Жена «дела Капицы» (Е. Капица)

Жена «дела Капицы» (Е. Капица)

Анна Алексеевна очень неохотно вспоминала год, проведенный в Англии без Петра Леонидовича. До этого времени они прожили в браке семь лет, и Анна Алексеевна всегда отмечала, что это были самые счастливые годы в их жизни. Оба они были молоды, жизнерадостны, Петр Леонидович уже имел достаточно прочное положение среди своих коллег-физиков, работа его была на подъеме. И вдруг в одночасье все оборвалось.

Может быть впервые за свои тридцать с небольшим лет Анна Алексеевна оказалась один на один со сложнейшей жизненной ситуацией. Она должна была представлять интересы Капицы в Англии, улаживать, утрясать все возникшие в результате такого неожиданного поворота событий проблемы. Анна Алексеевна была абсолютно полномочным представителем Капицы, вела огромную переписку с крупнейшими учеными и политиками, разговаривая с ними на равных, и в первую очередь потому, что сознавала себя проводником интересов Капицы. Она никак не могла смириться с создавшимся положением вещей и отчаянно боролась за возможность для Петра Леонидовича вернуться в его кембриджскую лабораторию. Иногда действия Анны Алексеевны были в высшей степени импульсивны, возможно, не всегда продуманны до конца, но вряд ли ее можно в этом упрекнуть. Она получала из России письма Петра Леонидовича, в которых он был с ней предельно откровенен, описывая свое душевное состояние (см. «Письма в год разлуки»).

Вынужденная жить за тысячи километров от мужа, Анна Алексеевна, конечно, очень страдала и испытывала колоссальное душевное напряжение, но практически никогда она не позволяла себе показывать это в письмах к Петру Леонидовичу. Тон этих писем в основном нарочито спокойный и деловой. О ее душевном состоянии мы можем судить только из слов, брошенных вскользь в письмах к друзьям и коллегам Капицы:

«Так случилось, что я стала женой „дела Капицы“ и каждое усилие помочь ему воспринимаю очень остро…» (из письма к Г. Ласки, 24 июля 1935 г.); «…Читая письма Капицы, я не могу отделаться от необычайно острого ощущения чудовищной жестокости и бездушности всего происходящего…» (из письма к П. Дираку, 9 апреля 1935 г.); «Я очень рада, что он чего-то хочет, это дает мне надежду, что вернется вновь к нему его удивительный интерес к жизни, способность получать удовольствие от того, что происходит вокруг него. Я не могу думать без ужаса о том годе, который он провел в России, и теперь он начинает или пытается начать жить…» (из письма к П. Росбауду, 6 августа 1935 г.). Можно привести еще множество подобных замечаний, рассеянных по разным письмам.

Конечно, Анна Алексеевна рвалась в Москву к мужу. Но почти год она не могла себе этого позволить. Ее связывали и необходимость отстаивать интересы Петра Леонидовича за границей, и страх перед действиями советских властей. Причем, боялась она не за свою жизнь и жизнь своих детей (их она собиралась оставить в пансионе в Англии). Она боялась, что ее присутствие в России может быть использовано для шантажа и давления на Капицу и он не сможет быть абсолютно свободным в своих поступках.

Но все же в конце лета 1935 года она, после согласований с Петром Леонидовичем и Резерфордом, решила ехать в Россию. В письме, написанном близкому другу и ученику Капицы В. Вебстеру, видно, как радуется она предстоящей поездке, несмотря на то что отчетливо представляет себе всю связанную с ней опасность:

«14 августа 1935 г., Кембридж

….Немедленно сообщаю тебе новость: я плыву в Россию примерно через три недели!

Капица пишет, что он разговаривал с представителями правительства, в частности с Межлауком, который сказал ему, что они очень хотят, чтобы я приехала, потому что они верят, что я помогу Капице и т. д. Я написала ему, что настоящая причина, возможно, в том, что им надоело мое вмешательство, как говорил Майский. Но он (К.) думает, что в настоящее время я могу приехать абсолютно безопасно, и что у него есть формальные уверения Межлаука, который сказал, что достаточно его и Молотова слов, и что они говорят, что я смогу абсолютно свободно приехать и уехать. Ну, я думаю, кто-то из нас должен же начать доверять другой стороне, и даже хорошо, что это буду я.

Дирак в России и все время проводит с К., Эдриан собирается очень скоро навестить его, а потом и я приеду, и я думаю, что это очень его поддержит. Мне кажется, что происходят значительные изменения в их (Капицы и советского правительства. — Е. К.) отношении друг к другу, и я надеюсь, что это происходит не только благодаря Конгрессу, а что это начало взаимопонимания. К. пишет, что он по-прежнему считает, что после того, как я побуду там, тебе будет необходимо приехать, потому что, говоря по правде, он не доверяет нашим людям и тому, что они говорят.

Я уславливаюсь со всеми таким образом — в случае крайней необходимости присмотреть за детьми я поручаю госпоже Робертсон, я даю ей все полномочия, чтобы моя мама чувствовала, что она не совсем одна. Все научные бумаги Капицы с разрешения Резерфорда я сложила на чердаке Кавендишской лаборатории, а тебя хотела бы попросить сохранить все мои частные бумаги, переписку и т. д., относящиеся к делу Капицы. Если дело обернется совсем плохо и мы с Капицей оба попадем в тюрьму, то ты должен будешь вести мои дела здесь. Я прошу тебя об этом, потому что в продолжение всего этого трудного года ты был для меня большим и надежным другом, а кроме того, ты уходишь в „политику“, и тебе будет, возможно, интереснее, чем кому-либо другому, проследить за этим „делом“ до самого конца. Я уверена, что Ласки поможет тебе в этом случае, я напишу ему об этом.

Все мои частные бумаги я положу в пакет, напишу на нем твое имя и оставлю для тебя.

Да, интересно, что я увижу в России, но снова быть с Капицей — это такое облегчение, что я ни о чем не думаю.

Дай мне знать, согласен ли ты забрать пакет, если я не вернусь…»

Вскоре Вебстер ответил телеграммой:

«С удовольствием сделаю для тебя все, что могу. Вебстер»

Однако дела с поездкой в Россию осложнились. Это видно из письма к Росбауду, давнему другу семьи Капиц.

«31 августа 1935 г., Кембридж

…Мои дела в настоящий момент хуже некуда. Я снова просила в посольстве СССР гарантий, что я смогу вернуться назад, т. к. мои дети остаются здесь. Они не отказали мне полностью, но отказались разговаривать со мной в присутствии третьего лица. <…> Я очень огорчена, ведь я думала, что, наконец, увижу Капицу. <…> Целый год мы жили в разлуке, и в тот момент, когда, как мне казалось, наступило просветление, все рухнуло.

Резерфорд и все мои английские друзья очень против того, чтобы я ехала, не получив настоящих гарантий, что можно будет вернуться назад. И я чувствую, что не имею права делать что-нибудь против воли Резерфорда.

Вот видите, как все сложно. Так странно, что они так грубы и невежливы со мной, если они хотят, чтоб я приехала, и, кажется, зачем начинать всю эту суету, если у них нет желания задержать меня в России?

Самое плохое в противостоянии правительству — то, что человек чувствует себя полностью в их власти…»

П. Росбауд — А. А. Капице

«4 сентября 1935 г., Берлин

…Мне кажется, что Ваши дела с поездкой в Москву очень плохи. Я очень боюсь, что если они даже не хотят говорить об этом в присутствии третьего лица, то это абсолютно ясный сигнал, что Ваши люди в настоящий момент не разрешат Вам вернуться назад к детям. Мне очень жаль, что я не могу помочь Вам, так как Вы, и только Вы можете знать, должны ли Вы ехать к Капице или оставаться в Кембридже с двумя детьми, должны ли делать что-либо против воли Резерфорда или нет. <…> Трагизм ситуации в том, что Вы оказываетесь разлученной или с Капицей, или с детьми, а они все нуждаются в Вас…»

Анна Алексеевна отвечает ему письмом, в котором предельно откровенно звучат ее любовь и преданность Петру Леонидовичу:

«9 сентября 1935 г., Кембридж

…Вы говорите в своем письме, что я должна сделать выбор, прийти к какому-то решению. Нет, мне нечего решать, моя жизнь — с Капицей, у детей своя собственная жизнь. Они смогут остаться в Англии, и, если что-нибудь случится с нами с обоими, я уверена, друзья Капицы присмотрят за ними. Это не волнует меня нисколько. <…> Весь вопрос в том, будет ли мое присутствие в России полезно для Капицы. Я не сомневаюсь ни на секунду, что ему персонально будет гораздо лучше. За тот год, что мы провели в разлуке, мы узнали и полюбили друг друга больше, чем за все 7 лет, которые мы были вместе. Все это так, но, может быть, мое присутствие будет использовано, чтобы оказывать на него давление — это единственное, что меня беспокоит. Весь этот год он чувствовал, что может абсолютно свободно говорить нашим людям все, что он считал правильным, и он знал, что и я, и дети в полной безопасности. Но предположите на один момент, что они начнут оказывать на него давление, угрожая сделать что-нибудь со мной. Это единственно, что удерживает меня от поездки туда даже без всяких гарантий. Это выглядит настолько абсурдным, что мы в XX веке думаем о такой возможности, но как бы она ни была мала, если она существует, мы не должны забывать о ней. Это был сильный удар для Капицы, он ждал меня, а я должна воздержаться от поездки…»

Однако все дела постепенно уладились, и Анна Алексеевна смогла уехать в Россию. Она пробыла вместе с Петром Леонидовичем около полутора месяцев и возвратилась в Англию с твердым намерением переезжать вместе с детьми в Москву. Она, видимо, очень хорошо поняла, что в создавшейся ситуации дальнейшая борьба за возвращение Капицы в Англию бесполезна и для них обоих будет самое лучшее как можно скорее жить снова всем вместе.

Она феноменально быстро, менее чем за два месяца, «свернула» всю свою многолетнюю жизнь в Англии. Причем надо отметить, что она не только занималась упаковкой предметов домашнего обихода. Ей было необходимо уладить множество формальностей, решить дела с домом. Кроме того, она вместе с коллегами Капицы участвовала и внимательно следила за упаковкой и пересылкой в Москву оборудования Мондовской лаборатории и бумаг Капицы. И это было для нее самым главным. (Хочется в связи с этим вспомнить один эпизод, произошедший много десятилетий спустя. В созданный Анной Алексеевной Мемориальный музей П. Л. Капицы как-то забрались воры. Они унесли несколько фотоаппаратов Петра Леонидовича, коллекцию старинных монет. Придя в музей после этого события, Анна Алексеевна не очень огорчилась пропажам. Она только повторяла: «Какие „благородные“ воры. Они не причинили никакого вреда приборам Петра Леонидовича. Ведь это самое ценное в нашем музее».)

Уезжая из Кембриджа, Анна Алексеевна очень хорошо понимала, что если «материальная составляющая» жизни Капицы и будет благополучно улажена, то он все равно будет очень страдать из-за своей изоляции от всего научного сообщества. Она уже и раньше писала об этом в письмах к друзьям и коллегам Петра Леонидовича:

«…Капица не представляет собой индивидуальный случай, но отражает собой положение всей русской науки, которая сильно страдает из-за узконациональной политики нашего правительства. А эта политика проистекает из полного игнорирования научного мира. <…> Ученые России очень страдают от их изоляции от остального мира». (Из письма Н. Бору, 25 мая 1935 г.); «…Очень грустно видеть, как рвутся все связи между Капицей и британской наукой, одна за другой. Я не думаю, что Капица когда-нибудь сумеет забыть, как разумно и замечательно с ним обходились в Англии. Я испытываю громадную признательность, в первую очередь лорду Резерфорду, а также Кембриджскому университету и Королевскому обществу, двум великим организациям, которые в своем стремлении к научным целям поднялись выше национальных барьеров и приняли Капицу, иностранца, основываясь только лишь на его достоинствах…» (из письма Ф. Смиту, 26 июня 1935 г.).

Перед отъездом по просьбе Петра Леонидовича Анна Алексеевна пишет главному редактору Nature Р. А. Грегори:

«21 декабря 1935 г., Кембридж

…Я Вам пишу по просьбе моего мужа проф. Капицы. Мне бы хотелось знать, найдете ли Вы возможным вставить в один из ближайших номеров Nature небольшую заметку о том, что проф. Капица собирается работать в дальнейшем в Москве, и дать его новый адрес.

В прошлом году в Nature была заметка о его задержании в Москве. (Вам, может быть, интересно узнать, что в России в целом ряде номеров Nature эта заметка была вырезана!) Для Капицы было бы очень важно, если было бы отмечено изменение его адреса в Вашем научном журнале, имеющем самое широкое распространение.

Пока ничего нельзя сказать о новой лаборатории, она еще в нерабочем состоянии, и я знаю, что Капица не любит говорить о будущих планах до их материализации. В последние несколько месяцев отношения Капицы с правительством укрепились настолько, что он счел возможным начать работу в Москве. Но он не изменил своего отношения и по-прежнему считает, что способ, с помощью которого его заставили работать в Москве, неправильный.

Нигде он не будет так счастлив, как был в Кембридже. <…> Только его непоколебимая позиция заставила наше правительство осознать, что бесполезно пытаться его запугать и единственно, что возможно — это рискнуть ему доверять.

Я пишу Вам все это, потому что Капица всегда отзывался о Вас с большим уважением и потому что я знаю, что Вы проявляете интерес к жизни в России…»

Выполнив поручение Петра Леонидовича, она, вероятно, уже по собственной инициативе, пишет в тот же день еще четыре письма ведущим физикам в разные страны — Бору, Ланжевену, Мейтнер, Сигбану. Во всех письмах Анна Алексеевна более или менее подробно сообщает о теперешнем положении Капицы и просит поддержать его в новой жизни на новом месте, не забывать его, писать ему.

«21 декабря 1935 г., Кембридж

Дорогой Профессор Бор,

У Капицы дела лучше, и я надеюсь, что очень скоро он снова будет работать. Он пришел к компромиссу с советским правительством относительно лаборатории. Наше правительство согласилось закупить все оборудование из Англии. Резерфорд, после приватных переговоров с Капицей, показал свою обычную широту мысли и убедил все заинтересованные стороны, как, например, Королевское общество и Университет, согласиться на перевозку оборудования.

Однако душевное состояние Капицы вызывает беспокойство, он очень неуверен в себе, не уверен, хватит ли у него сил продолжить борьбу за свои права, он чувствует себя совершенно изолированным от всех своих зарубежных коллег. По моему мнению, в настоящий момент очень важно показать ему, что его друзья не только не забыли его, но будут следить с симпатией и интересом за развитием его исследований в новой обстановке.

Я прошу всех его друзей помнить это и сделать все, чтобы восстановить в нем уверенность, необходимую для работы и жизни. Я не сомневаюсь, что переезд в Москву его приборов и возможность вновь работать, а также поддержка его друзей помогут ему преодолеть все трудности.

В начале января я возвращаюсь в Россию с мальчиками…»

В прошедшие месяцы в письмах Анны Алексеевны часто прорывалась досада на то, что Поль Ланжевен не хочет активно бороться за возвращение Капицы в Англию. Но это уже в прошлом, а сейчас она понимает, как важна для Капицы поддержка такого выдающегося ученого и большого друга.

«21 декабря 1935 г., Кембридж

Дорогой господин Ланжевен,

Пишу Вам, потому что знаю, что Вы будете рады, что дело Капицы почти закончено. Говорю почти, потому что, даже если советское правительство и стало обращаться с Капицей более прилично, оно еще далеко от того, чтобы оказать ему полное доверие.

Рада сообщить Вам, что они нашли компромисс. Правительство согласилось с мнением Капицы, что он не сможет восстановить заново в Москве все приборы и что самое лучшее — это купить кембриджскую лабораторию. Правительство согласилось предоставить Капице свободу действий. Он написал Резерфорду и попросил его помочь в этой покупке. Резерфорд, со своей стороны, убедил Королевское общество и Кембриджский университет, заинтересованных в этом деле.

В Москве для приема всех этих приборов был построен институт. Теперь дело за Капицей — работать и доказать свою добрую волю. К сожалению, он часто в состоянии неуверенности в себе, неуверенности в том, что все наладится. Вот почему я обращаюсь ко всем его друзьям с просьбой дать ему почувствовать, что все его друзья за границей понимают, насколько это для него трудно начать все с начала, и, кроме того, что он не будет забыт своими зарубежными коллегами.

Пишите ему, дайте ему понять и почувствовать, что у него по-прежнему есть друзья во Франции. Сейчас более чем когда-либо это ему необходимо.

Я абсолютно уверена в том, что спустя год или два отношения между Капицей и нашим правительством станут не просто нормальными, но и дружескими. Совершенно очевидно, что для русской науки очень важно иметь такого человека, как Капица. Он не только выдающийся ученый, но для него вопрос интернационализма в науке не пустое слово, а дело всей жизни…»

Примерно о том же она пишет и Лиз Мейтнер в Германию и, кроме того, просит ее «объяснить всем друзьям Капицы его теперешнее положение».

«21 декабря 1935 г., Кембридж

…С материальной стороны все обстоит благополучно, но это стоило Капице таких колоссальных усилий, что теперь временами он чувствует себя подавленным. В нем нет той уверенности в себе, которая необходима человеку в его положении, когда начинается новая жизнь, и особенно, в таких трудных условиях. <…>

Я пишу Вам, потому что Вы всегда были расположены очень дружески к нам обоим, и я могу просить Вас объяснить всем друзьям Капицы его теперешнее положение. Это, как мне кажется, будет лучшим способом помочь ему.

В начале января я собираюсь с мальчиками в Москву и очень бы хотела повидаться с Вами, когда мы будем проездом в Берлине…»

Анна Алексеевна пыталась охватить своим призывом все ведущие физические центры Европы. Пишет она и крупнейшему шведскому физику М. Сигбану:

«21 декабря 1935 г., Кембридж

…Вы были так добры и проявляли интерес к нему во время наиболее трудного периода его жизни, и я осмелюсь попросить Вас не забывать Капицу, сейчас, когда он в Москве. Он потерял 2 года в своей научной работе и чувствует себя отрезанным от своих коллег за границей. Я думаю, что для него сейчас самое важное — ощущать, что он не забыт и не покинут своими друзьями.

Я пишу об этом, потому что его моральное состояние сейчас оставляет желать лучшего, на него большое впечатление произвели все драматические события прошедшего года. Любовь и интерес к нему со стороны всех его друзей ученых помогут ему справиться с ситуацией. И, конечно, немаловажен тот факт, что скоро задействуют снова его приборы и он сможет вновь работать, чего он был таким ужасающим способом лишен…»

Очень страстно Анна Алексеевна излагает свою позицию в письме к Веббам, с которыми в недавнем прошлом были сильные разногласия. Причем Веббы — это не ученые, а политики, поэтому в письме к ним она пишет уже совсем о другом.

«23 декабря 1936 г., Кембридж

…Капице не привыкать отстаивать свои права, и все, чего он достиг в своей жизни, достигнуто благодаря его бескомпромиссности, его вере в свою правоту, его абсолютной честности. <…> Мне хотелось написать вам, потому, что вы оба были очень добры ко мне даже тогда, когда не соглашались со мной, и мне не хотелось бы оставить у вас плохое мнение о себе. Но я должна сказать, что я всегда буду сражаться на стороне Капицы, сражаться за право ученого идти своим путем, не зависеть ни от каких властей и смотреть на все глазами ученого-интернационалиста. Пока нигде этого нет, но это не значит, что такое невозможно…»

Анна Алексеевна хотела заручиться поддержкой ученых разных стран. Последние ее письма, написанные уже перед самым отъездом из Кембриджа, адресованы в Норвегию — профессору Росселанду и в Испанию — профессору Кабрере. Примечательно письмо, адресованное Росселанду. В нем Анна Алексеевна как бы подводит итог длившегося больше года поединка Капицы с советскими властями и, кроме того, пишет об отношении Капицы к засекречиванию научных исследований.

А. Капица — С. Росселанду

«1 января 1936 г., Кембридж

…Я не так давно видела Капицу и нашла, что за исключением периодов депрессии он не очень плох. Самое главное для него в настоящее время — это чувствовать симпатию и любовь своих коллег и друзей. Он начинает новую жизнь после ужасающей борьбы за свои права. И я должна сказать, что даже если он и проиграл в том отношении, что ему так и не дали выехать из России, но в то же время он выиграл по многим другим позициям, таким, как полная независимость в своих исследованиях, размер его института (это будет первый маленький научно-исследовательский институт в России), возможность заниматься чистой наукой, безо всякой секретности, когда можно все публиковать и т. д. Он думает, что одно из бедствий русской науки — это засекречивание многих исследований, потому что они, возможно, относятся к военной тематике. Кроме того, он добился полной независимости в выборе себе ассистентов и т. д. Я уверена, что все перечисленное, на ваш взгляд, является нормой в научной работе, но в России до сих пор спорят о том, как сделать науку наиболее эффективной, и они до сих пор не поняли, что чем меньше тревожить ученых, тем лучше они работают.

Я искренне верю, что все произошедшее с Капицей будет очень полезным для русской науки, так как они (власти) в первый раз отчетливо увидели, как и что о них думает ученый и каков результат, когда они используют неверный подход к человеку, который имеет мужество говорить…

Вы хороший друг Капицы, напишите ему, ободрите его, поддержите его в его борьбе, но самое лучшее будет, если вы приедете навестить его…»

Письмо к Кабрере написано практически в день отъезда, и в нем с необычайной силой звучит готовность Анны Алексеевны к отстаиванию вместе с Петром Леонидовичем такого важного для них понятия, как свобода личности.

«11 января 1936 г., Кембридж

…Он бескомпромиссен в своих взглядах на интернациональный характер науки, никогда не считал обращение с собой правильным или оправданным, и он заставил наше правительство уважать его, хотя это стоило ему немало сил. Я думаю, что с ним все будет в порядке и он сможет продолжать свою работу в Москве. Это будет непросто, но за это стоит бороться.

Я считаю, что в настоящий момент для него нужнее всего чувствовать, что все его коллеги-ученые интересуются им и сочувствуют его участи, чувствовать, что он не изолирован и не заперт в России. Вам известно, что он всегда старался сделать науку интернациональным делом, и я ни на секунду не сомневаюсь, что он будет продолжать эти усилия и в России, делая все для того, чтобы люди поняли, что самая важная вещь для науки — свобода и что ученые должны иметь возможность свободно встречаться и общаться, а не быть запертыми в одной стране без права выезда за границу. Капицу ждет трудная и требующая усилий жизнь, но я уверена, что так жить стоит.

Пожалуйста, пишите ему, присылайте Ваши статьи в его московский институт, и я уверена, что когда-нибудь мы будем иметь удовольствие увидеть Вас и мадам Кабрера в Москве…»

Анна Алексеевна и Петр Леонидович уехали, и за ними опустился «железный занавес», но они оставляли в Англии и по всему миру хороших друзей, которые не забывали их.

В Москве Анна Алексеевна продолжала всячески поддерживать связь Капицы с его зарубежными друзьями и коллегами, связь не профессиональную, но дружескую и теплую. В Архиве П. Л. Капицы хранится письмо Анны Алексеевны В. Вебстеру с прикрепленной к нему запиской, написанной ее рукой: «Письмо от А. А., что часто бывало, вместо П. Л.».

«31 марта 1936 г., Москва

Мой дорогой Вильям,

Я давно собиралась написать тебе, но просто никак не могла выкроить время. Сначала все мои мужчины болели, подцепили простуду, а потом у них, естественно, были всевозможные осложнения и т. д., но теперь все наконец-то снова в порядке. Мы бы очень хотели знать, как у тебя дела, как все твои мерзкие болезни, стало ли тебе наконец лучше. Интересно, когда ты будешь в полном порядке и приедешь нас навестить?

В Институте все идет своим чередом, большая машина уже на своем месте и готова к работе, как и все оборудование, приехавшее из Англии.

Капица полон энергии, тем более что виден конец организационного периода и он чувствует, что скоро начнет работать. Я думаю, что он считает не только дни, но и минуты, оставшиеся до того момента, когда он приедет в лабораторию не для того, чтобы подписывать бесчисленные счета, бумаги и т. д., а для того, чтобы приступить наконец к своей научной работе.

Я хочу рассказать тебе немного о том, что здесь происходит. Во-первых, он взял к себе на работу женщину-инженера, помнишь, я рассказывала тебе о ней? Она представляет собой великолепный пример русских нового образца, причем не только женщин, но и мужчин. Она происходит из украинской крестьянской семьи, одна из 14 детей. Ей удалось еще до Революции получить университетское образование, что уже само по себе говорит о том, что она умная и энергичная женщина. Позже, во время грандиозного строительства в нашей стране, она получила и еще одно образование плюс к математическому, еще и инженера-электрика. В то же время она — старый член партии, и очень верный член, много раз ей приходилось быть арбитром в разного рода деликатных ситуациях, я думаю, что буду не далека от истины, если скажу, что партия ей полностью доверяет. До своего прихода к Питеру она занимала ответственный пост на большой электрической станции. Она абсолютно удивительна в своих взаимоотношениях с людьми, она очень скоро понимает, какой именно „кнут“ нужен для данного человека, и заставляет всех очень хорошо работать. И все это без какой-либо суеты, она всегда очень спокойна, всегда выглядит опрятно, безо всякой спешки, никогда не производит ненужного шума, как это делал у Питера первый его помощник „О“ (Л. А. Ольберт — Е. К.), ты помнишь этого нахала, слава Богу, он ушел на более важную работу! И покинул Институт. Стало так тихо, что ты с трудом узнаешь Институт.

Питер не перестает с удивлением повторять мне, что за замечательная женщина Ольга, а я на него за это сержусь, потому что мне кажется это настолько очевидным, зная о ней все, что даже и предположить невозможно, что она может быть глупа. Когда Питер удивляется, то это ущемляет мою женскую гордость, говорить такое значит — не доверять или, правильнее сказать, не верить, что женщина в принципе может быть столь же квалифицированной, как и мужчина.

Мне будет чрезвычайно интересно наблюдать, как Питер будет делать из нее ученого, т. к. она должна остаться в Институте, когда строительство и организационная часть работы закончатся. Знаешь, удивительно то, что Питер — единственный директор научного института, у которого заместитель — женщина. Но надо думать, что когда-нибудь в России будет больше женщин на таких должностях.

Питер думает, что в мае приедет Лаурман, и тогда он снова почувствует себя в своей тарелке и будет работать. Меня очень раздражает здесь громадное количество бесполезных людей, людей, которые оказались здесь лишь потому, что надо ведь где-то быть и зарабатывать себе на хлеб. И это так отличается от Кембриджа, где каждый человек в лаборатории находится там, потому что он любит эту работу и выбрал ее делом жизни. Я надеюсь, что, когда начнется настоящая работа и лаборатория заживет своей собственной жизнью, все эти кассиры, бухгалтеры, пожарники, грузчики, уборщицы и т.д, и т.д, и т.д уйдут на второй план, будут где-то за порогом лаборатории. И еще я мечтаю о том времени, когда Капица снова станет самим собой, погруженным в свои мысли, с отсутствующим взглядом, рассеянным, когда кто бы на земле не обращался к нему, он ничего не слышит. Вот тогда и я почувствую себя дома, потому что сейчас меня не покидает странное чувство, что я приехала погостить, а не остаться здесь навсегда, очень жуткое чувство.

Мне нравится здешняя жизнь, люди интересуются всем, что происходит, им доставляет удовольствие видеть, как с каждым днем растут производственные показатели, все они настроены очень социалистически, общественные интерес — это их интересы, хотя, конечно, у них есть личная жизнь, семья и т. д. Но как бы то ни было, это похоже на чувства, проявляемые во время войны, когда людей объединяет одна общая задача. Мне бы только хотелось иметь возможность встречать больше молодых людей, чтобы понять, что они собой представляют, что они чувствуют, как живут. И еще мне хочется побывать в деревне, посмотреть жизнь в коллективных хозяйствах. Мне всегда казалось, что кооперация, если ее правильно понять и применять, — самый лучший способ работы.

Все портреты[108] уже на стенах лаборатории, и они делают кабинет Питера уютным, нет этой ужасной чиновничьей атмосферы.

Знаешь, отношение к Питеру здесь очень разное, некоторые не знают, как его воспринимать и какое с ним лучше всего заключить соглашение, некоторые завидуют, говоря, что для него все сделано и что он счастливчик! Конечно, счастливчик — смешное слово, чтобы описать все произошедшее за последний год. И наконец, некоторые ведут себя по-человечески, и это так чудесно.

Скажи мне, чем ты занят и как твои занятия экономикой? Что думают в Лондоне о чудовищной ситуации в Европе, стоим ли мы уже на пороге войны или это произойдет еще не так скоро. Итальянцы, похоже, стараются держаться в тени милитаристской Германии. Интересно, как чувствуют себя в Центральной Европе, имея под боком такого соседа?

Поедешь ли ты в ближайшее время в Кембридж? Питер нервничает, потому что они недостаточно быстро пересылают оборудование, это сдерживает устройство лаборатории и, конечно, в высшей степени раздражает Питера, т. к. он чувствует, что уже достаточно бездельничал, между тем как Джон и Профессор (Резерфорд. — Е. К.) то и дело уходят в отпуск. Мне кажется, Профессор считает, что Питер снова думает только о себе, когда пишет ему письма.

Джон говорил, что вскоре собирается поехать на Кавказ, интересно когда? Будет очень забавно увидеть его снова.

Ну, вот и всё, желаю тебе здоровья.

Анна»

Дополняет картину жизни Капицы в России и письмо Анны Алексеевны, адресованное профессору Ласки. Она, уезжая из Кембриджа, обещала писать ему каждые три месяца «отчеты» об их жизни в Москве.

«26 апреля 1936 г., Москва

Дорогой профессор Ласки,

Почти три месяца прошло с тех пор, как я приехала с детьми в Москву, и должна сказать, что все становится лучше и движется в правильном направлении. Когда я говорю, „в правильном направлении“, то имею в виду, что Капица может работать. Конечно, по-прежнему в Институте много надо сделать, все приборы надо еще устроить на своих местах, не все они еще приехали из Англии, но все это лишь вопрос времени. Самое неприятное время строительства Института уже позади, и действительно здание прочно стоит на земле. Электрическая проводка для всех лабораторных машин тоже сделана, сооружены и фундаменты, способные выдержать все прибывающие большие компрессоры и всякую всячину.

Капица очень доволен, что ему удалось получить очень умелого и умного помощника директора, она (О. А. Стецкая. — Е. К) старый член партии и имеет два образования — математическое и инженера-электрика, очень подходящий человек для такой работы. В то же время она знает, как заставить людей работать, а это здесь очень важно.

Самая безнадежная сторона в организации русской науки — это полное отсутствие каких-либо мест, где можно было бы получить материалы и приборы, если они потребовались срочно и неожиданно, так как, по существующему здесь забавному правилу, вы должны заказать в начале года все то, что вам, возможно, понадобится в дальнейшем. Если этого не сделано, то позднее вам придется даже за малейшим пустяком обращаться в самые высокие инстанции. Капица изо всех своих сил пытается изменить эту нелепую систему. Все остальные ученые согласны, что это было бы великим благом, однако не желают и пальцем пошевелить, чтобы поддержать его.

Самое неприятное в здешней научной жизни — это всеобщая инертность: они уверены, что уже сделали всё от себя возможное и без толку пробовать снова. Мне кажется, что это абсолютно ошибочный образ мыслей, так как сейчас в России очень важно проявить характер и настойчивость. Вы должны абсолютно точно знать, чего вы хотите, и этого добиваться. Я полностью уверена, что для этого есть большие возможности. Однако в то же время вам следует быть готовым к хорошей драке, и самое плохое в здешних ученых — это то, что они давно отказались от мысли сражаться за свои идеи и просто плывут по течению, а их протест ограничивается ворчанием по поводу того, что они слишком заняты посторонними делами и у них не остается времени на научные исследования, словно это не их собственная вина.

Меня и вправду забавляет, когда я слышу, как некоторые из них говорят Капице: „Вам повезло, для вас всё делают“, как будто удача сама свалилась ему на голову. Хотела бы я видеть, как бы они повели себя в сражении, которое ему пришлось вести за свою работу, за свои права в течение всего последнего года. Я думаю, что очень важно заставить ученых ожить, а молодежь, которая явно настроена иначе, должна осознать, что представляет собой огромную силу.

Одним словом, здесь масса дел помимо научной работы, предстоит много сделать и в организации науки.

Самое поразительное, что в Москве нет места, где физики могли бы встретиться, чтобы обсудить свою работу, новые физические идеи и тому подобное. Некоторые группы пытаются собираться, но в конце концов они распадаются, потому что люди слишком измучены после своей дневной работы и они просто не могут заставить себя снова садиться на трамвай и ехать на другой конец города. А днем они слишком заняты, чтобы устраивать собрания, так что все усилия ни к чему не приводят.

Капица по своей сути очень общительный человек, он организовал в Кембридже физический кружок, который сейчас носит его имя, и я абсолютно уверена, что в будущем он сделает что-нибудь подобное и здесь. Я не думаю, что это произойдет в ближайшие год или два, пока институт не заживет полнокровной научной жизнью, пока научная работа не будет развернута и не даст какие-то результаты и пока другие ученые не поймут, что ничего плохого в общении с Капицей нет. В настоящее же время их отношение к нам очень настороженное, они явно считают, что нас лучше избегать.

Не знаю, когда люди у нас поймут, что Капица не такой страшный преступник, как им кажется, что им просто надо сделать попытку и посмотреть, что из нее выйдет. Однако вся необходимая помощь институту оказывается, так что пожаловаться не на что, хотя, как Вы сами сказали, она должна быть постоянной, а не эпизодической. И, конечно, самым большим показателем будет — разрешат ли Институту работать так, как хочет директор, или он вынужден будет снова воевать за свое право заниматься теми исследованиями, которыми он хочет, а не теми, которых от него хотят. Пусть у нас уже есть некоторый опыт борьбы с любыми трудностями, однако эта борьба означает пустую трату времени. Должна сказать, что у меня нет никаких оснований ожидать такого хода событий; кроме того, я знаю, как хорошо Капица может противостоять любому давлению.

Интересно, увидим ли мы Вас в Москве в следующем году? Мне очень бы этого хотелось, и мне хотелось бы знать, каким Вы найдете Капицу. Думаю, было бы забавно наблюдать вашу беседу: вы оба не лезете за словом в карман и не стесняетесь говорить неприятную правду, чтобы увидеть, что из этого выйдет. Думаю, что беседа при вашей встрече будет оживленной.

Не знаю, не передумали ли Вы посылать нам еженедельник, но мы не получили ни одного.

Ну что же, я надеюсь в следующем письме с радостью сообщить Вам, что Капица снова работает.

Интересно, приходило ли Вам когда-нибудь в голову, насколько стимулирующей личностью Вы являетесь? Во всяком случае, я обязана Вам очень многим, и я хотела бы еще раз сказать Вам, что я очень ценю Ваше доброе отношение и Ваши советы…»

Хочется отметить, что обширная переписка с крупнейшими учеными и политиками, свидетельствующая о той роли, которую Анна Алексеевна сыграла в те трудные времена поступила в Архив Капицы лишь после ее кончины. Она вообще не любила говорить о «своей деятельности», никогда не выставляла свои заслуги. Но теперь ее письма хранятся в толстой папке с надписью: «Письма Анны Алексеевны в защиту П. Капицы», и, как нам кажется, именно в этих письмах раскрывается вся самоотверженность и полнота ее любви к Петру Леонидовичу.