И он обратил внимание, извлек эту бумажку и после этого очень хорошо знал все обстоятельства его дела здесь, в Англии.

Мы, конечно, понимали, что долго скрывать положение вещей с Петром Леонидовичем невозможно. Самые разнообразные слухи распространились уже довольно широко. Однажды весной 1935 года он мне прислал письмо, где, используя наш шифр, писал о том, что нужно, собственно говоря, уже все рассказать о действительном положении вещей. После этого у меня был разговор с Франком Смитом, нашим хорошим знакомым. Он был научным секретарем Лондонского Королевского общества, секретарем Департамента научно-технических исследований и осуществлял связь с прессой. В результате в конце апреля в лондонской газете «Ньюс Кроникл» появилась заметка «Кембридж получил удар от Советов: известный русский ученый отозван». В этой статье была изложена вся история о том, как оставили Петра Леонидовича в России, и помещено интервью с Резерфордом. На следующий же день в газетах поднялся невероятный шум. Как всегда бывает, вместе с правдой попадалась полнейшая чепуха и вымысел. Несколькими днями позже в «Таймс» была опубликована большая статья Резерфорда о Капице, где подробно рассказывалось о его работе в Кембридже и о том, как его не выпустили из России. Однако наше руководство отвечало, что Капица нужен Советскому Союзу и ему там будут предоставлены все условия для работы.

В это время уже началось строительство Института физических проблем, директором которого был назначен Петр Леонидович. Но он все время чувствовал себя узником, к нему даже были приставлены два охранника, которые везде его сопровождали и очень раздражали. К тому же Петра Леонидовича особенно огорчало, что он не мог напрямую открыто общаться с Резерфордом, ведь он знал, что все письма обязательно прочитываются.

Вскоре начались разговоры о том, что Мондовскую лабораторию можно было бы продать России. Конечно, это все было возможно только благодаря Резерфорду. Он имел громадное, колоссальное влияние в Англии как великий ученый. И он взялся за это дело. Он писал, что лаборатория не может быть без Капицы, а Капица не может быть без лаборатории, поэтому их надо объединить.

Тогда и я начала думать, что надо переезжать. Не очень было ясно, как поступить с детьми. Петр Леонидович ведь все время находился на острие ножа, и мы не знали, не были уверены до самого конца — вернусь я с детьми, или я вернусь, а дети останутся в Англии. Мне тогда очень помог Вебстер. Он вместе со мной ездил по разным закрытым учебным заведениям либерально нового толка, где дети воспитывались очень свободно и интересно. Мы хорошо понимали, что Петр Леонидович должен быть совершенно свободен в своих действиях: страх за семью, детей не должен мешать ему в принятии решений. Но под конец все-таки остановились на том, что надо брать детей с собой в Россию.

Перед тем как переезжать окончательно, я поехала в Москву на короткий срок, чтобы подготовить все к переезду с детьми. И тут произошел забавный случай, который при всей своей забавности показывает, как несвободен был тогда Петр Леонидович. Я ехала на поезде, и он захотел меня встретить на границе в Негорелом. Отпустить Петра Леонидовича одного не решились, и он поехал со своим заместителем Л. А. Ольбертом, который был приставлен к нему. Когда я приехала в Негорелое, то встретили меня они оба. Я появилась — такая фифочка заграничная, в шляпке, на высоких каблуках. Ольберт и решил, что я — дамочка. И вот, когда мы ехали в поезде назад в Москву в купе, я спросила, зачем он, собственно, приехал с Петром Леонидовичем. Ольберт ответил, что они боялись, что Петр Леонидович перебежит через границу. А я его спрашиваю: «Ну что бы вы сделали, если б он побежал?» — «Я бы в него стрелял». — «Как стреляли?» — «У меня револьвер есть». Он вынимает револьвер и мне показывает. Я ему говорю: «Да это не настоящий…» Ольберт мне револьвер протягивает, я его выхватываю у него из рук и говорю: «Теперь я его вам не отдам, а выброшу в окно». Ольберт был в ужасе. Он никак не ожидал от меня, «дамочки», таких решительных действий. А вдруг я и вправду выброшу револьвер или, чего доброго, стрелять начну. Слава Богу, это была уже ранняя осень, и окошко в купе было закрыто, а то бы я, без всякого сомнения, вышвырнула револьвер. Меня очень раздражало и выводило из себя обращение с Петром Леонидовичем, недоверие к нему. Через некоторое время Петр Леонидович сказал примирительным тоном: «Ну, уж отдай ему его игрушку». После этого случая Ольберт меня зауважал и очень боялся. Он никогда не знал, что еще эта дамочка сделает.

После возвращения в Англию я развила большую энергию, занималась и домом, и лабораторией. Вместе с Кокрофтом мы следили, чтобы все было как надо упаковано и отправлено. Из дома нашего все, что возможно, мы перевезли в Россию, а сам дом сдали.