Глазами матери (Е. Капица)

Глазами матери (Е. Капица)

Рассказывая мне о своей жизни, Анна Алексеевна как-то с грустью заметила: «Мама меня страстно любила, но я оценила это много позже и поэтому, вероятно, доставляла ей часто если не горе, то боль. Но я была совершенно самостоятельна в своих вкусах, своих связях, дружбе и вообще в жизни. Я маму очень любила, но близости, которой ей бы хотелось, у нас не было…» В последние годы мне довелось много времени проводить с Анной Алексеевной, записывать на магнитофон ее воспоминания, расспрашивать о прожитом. После смерти Петра Леонидовича сам характер ее жизни круто переменился — появилась возможность распоряжаться собой по собственному усмотрению, она ведь, что ни говори, сознательно, добровольно, с радостью отдала всю себя, всю свою жизнь служению Капице. Анна Алексеевна признавалась мне, что, наверное, была не очень хорошей матерью, ведь и интересами своих сыновей она всегда жертвовала в пользу Петра Леонидовича, говорила, что, возможно, сыновья обижались на нее за это. Теперь она часто бывала одна и, как мне казалось, никогда не тяготилась своим одиночеством. Очень неожиданно для меня она однажды вдруг сказала: «Я хорошо поняла теперь, что „Дни человека, как трава…“», процитировав 102 псалом. Анну Алексеевну трудно назвать религиозной, но в ее спальне стоял старинный складень, и я помню, что, приходя к нам в Страстную седмицу, она всегда отмечала: «Сегодня Великий четверг».

После кончины Анны Алексеевны, разбирая ее архив, я наткнулась на огромное количество писем к ней ее матери — Елизаветы Дмитриевны Крыловой. И мне показалось, что они проливают какой-то абсолютно новый свет на личность Анны Алексеевны. К сожалению, эта переписка носит односторонний характер — все письма самой Анны Алексеевны остались в Париже, и их судьба нам не известна. Сохранились только несколько писем того времени, адресованных Ольге Иеронимовне (свекрови Анны Алексеевны). Но они лишь частично восполняют этот пробел…

«30 апреля 1927 г., Париж

Дорогой Анечек,

Со всех сторон пишут и поздравляют тебя. <…> Говорила по телефону с Отцом Алексеем, он говорил с Тихоном Александровичем (Аметистовым. — Е. К.) и тот сказал, что обвенчаться можно, если у тебя есть нансеновский паспорт. <…> Я надеюсь, что вы ничего не будете иметь против этого, и тогда Отец Алексей повенчает вас у себя запросто. Я очень, очень буду спокойна тогда. Напиши свои предположения, когда вернетесь. Венчаться нельзя только во вторник и в четверг. <…> Я направила вам телеграфом телеграмму от Резерфорда и письма в общем конверте, там же поздравительная телеграмма от Чадвика…»

«2 мая 1927 г., Париж

Дорогая моя девочка, как я рада была получить от тебя, что вам хорошо. Я очень хотела знать о вас и, конечно, волнуюсь, отчего, сама не знаю. Я вас очень, очень люблю, вы у меня слились в одно, а потому Петя как-то вошел весь в мое сердце, и я его так же нежно люблю, как и тебя. Благодарю Бога, что так случилось, ведь могло быть иначе. Рада, что ты пишешь, что будете венчаться у Отца Алексея. Он вчера приходил вечером и спрашивал, когда назначим свадьбу, но я не могла сказать, если хотите, назначим в пятницу в 5 часов. Этот час удобен, п.ч. никого нет рядом в ресторане. Он сказал, что Тихон Александрович, когда узнал о свадьбе и обо мне, то сказал, что для меня все можно, но ведь он не видел бумаг, т. е. нансеновского сертификата. <…> Отец Алексей спросил: „Будут ли говеть?“ Я сказала — не хотят. „Да, ведь Аня мне говорила, что она язычник“. Смеется. „Все придет в свое время“, — говорит. Я сказала, что никого не будет, что хора не надо и т. д., все как вы хотите. <…>

Целую вас обоих очень крепко, благословляю и горячо люблю.

Ваша старая и новая мама.

И пиши мне, деточка, хорошо ли вам, я хочу читать это, написанное черным по белому: „я счастлива“».

«3 мая 1927 г., Париж

Дорогие мои дети, вчера я совсем приуныла и подумала, что больше ничего не могу сделать, если и Отец Алексей отказался, но все же решила пойти к Тихону Александровичу в канцелярию и поговорить. Сегодня была там, и, благодаря его доброте и хорошему отношению ко мне, он решился действовать против французского закона и просил меня испросить разрешения у Владыки (Евлогия (Георгиевского) — Е. К.). Я была у него, призвала на помощь Тихона Александровича, и, наконец, решили, вопреки французскому закону, разрешить этот брак. Я благодарю Бога за это. Теперь дело за вами. Я бы хотела иметь, Анек, твой „certificat d’identit?“, чтобы показать его и снять копию, п.ч. только на основании его, хотя он и не дает права французского гражданского брака, сделают нам снисхождение. Брак будет как бы тайный, т. е. без особой огласки и не со всеми документами, п.ч. Владыка имел много неприятностей из-за таких браков. <…> Когда Владыка разводил руками и говорил, что с Пасхи уже много времени прошло и вы бы могли получить французский гражданский брак, я думала, что он прав, и мне трудно было на это возражать.

Думаю все про Ольгу Иеронимовну и очень жалею ее, что она так далеко от своего Пети и не знает его жены. Я сейчас счастливее ее, п.ч. не только узнала Петю, но и полюбила, и очень хочу, чтобы она полюбила Аню. Но, Бог даст, вы будете в России и порадуете ее».

Вскоре Елизавета Дмитриевна написала Ольге Иеронимовне:

«14 мая 1927 г., Париж

Дорогая Ольга Иеронимовна, я была очень рада Вашему письму, сама все собиралась написать Вам. Мне хотелось Вам написать о счастье наших детей. Они горячо любят друг друга и очень дружны. Я полюбила Вашего Петю, он мне очень нравится. Ведь уже 25 дней, как они здесь, и я больше узнала его. Вы пишете, что у него своеобразный характер, да, это верно, и, конечно, им придется поработать над собой, чтобы все шло гладко. Но сейчас у них могучее средство — любовь, и кажется, что они очень подходят друг другу. Веселы они очень, и оба сияют и не расстаются ни на минуту.

Сегодня они получили визу и уехали в Кембридж, это очень хорошо, потому что неполучение визы для Ани начинало уже беспокоить, да и работы у Пети много. Я нахожусь в более выгодном положении, чем Вы, я вижу их, радуюсь их счастью, глядя на них, а вы не видали жену Пети, мою Аню. А что я могу сказать про нее. Трудно хвалить или порицать свою дочь, но все же решусь сказать, что она девушка незаурядная. Но, может быть, Вы сами познакомитесь с ней, им очень хочется попасть к Вам осенью. Знаете, почему мне Петя сразу понравился, ведь он вылитый Ваш портрет, и когда я узнала, чей он сын, то сейчас же в нем увидала Вас, очень он на Вас похож. Я как сейчас помню Вас молодой девушкой. Вы мне очень нравились, когда мы были на курсах (Елизавета Дмитриевна и Ольга Иеронимовна учились вместе на Высших женских (Бестужевских) курсах — Е. К.), но я была очень несмелая и глупая институтка и совершенно не умела приблизиться к тем, кто мне нравился, и так и не имела там друзей.

Все это время, пока они ждали визу, они жили одни. Сначала уехали на море в Нормандию и прожили там неделю, которую, верно, никогда не забудут. И погода стояла чудесная, летняя. И здесь в Париже жили в отеле, но всякий день приходили ко мне.

С сегодняшнего дня я остаюсь одна, прожили мы с Аней не расставаясь 24 года. Но я не унываю, жить одна не боюсь и этим не тягощусь. Желаю только им счастья, и этого для меня довольно. Да у меня здесь есть кое-какие занятия, так что время мое занято. (Елизавета Дмитриевна много сил и времени отдавала уходу в нескольких больницах за тяжело больными людьми, часто безнадежно больными. Почти в каждом письме ее к Анне Алексеевне она упоминает об этом. — Е. К.)

Я и сама бы очень хотела повидаться с Вами, ведь нас теперь соединяет любовь наших детей. Итак, будем надеяться на полное счастье наших дорогих…»

«22 мая 1927 г., Париж

Вот вы и у себя. Но, как я поняла из разговоров еще в Париже, этот коттедж вам сдали ненадолго, чуть ли не на две недели, а потом что? Ты пишешь, что хочешь отделаться от знакомств и визитов, мне кажется, это не надо делать. Это повлечет за собой то, что ты всегда будешь избегать тех, против которых поступила не по правилам английской вежливости. Если же ты сразу все, что от тебя требуется, выполнишь, то потом будешь встречаться с чистой совестью и можешь отделываться милыми улыбками и кой-какими фразами, а знакомство настоящее заведешь с теми, кто к вам действительно подходит. А потому я стою за то, чтобы в начале пострадать, но все исполнить. Я думаю, что ты так и сделаешь, Кембридж слишком мал, все знают друг друга и Петю.

Ты пишешь, что стряпаешь, но разве у вас не будет „femme de m?nage[35]“. Если нет, то у вас будет грязь в квартире…»

«26 мая 1927 г., Париж

Что же ты не пишешь мне, злая девочка, уже сегодня во сне я видела тебя больной, с опухшей шеей. <…> Папа был у меня, очень интересуется, познакомилась ли ты с Резерфордом. <…> Какой ужас — разрыв Англии с Советами[36]. Россия ведь страдать-то будет…»

«27 мая 1927 г., Париж

Сегодня вечером получила твое письмо, дорогой мой Анечек, очень была рада. Ты мне потом пришли план вашего нового дома. Я нахожу, что у вас будет слишком много комнат и его будет трудно обмеблировать, но можно постепенно. Ты познакомилась с Резерфордом, а с его женой? Ведь ты должна ей понравиться в противовес Пете, он говорил, что она его не слишком любит. <…> Посылаю тебе письмо Боткиных. Видишь, как они изменили взгляды после моего письма. (Мария Павловна Боткина (урожд. Третьякова) и ее муж Сергей Александрович были очень близки с семьей Крыловых еще в Петербурге. Тесная дружба продолжалась и в эмиграции, хотя жили они в разных местах. Боткины обосновались в Италии в Сан-Ремо. Когда Елизавета Дмитриевна пишет о перемене взглядов, то она имеет в виду, что многие их знакомые эмигранты достаточно жестко восприняли брак Анны Алексеевны и принятие ею в этой связи советского гражданства. — Е. К.) <…> Я очень хочу осенью быть в Италии, хочу быть в Бари у Св. Николая Чудотворца и, конечно, заехать к Боткиным. <…> Ты не просматриваешь моих писем и не отвечаешь на вопросы. Как твое и Петино здоровье, как проходит ваш день? Опиши. <…> Как я стала далеко от тебя. Я очень занята, не скучаю и хорошо живу одна, но хотела бы, чтоб у нас была сердечная связь, чтобы она не оборвалась…»

«1 июня 1927 г., Париж

…Как я рада, что ты уже ходишь в библиотеку, как я хочу, чтобы ты занималась. А теперь совсем о другом: есть ли у тебя плечики, чтобы вешать все платья, иначе испортишь платья. Напиши, в каких ты была платьях и идут ли они к тебе…»

«2 июня 1927 г., Париж

…Я с большой печалью прочла о смерти Кустодиева, думала, что для Пети это большое огорчение и тебе так хотелось с ним познакомиться. Напечатано было только две строчки, и пока ничего не появилось в газетах. <…>

Вот какое у вас большое знакомство, уж очень рассеянную жизнь вы ведете, все по гостям. Петя-то в лаборатории, а ты после завтрака вместо библиотеки — в гости! А заниматься-то когда серьезно! А что дома читаешь? Я-то все диссертацию жду. Как твои успехи в английском языке, лучше или еще не заметно? Напиши англичанке о себе, она, может быть, все ждет тебя с уроками. Да она так тебя любила (живя в Париже, Анна Алексеевна брала уроки английского языка. — Е. К.). <…>

Очень трогательно, что вам все дарят, и даже 20 фунтов пастор подарил. Вот письменный стол и готов, и пастору будет приятно, что Петины умные работы будут на нем писаться. А ты не скучаешь, когда Пети нет, когда он в лаборатории или обедает не дома? А что ты готовишь? Напиши и меню.

Мне нравится, что тот, который подарил гравюры, ничего не говорит, а только улыбается, кто же говорит-то? Ты, что ли? Какая же гравюра с одной собакой, да еще футуристической, это просто гадость, по-моему. <…> Какие газеты вы читаете? Русские есть?..»

«9 июня 1927 г., Париж

…Куда не приду, разговор все о тебе, всех ты пленила. А как в Кембридже, тоже ты нравишься? <…> Папу не вижу, но написала ему, что вы переезжаете на новую квартиру и что нужно покупать мебель, чтоб он послал тебе, как хотел. <…> Посылаю тебе открытку от немца[37]. Он все по горам лазит. Прошлый год вы все вшестером на Монблане были и как восхищались. Слава Богу, что сердце выдержало такой подъем.

Какая у вас погода? У нас были грозы и ливни. Потом холод и дождь. Сегодня тепло. В это воскресенье праздник Св. Троицы и в понедельник Св. Духа, я говею. <…>

Я здорова, занята и живу хорошо, не скучаю. Пиши мне, мой кротик, обо всем. Здоровы ли вы. Ведь я не могу уже потрогать твой лобик, чтоб узнать, нет ли жара!»

«18 июня 1927 г., Париж

Дорогие мои Петя и Аня, письмо Петино меня очень взволновало. И ждала я этого извещения, и все же взволновалась. Как только взяла конверт, подписанный Петиной рукой, так уже почувствовала, что что-то есть серьезное. Открываю его с волнением, и вот оно ожиданное-неожиданное. Ну что же, будем бодро ждать радостного события. Начинается для вас обоих новый период жизни, и для Ани кончилось беспечное время. Зато радость материнства так велика, что за все вознаградит.

Вот жаль, что Анек себя плохо чувствует. Но как это ни странно, но с этим надо бороться, надо очень бодриться, вести обычный образ жизни и не поддаваться. Это трудно, но все-таки надо. Со мной было так, что я совсем плохо себя чувствовала, и вдруг получаю письмо от мужа, который был в Париже, что он соскучился и чтоб я приезжала. В три дня я совершенно поправилась от радости и сейчас же выехала. 200 верст на лошадях проехала (я была у бабушки в имении) до Пензы, потом весь путь до Парижа без остановки. И в Париже была здорова, и потом ездили в Гавр, где я тонула, и купалась в Трувиле, и все прошло. <…>

Вы спрашиваете, чувствую ли я себя одинокой, нет. Я так рада вашему с Аней счастью, что другого мне ничего не надо, и к Вам, Петя, я Аню не ревную. Пусть она любит вас гораздо больше меня, а я буду любить и ее, и Вас, и внучку, вот и сравняемся…»

«28 июня 1927 г., Париж

…Что касается твоего замечания о прекрасных качествах Пети и „где таких разводят“, как ты выражаешься, то, надеясь, что и Петя то же думает про тебя, что ты про него, скажу тебе, что такие необыкновенные экземпляры водятся у бестужевских курсисток. А ты поблагодари Петину маму, что у нее такой сын…»

Незадолго до этого, Анна Алексеевна по собственной инициативе уже отправила Ольге Иеронимовне письмо с подробным описанием их жизни в Кембридже. Это письмо немного восполняет отсутствующие ее письма к Елизавете Дмитриевне, поэтому мы приводим его здесь.

«20 июня 1927 г., Кембридж

Дорогая Ольга Иеронимовна <…> Числа 3-го июля мы переезжаем в новый дом. Он на Storey’s way, которая выходит на Huntingdon Road. Там очень хорошо, сады кругом, поле. Совсем на даче. Купили кой-какую мебель — письменный стол, буфет, надо еще кухонный стол, посуду и вообще всякую дребедень домашнюю.

<…> Знакомые сейчас уже не так одолевают, а первое время их было столько, что я никого не запомнила и всех перепутала. Теперь начинаю соображать понемногу, как в Кембридже живут люди, только вот с разговором плохо, я когда вижу много незнакомого народу, то пугаюсь и молчу как рыба. То же было и в Париже, где я научилась не пугаться французов только на пятый год! Я думаю, что здесь дело пойдет лучше и я совсем хорошо буду себя чувствовать с англичанами так через год или два. Петя сейчас много работает, я хожу к нему в лабораторию, снимаю их, как они там работают, снимки получаются очень забавные. Археология моя пока отдыхает, хотя у меня есть возможность работать в большой университетской библиотеке, но, пока все не наладится, и мы не устроимся окончательно, не хочу начинать работать. Это ничего, археология может подождать…»

Вскоре (10 июля) Анна Алексеевна вновь пишет Ольге Иеронимовне и подробно рассказывает об их жизни в новом доме:

«Дорогая Ольга Иеронимовна, наконец перебрались в наш новый дом. И оба очень счастливы, здесь чудно, спокойно, хорошо, много воздуха, солнца, окна громадные. Так что дом очень светлый.

Обзавелись мебелью, как раз в меру, не набито в комнатах и все есть, что надо. Купили пианино, и Петя играет каждую свободную минутку. Я сама в музыке абсолютно ничего не понимаю, но слушать очень люблю. Сад наш в диком состоянии, только перед домом получше. Зато растет малина и две яблони, правда, такие махонькие, что от земли не видно, но с яблоками все же.

Внизу — столовая и гостиная соединены большой дверью, так что получается одна большая комната, кухня и прихожая. Все порядочных размеров, что очень приятно. Наверху кабинет, спальня и две маленьких комнаты, ванна и пр. Одна комната предназначена для Вас. Мы очень хотим, чтобы Вы приехали пожить с нами, но не на месяц, а подольше — на полгода или больше. Вряд ли мы поедем в этом году в Ленинград. Очень это все сложно. Лучше приезжайте Вы к нам, посмотрите, как мы живем. <…> Петя ухитрился познакомить меня со 100 человеками, из которых я половину не могу узнать на улице и часто в недоумении, кто со мной разговаривает. Но понемногу я их всех выучу, и дело пойдет лучше…»

В следующем письме Анна Алексеевна дополняет:

«Посылаю Вам два изображения наших покоев, мы их до сих пор не собрались снять. Эти две комнаты соединены большой дверью. Около дивана — животное, похожее на акулу, — это Петин медведь. На камине стоят разные горшки — это мое помешательство. Я изо всех стран привожу самую простую глиняную посуду и на нее радуюсь. Она должна быть очень простой, стоить несколько копеек и употребляться в домашнем хозяйстве. Два моих любимых горшка приехали со мной из Рима, я их купила в Гетто. Они забавной формы, употребляются для воды. Я мечтаю, что привезу много из Германии, мы туда собираемся в сентябре. Сегодня получила письмо от папы из Парижа, мне наконец пришел паспорт, так что теперь все в порядке.

Петя работает много, собирается писать вторую работу, так что мы поедем отдыхать после того, как она будет, написана. Сегодня он вернулся веселый из лаборатории — потряс Крокодила[38] и какого-то важного визитера своими опытами — он их с большим успехом проделал на их глазах.

Мы завели себе приходящую прислугу на полдня, так что теперь я могу ходить в библиотеку, и дома все будет убрано и приготовлено.

Вы писали мне о мистере Робертсоне и мисс Вильсон, я согласна, что они очень милые, особенно мне нравятся Робертсоны, они мне доставали визу в Англию, когда я ехала первый раз, так что я их больше знаю. Они оба славные, и с ней я себя хорошо чувствую, могу говорить и не пугаюсь. Он сейчас приходит к нам раз в неделю завтракать — жена во Франции. <…> Мама живет в Париже, не скучает, так что я спокойна за нее, а сейчас с удовольствием шьет приданое для своего будущего внука. Я думаю, что мы заедем в Париж по пути в Германию. Я себя в Париже чувствую как у себя дома, все-таки пять лет там прожила и очень его люблю…»

После небольшого отступления, позволяющего представить себе начало совместной жизни Петра Леонидовича и Анны Алексеевны в Кембридже, вернемся снова к письмам Елизаветы Дмитриевны.

«1 июля 1927 г., Париж

…Пришел папа (A. H. Крылов — Е. К.), и мы с ним обо всем поговорили. Насчет внучки папа только мычит и не выражает восторга. <…> Посылает тебе чек 100 фунтов. <…>»

«11 июля 1927 г., Париж

Поздравляю вас с днем Ангела, дорогой Петя. Буду в этот день причащаться и молиться за вас обоих. <…>

Петя, вы пишете, что ваш крысенок хорошая хозяйка, а в то же время пишете, что у нее одна пуговка на пижаме, значит, другие оборваны, и один стежок она делает в пять минут, какая же она хорошая хозяйка. <…> Если в феврале я буду нужна, то приеду…»

«23 июля 1927 г., Париж

Дорогой мой милый Анечек, мои письма веселые, п.ч. пишу тебе, а когда я думаю о тебе и о Пете, то делаюсь веселой, п.ч. вы счастливы. А я неизменно в своих мыслях вас, т. е. тебя и Петю, соединяю, и вы для меня сделались одинаково дороги. <…> Итак, ты советская гражданка, с чем тебя и поздравляю! <…> Я рада, что ты хочешь ходить в библиотеку и заниматься. Папа раньше получения твоего письма последнего ко мне сказал с большой горечью: „Что ж Аня бросила свои занятия и не будет больше работать над своей диссертацией“. Прочтя твое письмо, он был очень рад, что ты хочешь начать заниматься…»

«15 сентября 1927 г., Париж

…Я завтра хороню одного моего больного, но все сама хлопочу об этом. Больше в эту больницу ходить не буду, а оставлю себе другую больницу, где у меня есть больной. А то в эту больницу помещают безнадежных больных, это очень тяжело…»

«19 сентября 1927 г., Париж

…Сегодня получила твою телеграмму, что вы в Ницце. Вижу, что вы ваш выезд с Корсики ускорили. У меня лежит для Пети пакет с письмами, но я не хочу посылать его в Ниццу, ведь вы скоро вернетесь, и письма могут разойтись с вами. Вчера были мои именины. Сама я об них забываю, но оказалось, что кое-кто помнит, и пришло целое общество…»

И снова выдержка из письма Анны Алексеевны к Ольге Иеронимовне:

«3 ноября 1927 г., Кембридж

…Живем мы помаленьку в нашем домике. Надарили нам много вещей, и из них чудный эриванский ковер необыкновенно тонкой работы, он у нас украшает столовую.

Петя очень много работает, надо печатать работу, а он считает, что она еще не достаточно закончена, а Крокодил торопит, это все его волнует и беспокоит. К Рождеству все волнующие вопросы будут решены, и тогда все будет хорошо. Насчет предложений Николая Николаевича (Анна Алексеевна имеет в виду уговоры Семенова приехать работать в Россию — Е. К.) он много думает, но это труднее решить, чем это им всем кажется в Ленинграде. А главное, там придется все начинать с начала, а здесь вся лаборатория и работа уже налажены и все идет все лучше и лучше. Такое же письмо получил он от И. В. Обреимова, который сейчас работает в Лейдене, к сожалению, вряд ли придется с ним увидаться и переговорить.

На днях папа уехал в Москву и через несколько дней будет в Ленинграде. Он хотел к Вам зайти, но он ведь такой, что я не ручаюсь, что он правда зайдет. Зато уж если зайдет, то вы его хорошенько расспросите про нас, и приготовьте пакет заранее (Петя Вам пишет, что он хочет, чтоб Вы прислали), и не верьте ему, что он опять за ним зайдет, пусть возьмет его сейчас же. А если не возьмет, пошлите Леню, он снесет к нам и передаст Ольге Дмитриевне Глаголевой (это сестра моей мамы, которая живет у нас в квартире) и попросит заставить папу нам его привезти. Если такие строгие меры не принять, он ни за что не возьмет ничего! А нам приятно кустарные вещи иметь. Только Вы с папой не стесняйтесь, говорите решительно, заставьте его взять. Конечно, может, он будет благодушный и возьмет пакет без разговоров, но этого нельзя никогда сказать с уверенностью! (К сожалению, после возвращения в Россию Крылову не дали возможности больше выехать за границу. — Е. К.) <…>

Вы давно спрашивали нас, интересуемся ли мы русской современной литературой, — очень, но только я ничего не читала, и ни одной книжки не знаю. Имею слабое понятие об именах. Но это не только современная русская литература у меня в таком состоянии, но вообще вся литература всех времен, кроме самых древних. Я очень мало читаю и читала, так что все, что Вы пришлете, будет очень интересно. <…> Я посылаю Вам на днях два фунта кофе. Думаю, что Вы его получите благополучно, хотя здесь на почте не только не знали, что такое USSR и Ленинград, но после того, как я объяснила, они меня еще спросили, в Европейской ли это России! Все же это довольно удивительно, не знать таких вещей почтовым чиновникам в Англии. Я Вам давно обещала фотографии нашего дома, но до сих пор, кажется, не прислала. Заодно пришлю Петю с усами! Он их отпустил и не хочет брить, хотя вид от этого у него не делается солиднее…»

Елизавета Дмитриевна — Анне Алексеевне

«15 ноября 1927 г., Париж

…Прочли в газетах, что лондонские рынки завалены советскими яблоками, вот бы вам купить…»

«11 декабря 1927 г., Париж

…Что касается моего приезда, то я все же очень хотела бы присутствовать при родах и быть в это время с вами. Но вы должны мне выхлопотать визу. <…> Итак, Петя все с усами, мне это не нравится, он такой хороший без усов, когда же он их сбреет, он себя портит ими. Ты пишешь об его занятиях так, что у меня впечатление такое, что ты его и не видишь, а он все в лаборатории и все погружен в свою работу. А ты все еще ходишь в библиотеку и на лекции? Твоими костюмами я очень недовольна, необходимо сделать такое платье, которое скрадывало бы полноту фигуры, а это что за безобразие, ходить с обтянутым животиком. <…> Присылай выкройку рубашечки, чтобы я успела все сшить…»

«21 января 1928 г., Париж

…Сегодня получила уведомление, что мне есть виза. <…> Я думаю выехать 7 февраля. <…>

Поклонись от меня Ване Обреимову. Расскажи ему о его маме. Как ее любят, и как она бодро переносит свою слепоту. <…> Скорее начинайте все приготовления для ребенка, ведь времени до 10 февраля мало осталось. Все делайте хорошее, будущему останется…»

«7 февраля 1928 г., Париж

…У меня неожиданное осложнение с английской визой. Понять ничего нельзя. <…>

От папы получила телеграмму, что он здоров и много работает. Это он ответил на мой запрос, п.ч. здесь распространился слух, что он арестован. Оказалось вздором…»

По-видимому «вдогонку» послана открытка:

«7 февраля 1928 г., Париж

…Я выезжаю во вторник 11 февраля…»

Далее переписка прерывается, так как Елизавета Дмитриевна 5 месяцев провела в Кембридже, где у семьи Капиц родился первенец — сын Сергей.

Анна Алексеевна — Ольге Иеронимовне

«5 марта 1928 г., Кембридж

…Сейчас с нами мама, которая очень нам помогает. Пока она спит с внуком, он все еще не очень хорошо спит. А одного его оставлять не хочется, и Пете спать надо дать, так что так и устроили. Когда мама уедет, он переедет к нам в комнату, и к тому времени, я надеюсь, будет хорошим мальчиком. Хотим назвать его Сергеем. Вот какие глаза у него, не могу Вам написать, темные пока, но не карие, а так очень темно-серые. Я жалею, что не голубые. Я не люблю черный, хотя у меня самой они очень темные. <…> Сегодня Петя уехал в Лондон, у него доклад в Royal Society[39], специальное заседание о магнитных полях. Выступает Резерфорд со вступительным словом, а потом все заседание говорит Петя. Он так к концу месяца думает кончить свою работу о висмуте, значит, через месяц она будет уже напечатана…»

Елизавета Дмитриевна — Анне Алексеевне

«10 июля 1928 г., Париж

…Хочу спросить, как прошла первая ночь у малютки без меня. Часто ли вы его будили или все обошлось спокойно. Оказывается, я хочу знать всякий час его жизни: был ли он весел, хорошо ли спал, ел и другое. <…> Его чудное личико стоит передо мной, но этого мало, хотелось бы прижать его к себе…»

«11 июля 1928 г., Париж

Поздравляю вас, дорогой Петя, с днем Ангела. <…> Вспоминаю с любовью милый Кембридж. Хотела бы сейчас поцеловать малютку Сережу. <…> Спасибо вам и за доброту, и ласку, и за гостеприимство…»

«2 августа 1928 г., Париж

…Рада, что Ольга Иеронимовна приехала и что ей нравится Сережа. Она должна его любить за двух бабушек, п.ч. я его не вижу…»

«16 августа 1928 г., Париж

…Мне очень тебя жаль, что ты устаешь от малютки и тебе это надоедает, но потерпи немного, ваши дела улучшатся, и ты возьмешь няню. <…> Я очень хочу, чтобы ты полюбила Петину маму, нам, старикам, так нужна любовь…»

«12 сентября 1928 г., Париж

…Вот какой Сереженька, встает на ножки, ползает. Воображаю, как он хорош! <…> О моем здоровье не беспокойся. Годы берут свое, и я уже не такая сильная, как была, и скоро устаю. Надо к этому привыкнуть…»

«26 сентября 1928 г., Париж

…Спасибо тебе за поздравление. <…> Я на именины получила 14 писем. От папы получила тоже из Москвы по воздушной почте. Папа каждую неделю ездит в Москву, п.ч. главный инженер Нефтесиндиката уехал во Францию принимать пароход. Пишет папа про Академию Наук, что там все заняты выбором 40 академиков, „особенно хитро словесникам по неопределенности их наук“. Это то значит, что большевики хотят всунуть своих. <…> Ты меня зовешь к себе. Жива буду — приеду…»

«12 октября 1928 г., Париж

…Я живу у Марии Ивановны. <…> (С этого времени Елизавета Дмитриевна поселяется в Париже вместе с Марией Ивановной Сабининой, которая была значительно, почти на двадцать лет, ее моложе и до конца дней трогательно заботилась о Елизавете Дмитриевне — Е. К.). Живем мы тихо и мирно. Работаем (я себе рубашки шью), читаем и ходим в церковь…»

«16 октября 1928 г., Париж

…Сейчас получила твое письмо и так была ему рада, сказать тебе не могу. Я очень беспокоюсь, не получая от тебя больше двух недель, очень прошу писать мне всякую неделю. <…>

Я очень рада, что ты ездила с Петей, сколько же ты дней отсутствовала, если Сереженька тебя не узнал. Я сочувствую Ольге Иеронимовне, что ей больно оставлять своего малютку внука, он теперь, наверное, чудесный. <…>

Ты не пишешь, согласились ли на заводе сделать магнит для Пети. Много ли Петя работает, есть ли у него интересные работы и что-нибудь новое…»

«6 декабря 1928 г., Париж

…. Ты меня очень удивила, что берешь nurse[40] или хочешь взять ее. Бедный маленький Сережа утомил тебя, ты недовольна, что он лезет утром в твою кровать, а потом, когда будет nurse, как ты пожалеешь, что по утрам его не будет у тебя. Значит, ты хочешь заниматься, п.ч. было бы странно, что, взяв няню, ты не принялась бы за свои науки в свободное время…»

«15 декабря 1928 г., Париж

Дорогая Анюточка, получила твое письмо с приглашением приехать. <…> Рада, что ты хочешь ходить в библиотеку, иначе ты так обленишься, что поглупеешь и ничем уже не сможешь заниматься. Очень радуюсь. Только не откладывай, и как будет няня приходить, так и ты занимайся.

Я от тебя скрывала, что второй месяц хожу к англичанке заниматься два раза в неделю. Очень хорошая учительница, она в России преподавала. Я знаю очень много слов и глаголов, но говорить все же не могу, понимать тоже трудно, а читать легко могу…»

«11 января 1929 г., Париж

…Вчера была в английском консульстве. Там теперь сидят два господина и второй, у которого мы были, еще хуже первого. Очень был нелюбезен, пристал ко мне, зачем я еду, а затем сказал, чтобы я дала слово, что я не останусь больше того, что прошу. Так что, если они дадут, то я приеду в феврале. <…> У нас два раза зажигалась елка, во второй раз для одной новой нашей знакомой церковной, очень милой сорокалетней женщины с двумя племянницами. Очень симпатичные, истые москвички, а бабушка и дедушка их были еще по старой вере, беспоповцы. Очень интересно было ее послушать о Москве староверческой. <…> Мария Ивановна в хлопотах. Ее привлекли в Сергиевское Подворье устраивать елку для бедных детей. Детей будет больше 100…»

«28 января 1929 г., Париж

…Что это ты меня так заторопила, визы мне до сих пор не прислали, так что раньше 10 дней к тебе не приеду. Пришлю тебе телеграмму, а пока сиди спокойно. <…> Напиши мне, могу ли я выписать на мое имя „Последние новости“ на три месяца или вас, советских граждан, это скомпрометирует…»

Анна Алексеевна так торопила Елизавету Дмитриевну с приездом, потому что присутствие матери давало ей возможность отлучаться надолго из дома и больше времени проводить с Петром Леонидовичем. Из письма Елизаветы Дмитриевны Ольге Иеронимовне:

«21 апреля 1929 г., Кембридж

…Давно собиралась написать Вам подробно о маленьком Сереже. Думаю, родители не достаточно пишут вам о нем. Я с ним в большой дружбе. Месяца полтора, как он переселился в мою комнату. (Далее следует подробнейшее описание распорядка дня, внешности и привычек внука — Е. К.). <…> Аня с Петей очень хорошо проехались на Пасхальные каникулы. Ездили на своем автомобиле, который только что отдавали в починку, и он отлично им служил. Пожили у моря, потом в гористой местности, очень много гуляли, и Петя очень хорошо отдохнул. Сегодня воскресенье и их нет дома. Они в пятницу поехали в Лондон и сегодня вечером хотели вернуться. Поехали повидаться со знакомыми, и хотелось побывать в театре, да и купить кое-что в Лондоне. Хорошо, что Петя отдохнул за 10-дневную поездку, он хоть и взял книги, но не занимался, а гулял и отдыхал. Они все так же дружны, как и прежде, и я рада за них. <…> Я на днях возвращаюсь в Париж…»

«30 апреля 1929 г., Париж

Дорогая Анюточка, доехала прекрасно.<…> Мария Ивановна меня встретила…»

«16 мая 1929 г., Париж

…Как я рада, что nurse хорошая, и ее полюбил Сереженька. Как бы я хотела видеть его бегающим. Я очень рада, что ты пишешь [портрет] хотя бы Синельникова, лучше бы Петю, и что ходишь в библиотеку. <…> Ищем себе летнее пристанище с Марией Ивановной. А у вас этот вопрос остается открытым? <…> Инна Владимировна[41] со слов некоторых крупных промышленников-евреев из Польши, которые ведут дела с Россией, говорит, что дела в России очень плохи и евреи больше не будут поддерживать большевиков…»

«23 мая 1929 г., Париж

…Приехали сюда Ольденбурги и хотели меня видеть, я передала, что приду, куда они ни захотят, но так и не было от них ничего…»

«7 июня 1929 г., Жаржо

…Мы уже на даче. Здесь очень хорошо. Старинный домик в очень хорошем, немного запущенном помещичьем саду, а домик очень живописный, со старинной мебелью, огромным камином, где можно изжарить теленка, да и крючок для этого повешен. У нас три комнаты и кухня, кругом розы всех цветов…»

«11 июня 1929 г., Жаржо

Дорогая Анюточка, сейчас получила твое письмо, оно очень огорчило меня. Я так надеялась, что с няней у тебя наладилось и все пойдет хорошо, и вдруг такая история. Что Сережа выпал из коляски, так этого я давно боялась. <…> Из твоего письма неясно, какие недостатки имеет няня, недостатки, из-за которых ей надо отказать. Ты пишешь, что резко сделала ей замечание. Конечно, это не следует делать. Ведь человек, находящийся в подчинении, очень чувствителен, и его нужно щадить. Это не значит, что не надо ничего замечать, надо, но говорить спокойно, обсудить с ней вместе все недоразумения. Ты спрашиваешь, как поступить, отказать няне сейчас или ждать разрешения вопроса о вашем отъезде. Я не знаю, настолько ли она плоха, чтобы ей отказывать. <…> Главный вопрос, конечно, заключается в том, поедете ли вы в Россию. <…>

Итак, у вас еще нет решения насчет России. Что мне сказать об этом. Оттуда приходят очень тяжелые известия. Расстрел Мекка, Пальчинского и Величко без суда (да хотя бы и с судом, что он значит теперь, когда „надо защищать революцию“) произвел удручающее впечатление. Все, кто знал этих людей, знал, что они работают в советской России не за страх, а за совесть. Были они большие специалисты и отдавали все свое знание делу восстановления России, а их обвинили в разрушении дела, в котором они работали. Конечно, такие, ничего не видящие, как Ваня О[бреимов] или Синельников, этому поверят, таких много в России. Папа твой так же работает честно, как и они, но и его то же может постигнуть, что он мне не раз и говорил и чего я всегда боюсь. Ведь расстрелы Мекка и др. есть маскирование общих неурядиц в большевистском правительстве. Надо отвлечь внимание народа от собственных неудач правительства и направить его на воображаемого врага. Это и прежде практиковалось, но теперь уже очень жестоко и бесцеремонно.

Зная все это про Россию, да и то, что вы узнали, могу ли я одобрить ваш план поездки. Никакие деньги не оплатят вам то, что может произойти. Если не Петю задержат, а это вполне возможно, то тебя могут оставить как бывшую белую. Главное, им хочется Петю перетянуть к себе. Да что мне говорить, вы сами все знаете и видите. Я бы считала, что не надо тянуть, а благовидно отказаться от поездки. Ведь у Пети постройка начнется в Кембридже, вот и предлог. Как бы вы ни решили, я не отказываюсь взять Сережу. <…>

Ты пишешь о своем характере, что он ухудшается. Знаю, что очень трудно бороться со своим характером, но если это сознаешь, то есть что надо его побеждать, если сознаешь, что несправедлива, несдержанна и т. д., то это уже первый шаг, и тут не надо отступать. Но дорога тут для каждого своя. Одно только есть правило для всех: не говорить в минуту раздражения, а переждать и успокоиться раньше. <…> Мне помогает побеждать себя вера. Я как бы прозрела и ясно увидела свои недостатки и благодаря этому снисходительно отношусь к другим, потому что искренне считаю их лучше. Надо выработать в себе доброжелательность к людям, и тогда будет легче. <…> Ведь когда любишь, то все легко. Но любить всех непосильно. Таких, как Варвара Павловна Кузьмина, мало. Но доброжелательно относиться ко всем без предвзятости можно, поработав над собой. Я шутя хотела спросить тебя в прошлом письме, не обижаешь ли ты Петю, а ты как бы мне отвечаешь, говоря о своем характере. Да, дорогая моя девочка, береги Петю и Сережу. Ты в семье средоточие мира, любви и счастья. Всё от тебя зависит. Я так хочу, чтобы вы были счастливы. Тебе надо серьезно заниматься наукой, а то, когда разленишься, все в жизни пойдет плохо.

<…> Социальное правительство здесь никого не удивило и не напугало, ведь у него весьма умеренный тон. Дай Бог, чтоб им удалось уменьшить безработицу, лишь бы с коммунистами не связывались. Россию-то они в первую главу признают, лишь бы сами большевики себе не напакостили, как всегда…»

«3 июля 1929 г., Жаржо

Сейчас получила твое письмо, дорогая Анюточка, очень рада, что вы решили ехать во Францию, а не в Россию. Конечно, там отдохнуть вам бы не пришлось и Петя еще больше бы утомился, если бы чего хуже бы не было. Вы, верно, читали в газетах о самоубийстве Грум-Гржимайло, это инженер крупный, папа знал обоих братьев, путешественника и этого. Он покончил с собой, п.ч. видел, что ничего не может сделать полезного для России, работая с большевиками, оставил письмо и в нем также пишет, что процесс инженеров донецкий был устроен, чтобы свалить свои неудачи и неуменье на инженеров. Да, верно, это есть в „Сегодня“…»

«19 июля 1929 г., Жаржо

…Очень рада, что вы собираетесь приехать пораньше. Мы постараемся быть в Pornichet 2 августа и вас там ждать…»

«28 сентября 1929 г., Порнише

В понедельник утром мы уезжаем. Погода стоит чудная, и, как ни скучно нам стало без вас всех, все же уезжать не хочется от теплого солнышка. Посылаю вам романчик и крестословицу…»

По приезде из Франции Анна Алексеевна пишет письмо Ольге Иеронимовне с описанием своих впечатлений:

«22 октября 1929 г., Кембридж

…Я привезла много интересных горшков из Франции, там, как это не странно, сохранилось очень много старых форм. Особенно в таких захолустьях, как Бретань. Я никак не думала, что Бретань такая невероятно отсталая провинция. Страшно бедные деревни, грязь непролазная, бедные хижины, громадный процент неграмотных. Невероятное количество духовенства, церквей, паломнических святых мест и пр. Видно, что духовенство крепко держит население в руках. Напоминает Италию в этом отношении. Все женщины ходят если не в костюмах, то обязательно на голове наколка, иногда самая неожиданная. Большинство в костюмах — черная юбка бархатная и кофта вроде жилета, почти все в трауре. Молодые девушки встречаются иногда в розовых, голубых и т. д. передниках. Видели и стариков в бархатных шапках и тоже костюмах специальных. Все между собой говорят на бретонском языке, абсолютно непонятном, но также и по-французски. Вообще не чувствуется совершенно, что Париж и Бретань — одно государство и всего в нескольких сотнях километров. Интересно поездить по Франции на автомобиле, можно еще много интересного встретить…»

Елизавета Дмитриевна — Анне Алексеевне

«21 октября 1929 г., Париж

…Получила твое письмо и так поражена смертью маленького Тимофея (см. об этом — Е. К.). Это ужасное горе, и как жаль мне родителей и кроткую миссис Кокрофт. Какое это горе! И как это болезнь подкралась и доктора о ней не знали. Передай мое соболезнование бедной миссис Кокрофт, если найдешь это возможным. Я знаю, что это можно, ведь ее мысли все с сыном, а окружающие боятся сказать и напомнить. Это неправильно, по себе сужу…»

«19 ноября 1929 г., Париж

…Итак, у вас новое авто, как же вы справитесь с деньгами. Ну, что же, я очень рада. Ваш был уже староват. <…> Сереженька начинает говорить по-английски, но ты его учи и по-русски. <…> От папы получила письмо. Думаю, что ему очень хочется уехать из России. Ты, конечно, читала, как большевики поступили с Ольденбургом[42]. Он ли не работал добросовестно?…»

«16 декабря 1929 г., Париж

…Конечно, я очень рада, что вы будете строить дом, это будет вам выгоднее, чем платить за чужую квартиру, но сколько лет вы будете выплачивать за дом и когда он будет вашей собственностью? Насчет 100 фунтов, то вот что я тебе скажу. Напиши папе, знаю, что он тебе не откажет. Но напиши так, что я тебе дам 100 фунтов, а ты мне будешь их выплачивать помесячно и я не буду больше брать с папиного счета. Я ведь от него получила письмо, в котором он обиняком просит беречь его деньги. Я ответила ему, что трачу 1000 франков в месяц и даю ему слово, что больше ни за что тратить не буду. Я думаю, что эта сумма моего прожитка и то его поразила, но увы! Здесь жизнь очень вздорожала…»

«22 декабря 1929 г., Париж

…Очень мне хочется видеть Сереженьку, и, может быть, я и соберусь, если жива буду, перед Великим Постом вас всех повидать недели на две. <…> Ты считаешь, что 1000 франков не много я проживаю, нет, много, но трудно меньше, п.ч. очень много сборов у нас: то на туберкулезных, то на студентов, то на духовную академию, то на елку для бедных детей и т. д., и т. д., и т. д., а не участвовать общей эмигрантской жизни нельзя. <…>

Что ты скажешь об Ольденбурге, не подлость ли, что с ним делают, он ли не работал на страх и на совесть. Кто может быть спокоен в России теперь. <…> Ты мне совсем не пишешь о Пете. Как его новая лаборатория, поставлены ли машины, кто там, все те же или еще кто-нибудь работает. Как идет дело в старой лаборатории, есть ли новые интересные опыты? <…> Да еще хочу тебя спросить, что же 25 лет вы всё будете за ваш дом платить по 120 фунтов или уменьшат плату?…»

«22 января 1930 г., Париж

…Недели через две, пожалуй, буду уже у вас. <…> Хочу взять обратный билет, п.ч. ни вас не хочу стеснять, ни сама стесняться, а пока у вас лишней комнаты нет, то всем будет неудобно. О моем удобстве не заботься, две недели и без удобств проживу. Если через две недели мне дадут визу, то я попаду на Сережино рождение и вовремя уеду к Посту. Ты знаешь, в этом году Пасха празднуется (православными и католиками — Е. К.) в одно время, совпадает».

«24 января 1930 г., Париж

…Посылаю тебе чек в 150 фунтов. Очень рада, что вы делаете мастерскую. Рассматривали ваш план, и нам с Марией Ивановной показалось, что все очень удобно и хорошо. <…> Как мало вам осталось на постройку дома, ведь в июле уже переезжаете…»

«1 марта 1930 г., Париж

…Доехала очень хорошо. <…> Никто меня на границе не обидел. Дома у себя в комнате нашла букет роз. <…> Получила письмо от Мушкетова[43]. Просит написать Ольге Дмитриевне о деньгах, она в панике. <…> Он заканчивает письмо так: „прошу сейчас же письмо мое сжечь“, и в письме просит никогда не упоминать его фамилии. Видно, что все в России сейчас в панике. Все письмо переполнено страхом. <…> Посылаю вам крестословицы, наслаждайтесь…»

«23 марта 1930 г., Париж

…Как идет ваша постройка? Не забудь написать мне о Петиных работах, как его полемика с немцем. Как новая лаборатория, наладилась ли?..»

«2 апреля 1930 г., Париж

…Ты уже справила свои именины-рождение, а я нет и буду их справлять после Благовещения, не могу изменить этому дню. Все же поздравляю тебя и целую крепко, а в настоящий день буду молиться о тебе. <…> Что ваша русская колония? Пиши о ней…»

«25 апреля 1930 г., Париж

Воистину Воскресе! Дорогая моя Анюточка, очень была рада получить твое хорошее письмо. Очень меня обрадовало твое обращение. Сегодня я была в церкви и молилась о дорогих моих Колс и Алеше. Сегодня день рождения Коли, ему было бы 33 года. (Оба брата Анны Алексеевны, белые офицеры, погибли во время Гражданской войны — Е. К.) <…>

Когда будешь писать папе, то, пожалуйста, поцелуй его от меня. Мне не хочется им писать, только их компрометирую. Письма по большей части просматриваются, особенно заграничные. (С этого времени Елизавета Дмитриевна прекращает прямую переписку с А. Н. Крыловым, они узнают друг о друге только через Анну Алексеевну — Е. К.) <…> В газетах пишут, что главный вредитель Лены — Гольдфильдс[44] Малоземов и Ивч. Надеюсь, что Малоземов не в России теперь. <…>

Бедняга Маяковский, о нем очень хорошо и тепло написали „Последние новости“ и скверно „Возрождение“, которое я называю кликушей…»

«6 мая 1930 г., Париж

…Сегодня день вашей свадьбы, поздравляю вас обоих и целую. <…> Ты не писала нам три недели, а обыкновенно пишешь каждую неделю, я и раздумываю, что бы это значило. Если кто-либо из вас был болен, то ты должна сейчас же об этом писать мне. А не молчать. Это ты знай навсегда. Я должна всегда быть с вами мысленно вместе, это мне надо…»

«14 мая 1930 г., Париж

…Насчет вашей поездки в Россию что мне сказать. Очень я этому не рада. Приехать к вам на август и сентябрь, чтоб быть с Сережей, я хочу. Раз это вопрос об Ольге Иеронимовне, то что же тут возразишь…»

«6 июня 1930 г., Париж

…Сегодня мы с Марией Ивановной вернулись из церкви. Ведь сегодня Троица и так приятно, что наши праздники сходятся с французскими. Служба была очень торжественная, вся церковь в цветах. Молилась за вас и за тех, которые в России…»

«12 июня 1930 г., Париж

…Значит, вы едете в половине августа в Россию…»

«11 июля 1930 г., Париж

…В эту среду, т. е. 9 июля подала заявление о визе, он меня спрашивал как на духу, зачем на 6 месяцев. Я не могла сказать, что вы едете в Россию и можете там застрять. <…> Я писала тете Оле, что уезжаю к вам, а она многозначительно пишет, что надеется застать меня в Париже, что вы никуда не поедете, потому что не захотите оставить такого еще маленького сына. <…> Целую тебя, моя дорогая. Очень я не рада вашей поездке в Россию…»