ГЛАВА 3 . СИНГАПУР, 1938—1940

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 3. СИНГАПУР, 1938—1940

Берлин восхищал меня с того времени, как я себя помню. В детстве я очень любил этот город. Когда я отправился в эмиграцию и начал свою одиссею по Дальнему Востоку, меня мучила ностальгия по Берлину. Мне было наплевать на Германию и ее судьбу, но я сильно тосковал по дому в первые месяцы своей жизни в Сингапуре — по берлинской атмосфере, по каждому любимому тайному уголку, который я знал.

Помню, как я сидел в порту. У меня не было работы, так что приходилось жить на жалкие гроши. Я смотрел на корабли, приплывающие из Европы и уплывающие туда, и плакал от отчаяния, потому что мне хотелось вернуться в Берлин, несмотря на нацистов и полную бессмысленность такого шага.

В последние ночи, проведенные дома в Берлине, я лежал без сна и думал о том, как мне придется выживать в Шанхае. Где я буду жить? Окончу ли я свои дни в сточной канаве или умру от голода? Мне было страшно, как никогда раньше.

Хотя Китай поразил меня своей экзотичностью и разнообразием, я попал гуда вовсе не потому, что хотел этого. Я отправился в Китай потому, что у меня просто не было иного выбора.

В конце 1938 года американские и английские квоты на иммиграцию были исчерпаны. Эти страны больше не принимали евреев из Германии, если только у человека не было от 250 до 500 фунтов на подкуп чиновников, а у кого могло остаться столько денег? Единственной до сих пор открытой страной, где не существовало квот на иммиграцию, оставался Китай, поэтому большинство людей уезжало в Шанхай. Вопрос был лишь в том, как попасть туда.

Я вовсе не был уверен, что мне хочется попасть в Шанхай. В Берлине нам всем приходилось слышать истории о тамошних ужасах. Среди ходивших слухов не было ни одного хорошего. Говорили, что в Шанхае нет работы, а у многих людей нет даже крыши над головой. Мы знали, что там недавно шла война между японцами и китайцами. В общем, Шанхай не выглядел привлекательным местом для молодого человека, который собирался зарабатывать на жизнь фотокамерой.

О Шанхае я знал только то, что там когда-то жила моя тетя Ольга, испытывавшая иррациональный страх перед погребением заживо. Она боялась, что когда-нибудь проснется и окажется в гробу, на глубине шести футов под землей. Каждый вечер перед сном она оставляла на туалетном столике записку, гласившую: «Я не умерла, а только впала в кому».

Тетушка Ольга происходила с материнской стороны семьи. Она была умелой наездницей и восхищалась моей матерью за ее предприимчивость.

Она вышла замуж в Шанхае и овдовела. После смерти мужа она вернулась в Берлин, где рассказывала нам поразительные истории о своей жизни в Китае. Она была немного странной, но очень забавной женщиной.

Когда моя мать покупала билет на пароход в «Ллойд Триести-но Стимшип Компани», она поинтересовалась, поплывет ли «Граф Россо» дальше из Шанхая. Выяснилось, что за те же деньги она могла приобрести билет до Тяньцзиня, расположенного дальше на севере, неподалеку от Пекина. Практичная мама рассудила, что при покупке билета до Тяньцзиня она оставляет мне свободу выбора. Если мне не понравится Шанхай, я смогу вернуться на борт и плыть дальше.

Разумеется, я не представлял, с какой стати Тяньцзинь должен быть лучше Шанхая. Жуткие слухи о Шанхае были у всех на устах, но никто ничего не знал о Тяньцзине. Он был белым пятном, воплощением неведомого, и мысль об этом терзала меня.

Я был испуган, но, с другой стороны, испытывал странный душевный подъем. Несмотря на тревогу за отца, в целом я не слишком сожалел об отъезде. Я пытался выбраться из Германии, начиная с шестнадцати лет. Теперь это произошло. Когда я стал думать о том, каким приключением это может оказаться, то выбросил мысли о Китае из головы. Мне нравилось путешествовать. Еще больше мне нравилась возможность путешествовать вдали от дома, не прислушиваясь к чьим-либо указаниям.

Ночью поезд доехал до итальянской границы. На улице стоял жестокий мороз. По вагонам прошли немецкие пограничники, одетые в форму гестапо или СС. Они прекрасно знали, что в поезде полно евреев, бегущих из страны, и тщательно проверяли документы. Некоторых полусонных пассажиров вытаскивали из поезда посреди ночи. Для меня это было первое настоящее путешествие, если не считать кратких поездок к брату в Данию. Я никогда не расставался надолго со своими родителями и вел очень комфортную и беззаботную жизнь, поэтому, несмотря на дух приключения, мне было очень страшно. Я знал, что если меня снимут с поезда и отправят в концентрационный лагерь, мне настанет конец.

Как бы то ни было, мой «иудейский» паспорт был в порядке, и к утру поезд прибыл в Триест. Железнодорожное депо находилось довольно близко от причала, где стоял на якоре «Граф Рос-со». Это оказался не грузовой пароход, а красивый пассажирский лайнер. Я проследил за тем, как мой багаж погрузили на корабль, и в большом волнении поднялся на борт. Я забыл все свои тревоги, все кошмарные недели до отъезда, когда я просыпался в холодном поту посреди ночи и гадал, что со мной случится в ближайшем будущем.

Я отправился искать свою каюту второго класса и был разочарован, когда обнаружил, что мне придется делить жилье с тремя другими мужчинами, каждый из которых был гораздо старше меня. Это было досадно, потому что я успел привыкнуть к личному уединению.

Вечером того же дня «Граф Россо» вышел из Триеста. Когда он миновал Бриндизи, последний европейский порт, я стоял на корме корабля и со всей страстью восемнадцатилетнего юнца обещал себе «больше никогда не возвращаться в Европу».

Пролив немного положенных слез, я перешел к более приятным вещам. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным и раскрепощенным. Я мог гулять с женщинами и вообще делать все, что захочу. У меня имелся широкий выбор приличной одежды, купленной в Берлине. Перед отъездом отец дал мне очень хороший совет. «Послушай, мой мальчик, — сказал он. — Даже если у тебя нет ни гроша в кармане, когда ты выходишь из лачуги, в которой живешь, ты должен выглядеть на миллион долларов».

Несколько раз я пытался проникнуть за охраняемую дверь в салон первого класса. У меня были так называемые «корабельные деньги» — дорожные чеки, которыми можно было пользоваться только на корабле. Мама воспользовалась частью средств от продажи «Фиата» на приобретение целой кучи этих бумажек, но не осмелилась дать мне больше наличных денег, чем было позволено вывезти по закону. Носить с собой больше твердой валюты, чем разрешалось, означало рисковать арестом в качестве «Devisen Schmuggler», что считалось тяжким преступлением. Это гарантировало отправку в концлагерь. Тем не менее у некоторых пассажиров, снятых гестаповцами с поезда на границе с Италией, были обнаружены тайники с припрятанными деньгами.

Я познакомился со многими людьми на этом корабле, полном еврейских беженцев. Никому не хотелось думать о неопределенном будущем. Все старались как-то веселиться, все пили и ухаживали за женщинами. На борту царила странная атмосфера танцев на пороховой бочке; все знали, что как только мы сойдем на берег, праздник закончится.

По прибытии на место у меня осталась сумма в дойчмарках, эквивалентная пяти долларам. Но на борту я имел достаточно денег, чтобы развлекаться, покупать выпивку и гулять напропалую. Я был богачом!

Я ходил на танцы в салонах второго и первого класса и флиртовал с уроженкой Вены, путешествовавшей вместе со своим мужем. Она часто приходила ко мне в каюту во второй половине дня, когда там никого больше не было. Однажды я спросил ее: «Как тебе это удается?» Она ответила: «О, я просто говорю своему мужу, что собираюсь сделать прическу у парикмахера».

Мы бесились в постели, как безумные. Однажды днем мы лежали в моей каюте и вовсю занимались делом, когда раздался громкий стук в дверь. Это был ее муж, который вопил: «Я знаю, что ты здесь! Немедленно выходи!» На какое-то мгновение мне показалось, что мое сердце остановилось. Поразительно, но его жена не обратила внимания на крики. Когда я понял, что он не может выломать дверь, то тоже успокоился и с новыми силами продолжил свои восторги. Впоследствии эта сцена повторилась еще несколько раз. После первого раза я стал игнорировать мужа и просто обрабатывал его жену.

Я занимался сексом весь путь по Средиземному морю и через Суэцкий канал. Меня не очень интересовали молоденькие девушки моего возраста. Я искал более зрелых, замужних женщин от тридцати лет. Они обладали блеском, сексапильностью и опытом, к которому я стремился. Сам я выступал в роли персонажа из «Пылающей тайны» Стефана Цвейга.

Суэц был нашим первым портом захода. Он показался мне экзотичным местом, но не таким, где хотелось бы остаться. Следующая стоянка была в Джибути — ужасной дыре, но там на борт поднялся Ага-Хан и его прекрасная молодая жена Бегум Ага-Хан, которая работала танцовщицей во Франции до того, как познакомилась со своим будущим мужем.

Несколько лет назад ее посадили рядом со мной на званом обеде в доме Лин Уайатт, и я сказал ей: «Знаете, мы с вами плыли на одном корабле; вы поднялись на борт со своим мужем в Джибути. Это было в 1938 году. Вы были необыкновенно прекрасны». Она только смерила меня холодным взглядом. Ей явно не хотелось слышать о столь давней встрече, не понравилось напоминание о том, что она моя ровесница или даже старше.

В любом из этих портов мы могли бы узнать последние новости из Германии, но никто этого не делал. Никто не хотел думать о жизни в реальном мире, за пределами корабля. Я осознал позже, что это был последний подарок от матери для меня. Купив билет до самого дальнего порта, она приобрела для меня столько мирной и безмятежной жизни, сколько могла. Если бы пассажиры могли вечно оставаться на борту, думаю, большинство предпочло бы сделать это, а не сходить на берег.

Одним из немногих мужчин, с которыми я познакомился на корабле, был Макс Нопф, вежливый пруссак с квадратной челюстью. По профессии он был переплетчиком и как будто чувствовал себя обязанным присматривать за мной. Герр Нопф сообщил мне, что по кораблю прошел слух, будто некоторые пассажиры смогут остаться в Сингапуре. Говорили, что нас будет опрашивать комиссия, которая ищет людей, обладающих определенными навыками, востребованными в этом городе.

Если человеку повезет и он будет выбран комиссией, это будет духовным и физическим спасением для него. Я понял это, поскольку вскоре все на борту говорили об одном: будем молиться, чтобы нас выбрали, и мы смогли бы жить в Сингапуре.

В канун Рождества 1938 года «Граф Россо» вошел в сингапурскую гавань для двенадцатичасовой стоянки. Стояла невообразимая жара, а влажность поднялась до 99 процентов; создавалось впечатление, будто кто-то набросил вам на лицо горячее влажное полотенце. Ветра не было, и все истекали потом. На самом деле такая погода характерна для Сингапура почти круглый год. Есть сезон дождей, но температура остается неизменной, а в дождливую погоду влажность еще увеличивается.

Слухи подтвердились: на борт поднялись представители Комиссии по общественному благополучию. Герр Нопф настоял на том, чтобы я представил свое удостоверение фотографа. Комиссия расположилась в столовой в салоне первого класса и начала принимать пассажиров, которые хотели остаться — то есть практически всех. На собеседовании мне задавали вопросы о моем возрасте, профессии и опыте работы. Одним из членов комиссии была маленькая элегантная женщина с полупрозрачной белой кожей и темно-красным маникюром. Когда она посмотрела на меня, изучая мое резюме, в ее глазах как будто вспыхнул огонек интереса.

Меня отделили от остальных в качестве возможного кандидата, а потом вызвали на второе собеседование. Тот факт, что я был молод, говорил по-английски и имел при себе фотокамеры, говорил в мою пользу. Наконец комиссия объявила свое решение. Я оказался в числе избранных. Член комиссии сообщил мне, что может устроить меня на работу фотографом в «Стрэйтс тайме», самую важную газету в Сингапуре. Герр Нопф тоже был избран и смог остаться в городе.

Это была огромная удача. Сингапур являлся британской колонией, маленьким кусочком Англии на оконечности Малайского полуострова. Здесь царили порядок и чистота. Можно было пить воду прямо из водопроводного крана. Разрешение остаться здесь подводило черту под неопределенностями и возможными ужасами Шанхая. Это было почти то же самое, что оказаться в самой Англии. Нам выпал счастливый билет.

Я бегом вернулся в свою каюту, быстро упаковал свой чемодан, запер все саквояжи и отправил их на берег. Стоял канун Рождества 1988 года, и разрешение остаться в Сингапуре было лучшим рождественским подарком, который я когда-либо получал.

Здравый смысл подсказывал мне, что наличие или отсутствие эквивалента пяти американских долларов в дойчмарках не имеет никакого значения. Кто-то на корабле рассказал мне, что у китаянок киска совсем другая, поэтому я решил, что самое время выяснить, так ли это на самом деле. Пришла пора избавиться от этих пяти долларов. Я отправился прямо в бордель и быстро выяснил, что меня неправильно информировали.

Комиссия по общественному благополучию поместила меня в захудалый пансион в бедной части города и оплатила мое питание и проживание. Моя комната была крошечной деревянной кельей над апартаментами и гаражами китайских слуг, которые тоже, вероятно, обходились не дороже пяти долларов в месяц. Этим дешевым пансионом управляли супруги из Австралии — первые австралийцы, с которыми я познакомился. Они пили круглые сутки, переругивались и колотили друг друга.

Простыни меняли, когда они становились грязно-серого цвета. Над кроватью висел замусоленный москитный полог, но я не выбросил его, несмотря на его ветхость, потому что окно не закрывалось. Бамбук пророс в комнату и обратно, так что оно постоянно было распахнуто. По стропилам наверху бегали крысы, а под кроватью жил волосатый паук-птицеед размером с мою ладонь. Под потолком перекрещивалась проволока, чтобы отпугивать многочисленных летучих собак и крупных летучих мышей, залетавших ко мне в окно. По вечерам я читал книгу «Дракула». Она наводила на меня ужас, и это было потрясающе.

Во время китайско-японской войны в Сингапуре еще жили японцы. Китайцы отрезали уши своим соотечественникам, торговавшим с японцами, и однажды ночью я услышал душераздирающие крики из китайской квартиры внизу. «Патриот», живший под моим окном, отрезал уши мальчишке на посылках, которого уличили в таком преступлении.

Я обратился за работой в газету и получил назначение в отдел светской хроники. Меня посылали на чаепития в Дом правительства. Все дамы носили платья для полуофициальных приемов и красивые шляпки, защищавшие их от жаркого солнца. Мужчины носили белые хлопчатобумажные костюмы. Нужно было иметь по меньшей мере десяток таких костюмов, поскольку в жару потеешь так сильно, что иногда приходится дважды переодеваться в течение рабочего дня. Кое-где встречались электрические вентиляторы, но кондиционеров воздуха еще не существовало, и в большинстве офисов застоявшийся воздух разгоняли местные мальчишки, вооруженные опахалами.

Я в своем европейском двубортном костюме с галстуком (у меня не было денег на покупку другой одежды) истекал потом, попадавшим на объектив моего «Роллейкорда», стараясь определить экспозицию и правильно установить камеру. Дамы искоса поглядывали на меня и хихикали, а я краснел и отдувался. Однажды вечеринка закончилась раньше, чем я успел подготовиться к съемке. Я вернулся с маленькой катушкой пленки и сам проявил ее в темной комнате в редакции «Стрэйтс тайме».

Невероятно, но на пленке не оказалось никаких фотографий! Совсем ничего! Эта ситуация повторялась снова и снова. Мне ни разу не удалось снять кадры, которые редакция могла бы использовать в своих статьях, а часто пленка вообще оказывалась пустой. Я проработал две недели, прежде чем меня уволили без выходного пособия. Вернее сказать, я просто оказался на улице без гроша в кармане.

Пансион с его австралийскими хозяевами, китайцами, крысами, насекомыми и летучими мышами был похож на уголок сумасшедшего дома, поэтому я постарался как можно скорее убраться оттуда. У меня не было денег на кино, так что я ходил в библиотеку, где читал Сомерсета Моэма, который довольно долго прожил в Сингапуре. Мне всегда нравилось читать о разных местах. Если же в книге речь шла о том месте, где я жил, то не имело значения, интересная она или нет.

Я также посетил Макса Нопфа в его мастерской. У него дела шли несколько лучше, чем у меня; к нему уже начали приходить клиенты. Поскольку мне было больше нечем заняться, я часами наблюдал за его работой. У него были очень большие ладони, и он пользовался большим пальцем для формовки книжных корешков. От него всегда пахло клеем, и он был очень добр ко мне.

Мы с Максом часто выходили в город, чтобы подкрепиться. У нас не было денег на европейские рестораны или даже на китайские рестораны, обычно посещаемые европейцами. Мы ходили в настоящие китайские забегаловки, где кроме нас нельзя было встретить ни одного европейца. Сначала я пришел в ужас от китайских застольных манер. Они жадно пихали еду в рот и при этом громко чавкали. Но повсюду, куда бы мы ни ходили, китайцы вели себя одинаково, поэтому в конце концов мы с Максом стали чавкать, как они. Еда была превосходной. Можно было наесться до отвала не более чем за десять центов. Так или иначе, Макс иногда платил за меня, потому что у меня вообще не было денег. Мы много смеялись и беседовали о добрых старых временах в Германии и особенно в Берлине.

Герр Нопф мне очень нравился; в сущности, он был моим единственным другом. Я чувствовал себя очень одиноким и сильно тосковал по дому. Довольно часто я приходил в оживленный сингапурский порт и наблюдал за бурной деятельностью в гавани. Одним из наиболее интересных событий было ежегодное прибытие небольшого конвоя из Англии, с которым приезжали одинокие белые женщины, ищущие мужей. В Сингапуре жило гораздо больше европейских мужчин, чем женщин. Если английская девушка не могла найти себе мужа в Сингапуре, она вообще могла проститься с этой надеждой. Этот конвой называли «рыболовным флотом».

На пристани находились склады товаров, где жили кули, или портовые грузчики. Они разгружали прибывающие корабли, образуя живую цепочку и передавая тюки или ящики из рук в руки. Это был тяжелый физический труд. Они спали в складах — огромных бетонных строениях на пристани, с крышей, но без окон, — прижатые друг к другу, как сардины в банке, в невероятной жаре. Готовили и ели тоже там, но ни душевых, ни туалетов не было и в помине. Я был потрясен обращением колониальных властей с китайцами и малайцами.

Несмотря на храброе обещание никогда не возвращаться в Европу, которое я дал на палубе «Графа Россо», когда мы миновали Бриндизи, мне хотелось домой. С учетом того, что японцы творили в Китае, я понимал, что мне будет гораздо лучше в Сингапуре, чем в Шанхае или Тяньцзине, но я определенно не был «дома». Когда я вспоминал, что того «дома», который я знал раньше, более не существует, мне становилось еще хуже.

Разумеется, я не сообщал об этом своим родителям. Я писал им письма, но не хотел их беспокоить. У них было достаточно своих проблем. Они отправились из Германии в Южную Америку в начале 1939 года, но им пришлось бросить почти все свое имущество. Я не мог заставить себя написать им, что у меня нет вообще никаких денег.

После одного дня, проведенного за наблюдением сингапурской гавани, я вернулся в пансион и обнаружил послание для меня. Отправительницей была мадам Жозетта Фабьен — та женщина, входившая в состав Комиссии по общественному благополучию на борту «Графа Россо». Она приглашала меня на ланч.

Жозетта Фабьен была тридцатичетырехлетней миниатюрной женщиной с длинными ногтями, выкрашенными в ярко-красный цвет, светлыми волосами, острым носом, широким чувственным ртом, голубыми глазами и белой полупрозрачной кожей. Она носила облегающие платья, которые всегда были очень легкими из-за жары, и никогда не носила чулок.

Она вела успешный бизнес, печатая и продавая театральные программки и меню для отелей и ресторанов. Ее офис находился в гостинице «Раффлз». После первого ланча вдвоем она несколько раз брала меня на загородные пикники. Мне льстило, что я появляюсь в обществе с такой элегантной, изысканной женщиной, свободно говорившей по-английски, по-французски и по-малайски.

У меня возникло сильное сексуальное влечение к Жозетте Фабьен, жившей в апартаментах в гостинице «Раффлз». Она же, казалось, испытывала всего лишь материнский интерес ко мне. В конце концов я был приглашен на обед в Палм-Корт — большую столовую с бальным залом в здании гостиницы.

Зал был длинным и широким, с открытыми арками, выходившими на улицу. Там были красивые пальмовые деревья и бог знает что еще. Под потолком вращались огромные вентиляторы, и даже изящные маленькие светильники на столах были электрическими. В дальнем конце помещения находилась сцена с большим оркестром, игравшим танцевальную музыку. В полночь оркестр заводил прощальную мелодию под названием «Пожалуйста, музыку, маэстро», возвещавшую о том, что вечер закончен.

Потом она пригласила меня в свой номер с просторными комнатами, обставленными массивной темной мебелью. Терраса выходила во внутренний двор гостиницы. По мере того как крепли наши отношения, я стал замечать, что мы все раньше уходим с ужина, пока прощальная мелодия не стала звучать в то время, когда я уже держал Жозетту в своих объятиях и целовал ее.

Потом она ускользала и начинала поддразнивать меня, чтобы не относиться к происходящему слишком серьезно. Я пытался соблазнить ее, но не знал, с чего начать. Когда поцелуи становились более страстными, все вдруг заканчивалось. Она говорила, что чувствует себя воровкой, которая крадет младенцев из колыбели, и что я мог бы быть ее сыном. Конечно, все это очень возбуждало меня. Прошло довольно много времени, прежде чем она решилась лечь со мной в постель, раз уже дело зашло так далеко. Однажды вечером она показала мне свою спальню с большой кроватью под белоснежным москитным пологом, и мы стали любовниками.

Я никогда не оставался на ночь в гостинице и возвращался в пансион на рикше, потому что идти пешком было слишком далеко. Большинство рикш, тянувших коляски, были курильщиками опиума. Пока не появлялся клиент, они сидели и попыхивали трубками. В то время в Сингапуре опиум был разрешенным наркотиком, но его употребление находилось под жестким контролем. Если вы испытывали пристрастие к опиуму, то должны были зарегистрироваться и после этого могли регулярно получать еженедельный рацион в правительственных опиумных лавках.

Рикши зачаровывали меня. Сначала я был потрясен, увидев людей, которых использовали в качестве транспортного средства. Местные жители привыкли к этому, но, как я уже говорил, колониальные власти обращались с китайцами и малайцами хуже, чем с рабами.

Рикши носили набедренные повязки и соломенные шляпы с широкими полями. Они ходили босиком, и я хорошо помню мягкий стук их подошв по мостовой, когда они бежали по притихшему городу. Можно было видеть их выпирающие ребра и слышать их дыхание. Я обычно был единственным пассажиром, но иногда в повозку набивалось до трех человек. Когда рикша бежал вверх по крутой улочке в жаркий день, его дыхание становилось все более медленным и тяжелым. Я стал регулярным поздним пассажиром, поскольку вечером три или четыре раза в неделю оказывался в постели Жозетты.

Когда мы с Жозеттой первый раз занимались любовью, она закрыла лицо руками. У нее был безупречный маникюр, и она носила кольцо и золотой браслет, который никогда не снимала. Я попытался отвести ее руки от лица, но она воспротивилась и сказала: «Нет, я не хочу, чтобы ты видел мое лицо! Я не хочу, чтобы ты видел мои глаза, когда мы занимаемся любовью». С тех пор она всегда прятала лицо после того, как мы уединялись в ее спальне.

Жозетта жила припеваючи, но в те дни в Сингапуре это не составляло большого труда. Сингапур имел статус свободного порта, и многие дорогие товары, включая спиртные напитки, сигареты, ювелирные украшения и автомобили, не облагались налогами и были довольно недороги. У Жозетты был американский автомобиль, большой черный «Шевроле» с шофером-малайцем. Большинство европейцев нанимали шоферов из местных жителей.

Помню, как мы однажды выезжали на загородный пикник, чтобы повидаться с ее другом, английским инженером, который строил мосты и дороги для правительства. Мы ехали на автомобиле с водителем. Я носил льняные шорты, белую рубашку и белые носки до колен.

На обратном пути Жозетта расстегнула мне ширинку и принялась заигрывать со мной. Сгущались сумерки, но шофер-малаец не мог не понимать, что происходит: между передними и задними сиденьями не было разделительного экрана. Я был потрясен — никто раньше не пытался заниматься со мной любовью при свидетелях. Когда мы вернулись в отель, на моих шортах остались пятна бордовой помады.

Думаю, Жозетте было безразлично, что водитель видел, чем мы занимаемся. Для нее, как и для многих других европейцев в Сингапуре, малайцы и китайцы были людьми, не заслуживавшими внимания, низшими существами. То, что они делали и видели, не имело никакого значения.

Я вернулся в Сингапур вместе с Джун в 1956 году. Мы отправились в отделение фирмы «Кодак», потому что мне нужно было купить фотопленку. Нас попросили присесть и подождать менеджера. Он очень вежливо обратился к нам, но когда позвал пожилого мужчину-ассистента, то назвал его «боем». Китайцев всегда называли «боями» (т. е. «мальчиками»), но Джун пришла в ярость от такой манеры обращения. Мальчишка, только что окончивший английский колледж и не имевший опыта работы, получал в три-четыре раза больше китайцев, которые фактически управляли магазином. Китайцы были расторопными, дисциплинированными и очень умными. Они вели дела в отделениях западных фирм, но получали жалкие крохи; их считали низшей разновидностью людей даже в 1956 году. Джун была потрясена.

В Сингапуре, как и в Берлине, проституция была крупным бизнесом, и ей занимались открыто. С тех пор как мой брат указал на Рыжую Эрну, я был увлечен идеей продажной любви. Мне нравились бордели, хотя весь мой сексуальный опыт был приобретен с девушками из буржуазных семей. Женщины на корабле принадлежали к тому же социальному слою, просто они были немного старше.

Сутенеры и рикши с повозками поджидали клиентов в аллее Чэни. Они стояли на плохо освещенной улице, щелкали пальцами и приговаривали: «Желаете получить мою сестру, дешево, дешево, она девственница, хотите мою сестру?» Завидев потенциального клиента, они ныряли в темный проулок, выволакивали молоденьких китаянок за косички, показывали их и спрашивали: «Какую хотите? Выбирайте, они все девственницы!» Если вы отказывались, они отправляли девушек обратно во тьму.

Супружеские измены были в порядке вещей, однако существовали неписаные правила и для любовных романов. У англичан есть грубая поговорка «Ниггеры начинаются в Кале» (т.е. уже во Франции). Всем было наплевать, если вы спали с женой английского джентльмена, при условии, что у вас хватало благоразумия не болтать об этом на каждом углу, но на романы с европейцами из других стран смотрели косо, а любовная связь с местными жителями находилась под строгим запретом. Для колониальных британцев это считалось тягчайшим грехом, который можно совершить.

Тем не менее мужчины нарушали этот запрет. Молодые европейцы, начинавшие работать в банках и экспортно-импортных компаниях, часто брали себе любовниц китайского, малайского или евразийского происхождения. Эти женщины никогда не показывались в обществе. Как правило, они жили за пределами города и довольно часто имели детей от своих любовников.

Каждый европеец, проработавший в Сингапуре четыре года, получал право на полугодовой отпуск в Англию, Голландию или другую страну, из которой он приехал. По представлениям того времени, этого срока как раз хватало, чтобы обзавестись женой в Европе. Когда молодой человек возвращался в Сингапур, его супруга приезжала вместе с ним. Иногда он содержал и жену, и любовницу, а иногда ограничивался женой или любовницей. Так или иначе, любовница находилась в гораздо более невыгодном положении.

Поскольку такой порядок вещей повторялся снова и снова, любовницы знали, что полугодовой отпуск для их возлюбленных сулит им беду. Местная женщина, подозревавшая, что ее любовник собирается отправиться в Европу за молодой женой, нередко обращалась к знахарю для «профилактического» сеанса черной магии. Она брала с собой предмет, принадлежавший любовнику, например, серебряный портсигар. Колдун накладывал на мужчину заклятье через этот предмет, после чего женщина возвращала его на место и даже следила за тем, чтобы предмет оказался в его багаже по дороге домой.

Многие европейцы боялись колдовства. Ходили упорные слухи об англичанах, которые неожиданно заболели и умерли по дороге домой, но они были похожи на истории о знаменитом индийском фокусе с канатом, висящем в воздухе. Все слышали о подобных случаях из «очень надежного источника», но не было ни одного живого свидетеля. Тем не менее доподлинно известно, что в Австралии аборигены достигают поразительных результатов, указывая на жертву концом остро заточенной кости. Даже если человек находится за несколько миль от колдуна, он обычно умирает от таинственной болезни.

Жозетта употребила свое деловое чутье в моих интересах и решила, что я смогу зарабатывать себе на жизнь портретной фотографией. Благодаря своим связям в рекламном и типографском бизнесе она договорилась с управляющим универмага «Робинзон» на Раффлз-сквер, и мне выделили помещение на верхнем этаже. Там я устроил маленькую фотостудию с двумя лампами, штативом, моим «Роллейкордом» и тканью, полученной из магазина, для драпировки заднего плана. Мне разрешили пользоваться мебелью и всем остальным, что будет необходимо для реквизита, и согласились бесплатно рекламировать мою студию, пока я не обзаведусь клиентурой. Занавеска из стекляруса отделяла студию от приемной. Перед входом в студию стояли два мольберта с образцами моей работы, взятыми из театральных программок Жозетты.

Я назвал свою студию «Маркиз», а Жозетта изготовила маленькие книжки с позолоченными обложками, на которых было вытеснено мое имя и название студии. Идея заключалась в том, чтобы вклеивать туда пробные отпечатки для показа клиентам, но, к сожалению, у меня было мало клиентов — иногда за весь день не больше одного посетителя. Я сидел за китайским столиком в окружении китайской мебели и ждал посетителей, которые так и не приходили.

Однажды прибыл султан Джохара с тремя детьми — двумя маленькими принцами и принцессой. Они предложили мне приходить во дворец и учить мальчиков фотографии. Это предложение показалось мне превосходным.

Я стал вращаться в сингапурском обществе вместе с Жозеттой и членами ее семьи, включая ее младшую сестру Китти. По воскресеньям Жозетта приглашала меня, Китти, ее мужа Дика и двоих ее дочерей в гостиницу «Сивью» на изысканный ланч с многими переменами блюд, продолжавшийся несколько часов (на колониальном жаргоне это называлось воскресным вторым завтраком). Все сингапурские европейцы собирались туда, чтобы «на людей посмотреть и себя показать». Поглощались ведра розового джина[ 4 ] и пива «Тайгер», а потом, когда «добрый юный Хель-мут» выполнял свой долг и выгуливал детей Китти, его отвозили домой и укладывали в постель, где он должен был заниматься любовью до вечера. В конце концов, практически все поступали так же после воскресного второго завтрака.

Китти и Жозетта состояли в довольно странных отношениях. Восемь лет назад, когда Жозетта еще жила на острове Ява, ее муж отправился в путешествие по Европе. Китти, которая была на два года моложе своей сестры и более привлекательной, находилась в Европе в то же самое время. Они оказались в одном городе, а вскоре и в одной постели. Последовал бурный роман. Жо-зетта могла бы так никогда и не узнать об этом, но Китти все рассказала ей, как только вернулась домой. Сестры рассорились друг с другом, а когда вернулся муж Жозетты, она обвинила его в неверности и подала на развод. Однако после развода сестры смогли помириться.

Китти вела насыщенную и увлекательную сексуальную жизнь. Ее муж Дик был капитаном морского парома, курсировавшего между Явой и Сингапуром. Всю рабочую неделю он проводил в море и возвращался домой лишь по выходным дням. В его отсутствие Китти ублажала своего любовника, венгерского скрипача, который играл в Палм-Корт в отеле «Раффлз». Утром в понедельник, когда Дик уходил в море, скрипач переезжал к ней. Утром в субботу Китти можно было видеть с биноклем на балконе ее квартиры, откуда она высматривала корабль Дика на горизонте. Когда паром входил в сингапурскую гавань, она посылала своего любовника собирать вещи, условившись о встрече в понедельник. Как практичная бельгийская жена, Китти была очень экономной и в субботу подавала мужу разогретые остатки пятничного ужина своего любовника. Сходным образом в понедельник скрипач получал разогретые остатки воскресного ужина бравого морского капитана.

Раз в неделю Китти работала волонтером в Морской миссии. Каждый раз, когда грузовые суда заходили в порт, моряки из разных европейских стран оказывались в Сингапуре с приличными деньгами в кармане и без определенных планов в голове. Большинство из них были французами, голландцами и англичанами. В Морской миссии они могли получить бесплатный обед, скромные развлечения и горячий душ. Для светских дам считалось модным приходить в Морской клуб и подавать чай морякам — noblesse oblige[ 5 ] и так далее.

Однако у Китти был тайный мотив для визитов в Морскую миссию. Она выбирала симпатичных молодых моряков и отвозила их домой после закрытия миссии в 22.00, пока ее муж был в море, а любовник-скрипач все еще играл в гостинице «Раффлз». Она давала им выпивку и усаживала в шезлонги, снабженные колесиками спереди. Такой шезлонг можно было выкатить из гостиной прямо в сад и там заниматься любовью при свете звезд.

Как Китти умудрялась проворачивать эти цирковые номера с тремя мужчинами, имея при этом двух дочерей, осталось недоступным моему пониманию. Разумеется, сама она не рассказывала мне об этом, но благодаря Жозетте я был в курсе ее похождений. Жозетта была очень ревнивой женщиной, прекрасно знавшей о привлекательности своей сестры и о ее неутолимом сексуальном аппетите. Она с самого начала предупредила меня, что если когда-нибудь застанет меня в постели вместе с Китти, то перережет мне горло от уха до уха. Судя по тону ее голоса, она всерьез намеревалась осуществить свою угрозу. Жозетта часто жаловалась, что не может ударить своего шофера или колотить своих слуг, потому что они могут обратиться в полицию и донести на нее. Она просто не могла понять, почему ей больше не разрешено делать это.

Сингапур был таким местом, где сплетни обо всех более или менее заметных европейцах распространялись в течение пяти-шести часов. Там жило лишь около восьми тысяч европейцев — в основном англичан — и полмиллиона китайцев. Местные старожилы вовсе не одобряли тот факт, что Жозетта крутит роман с юношей, который, по их представлению, был обыкновенным альфонсом. Они были совершенно правы, и я знал это, так как в детстве видел таких же альфонсов в берлинских гостиницах. Честно говоря, не помню, что я чувствовал по этому поводу: испытывал ли стыд или же происходящее забавляло меня. Но помню, что я носил самые замечательные костюмы и рубашки, сшитые на заказ китайским портным и оплаченные Жозеттой. Как говорят американцы, я выглядел на миллион долларов.

Весь Сингапур знал о том, что происходит, поэтому спустя недолгое время разразился скандал. Меня вызвал директор универмага «Робинзон», который сообщил мне, что ему известно о моем тайном романе и что это может плохо кончиться для меня.

Жозетте тоже намекнули, что ей следует порвать со мной. Разумеется, ей было гораздо больше терять, чем мне. На кону стояла ее профессиональная карьера и заработки. Если бы клиенты объявили ей бойкот из-за романа со мной, то ее процветающий бизнес вскоре пошел бы под откос. Будучи разведенной женщиной, она и так находилась в весьма двусмысленном положении. Несмотря на возмутительное поведение Китти, ее общественный статус был значительно выше, чем у Жозетты, так как она состояла в законном браке. Как бы то ни было, Китти проявляла гораздо больше благоразумия в своих любовных делах, чем мы с Жозеттой.

Фактически, на нашу связь не только косо смотрели, но и недвусмысленно дали нам понять, что если она не прекратится, нас подвергнут остракизму. Однако к этому времени наши любовные забавы зашли уже слишком далеко. Я мог заниматься этим днем и ночью, как и любой парень восемнадцати или девятнадцати лет. У меня имелся кое-какой опыт по этой части еще до Сингапура, и я быстро усваивал то, чего не знал раньше. Жозетта обладала огромным опытом, и скоро в моем сексуальном образовании почти не осталось белых пятен.

Несмотря на угрозы, Жозетта не хотела прекращать наш роман. Видимо, я был слишком хорош в постели. Наше секс не был одухотворен радостью и любовью; он был эротичным, или schxvul, по терминологии Шницлера. Любовь в эмоциональном смысле не имела к нему никакого отношения. Мы пристрастились друг к другу, словно наркоманы. Жозетта винила в этом местный климат. Она говорила мне, что сочетание жары и высокой влажности вместо расслабления пробуждает в человеке низменные инстинкты. В конце концов она решила продолжить наши отношения.

Одна перемена все же произошла: она съехала из гостиницы «Раффлз» и сняла большой дом в Чаньги, где во время войны находился лагерь для военнопленных. Дом стоял прямо на пляже, и перед ним плескалось Китайское море. Кроме нас, там постоянно находились повар, шофер и горничная.

Я переправил в дом все свои пожитки, уложенные в дорожные чемоданы. Теперь они были наполнены одеждой, которую Жозетта купила для меня. У меня больше не осталось собственного места для жилья. Вскоре после переезда мы отметили мой девятнадцатый день рождения. Она подарила мне часы из серебра высокой пробы на тяжелой цепочке с надписью «Бебе от Жозетты». С этим подарком мое превращение завершилось, и я стал подлинным альфонсом.

Мне нравился это дом в Чаньги. Я был очень счастлив там. По соседству находился китайский «дом свиданий», куда мы иногда ходили обедать, поскольку туда можно было пройтись пешком. К нам приходили гейши — не для секса, а для развлечения.

Их услуги стоили очень дешево. Обычно гейша приходила с переносным граммофоном, ставила его на пол, заводила пластинку и танцевала под музыку.

У меня снова появилась возможность плавать. Я не тренировался после своего отъезда из Берлина, но попробовал поплавать на одном из наших загородных пикников. Я нырнул в реку, что было настоящей глупостью с моей стороны. Никогда еще я не выпрыгивал из воды так быстро — вокруг меня собрались большие водяные змеи, к тому же еще и ядовитые. Кроме того, в реке было полно крокодилов. В Сингапуре змеи и крокодилы считались повседневной угрозой. Городские дренажные канавы были очень глубокими, и неудивительно, принимая во внимание тропические ливни. Довольно часто после ливневых дождей крокодилов и кобр выносило из дренажных канав на городские улицы, даже в центре делового района.

В глубинке дела обстояли еще хуже. Мы с Жозеттой часто ходили в шикарный ночной клуб под названием «Кокосовая роща», расположенный за пределами города. Чтобы попасть туда, нужно было проехать через довольно запущенный, но очень красивый парк. Все знали, что нельзя выходить из машины и идти через парк пешком. Никто в здравом уме не решился бы на такое. Пешеходная прогулка означала почти неминуемую встречу с королевской коброй, чей укус смертелен для человека.

В Чаньги я каждый день плавал в Китайском море. Мне приходилось проплывать свой обычный километр поутру, так как после полудня вода слишком сильно нагревалась для купания. У меня была маленькая парусная лодка. Однажды отлив застал меня во время прибрежного плавания. Дело было незадолго до полудня, и солнце светило во всю мощь. Стояла невероятная жара. К носу лодки был прикреплен канат; мне пришлось спрыгнуть в воду и тащить лодку к берегу против отлива, увязая в жидком иле. У меня ушло два часа на то, чтобы добраться до пляжа. Плечи и спина горели, как в огне. Спать было очень больно, а кожа пошла волдырями и облезала в течение нескольких недель.

В Чаньги (Сингапур), 1939 г.

Ни один европеец в Сингапуре не спал обнаженным, несмотря на жару. Ночью все сильно потели, и если в окно задувал ветерок, то легко можно было подхватить простуду, сопровождаемую желудочными коликами и сильнейшим расстройством желудка. Поэтому, лежа в постели, всегда нужно было прикрываться до пояса, но одежда для сна тоже имела важное значение. Британцы считали, что если человек стал носить местную одежду — саронг, то это начало конца.

Когда я сошел на берег в Сингапуре, меня в первую очередь предупредили, чтобы я не вздумал уподобляться туземцам. Бывший любовник Жозетты, инженер, всегда надевал смокинг перед вечерней трапезой — даже за городом и даже если он ужинал в одиночестве. Это было одним из требований колониальной дисциплины. Иногда это выглядело лицемерно и во многих отношениях нелепо, но помогало англичанам постоянно помнить о том, что они здесь являются хозяевами.

После отъезда из Берлина я надевал пижаму перед сном, но спать с обожженной спиной в пижаме было слишком мучительно. Саронг — очень простой и красивый предмет одежды, нечто вроде прямой юбки, идеально защищающий поясницу от сквозняков, так что я временно отказался от пижамы и стал носить саронг. Впоследствии это перешло в привычку. Для англичан такой незамысловатый поступок был верным признаком моего грехопадения. Я перестал быть одним из «колониальных хозяев», сложил со своих плеч бремя белого человека и переметнулся на другую сторону.

В Чаньги мы мало слышали о событиях, происходивших в Европе, но после падения Польши все и так было ясно. Столкновения на море продолжались, но в континентальную Европу пришла зима, и развитие событий на время замедлилось. В газете «Стрэйтс тайме», как и во многих других средствах массовой информации, это получило название «странной войны». По своим поездкам в гавань я знал, что такие корабли, как «Граф Россо», привозившие еврейских беженцев, перестали приходить в Сингапур. Стало ясно, что теперь уже почти невозможно эмигрировать из Германии.

Через полгода жизни в Чаньги Жозетта решила, что нам пора переезжать в город. Наступила весна 1940 года. Я подозревал, что Жозетте было трудно вести свои дела, находясь так далеко от города, поэтому она сняла квартиру на четвертом этаже Кэпитол-Билдинг — элегантного многоквартирного здания на углу Орчард-роуд. Она по-прежнему держала повара, горничную и шофера. Хотя мы жили на четвертом этаже, под нами не было жилых помещений. Все место внизу занимал кинотеатр «Капитолий», один из самых больших в Сингапуре. Хотя мне было жаль расставаться с ежедневным купанием в Китайском море, возможность часто смотреть фильмы с лихвой искупала это неудобство. Мы оба любили ходить в кино.

Я был рад вернуться в город и по другой причине. Во время нашего пребывания в Чаньги я не общался почти ни с кем, кроме Жозетты. Большую часть года меня вынуждали заниматься любовью даже более активно, чем мне бы хотелось. Влечение начало ослабевать.

Жозетта выделила мне комнату в своей новой квартире. Там стояла узкая кровать, поскольку все бурные сцены разыгрывались в ее спальне. Она часто заходила ко мне, садилась на край кровати и заманивала меня в спальню, но я уже не желал ее так, как раньше. Мне все порядком надоело. Я придумывал разные предлоги, вроде головной боли или несварения желудка, лишь бы избавиться от ее приставаний.

Чтобы развеять скуку, появившуюся в наших отношениях, я искал способы уходить из дома по вечерам. В Сингапуре было много аттракционов, включая три парка развлечений под названием «Новый мир», «Старый мир» и «Счастливый мир» — большие комплексы с китайскими театрами, передвижными сценами, ресторанами, луна-парком и ларьками, где продавали китайскую и малайскую еду. Центральным аттракционом было большое круглое сооружение под названием «кабаре». Входя внутрь, нужно было купить танцевальные билеты, поскольку здесь собирались платные партнерши для танцев. В центре, вокруг большой танцплощадки, были расставлены столики, а на небольшом возвышении находился еще один уровень, тоже со столиками.

Партнерши для танцев сидели внизу, на уровне танцплощадки. Посетители приходили одни либо со своими подругами или женами и располагались на приподнятом подиуме, окружавшем танцплощадку. Неподалеку располагались три уборные с надписями «Дамы», «Джентльмены» и «Партнерши» — интересное разделение, какого мне не приходилось видеть в Европе.

Девушки были необыкновенно привлекательными. Китаянки вообще очень хорошо танцуют. У меня было мало карманных денег, в основном доставшихся от Жозетты; не думаю, что я достаточно зарабатывал в своей фото-студии в универмаге «Робинзон». Денег хватало на простую еду; китайские блюда в Сингапуре тогда почти ничего не стоили.

Я много танцевал с профессиональной партнершей по танцам, которую звали Анита Гонсалес. Вскоре мы подружились, и она пригласила меня к себе домой, в крошечное бунгало у пыльной дороги в сомнительной части города, далеко от главных кварталов Сингапура.