Побег из тыла

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Побег из тыла

Восстанавливая в памяти боевой путь нашего 144-го Гвардейского полка, я вижу лица моих славных однополчан, особенно совсем близких, я бы сказал, по-настоящему родных летчиков, механиков, стрелков моей эскадрильи, числившихся моими подчиненными и в нужный момент воспринимавшие себя таковыми, в действительности, в общем и целом, являвшимися моими близкими друзьями-товарищами, спаянными в нечто единое монолитное целое, способное сформироваться только в огне сражений. Наверное, не зря на фронте утвердилось общее определение «фронтовая дружба». Эта дружба для меня — самое важное, самое главное из всего, что я вынес из пламени боев, из воздушных схваток с фашистскими истребителями, зенитчиками, из яростных штурмовок, атак. Я несу ее, эту самую задушевную, искреннюю дружбу через всю свою жизнь в самом сердце, в моей душе.

В эскадрильи до батальона летчиков, техников, стрелков, обслуги, и все они со своими лицами передо мной. Я знал всех и каждого в отдельности, знал не только по деловым и боевым качествам, но и как человека, склад характера, привычки, потому что с каждым меня, кроме всего прочего, так или иначе роднили сложные боевые случаи и обстоятельства. Или он в воздушном бою прикрыл меня от пулеметной трассы врага, подставив самолет, как говорится, «своим телом», или вовремя бросил машину на зенитчиков, впившихся в меня огненными трассами пулеметов, или я, не считаясь ни с чем, прикрыл его, бросившись в самое пекло боя.

О многих из этих славных ребят можно писать отдельные очерки, целые повести. Многое уже написано ими самими или о них. Их имена вошли в историю в повестях, мемуарах, в том числе в воспоминаниях нашего замечательного комдива первого Героя Советского Союза генерала Н. П. Каманина и других.

Я попытаюсь сказать хоть что-то о моем боевом товарище летчике Михаиле Коптеве.

Бок о бок с Коптевым мы прошли весь путь от Волги до Вислы и до самого Берлина. И весь этот путь кроме боевых подвигов отмечен этакими вешками — мелкими и крупными ЧП, которые происходили с Мишей Коптевым на земле и в воздухе. Причем все происшествия случались отнюдь не из-за какого-то там ошибочного действия героя, неумелого вождения, управления машиной, оружием, неправильного тактического маневра. Нет, такого не было. Причину этих ЧП четко определил бывший командир эскадрильи, наш отец — как мы его звали, Степан Демьянович Пошевальников, в беседе с Михаилом после очередного случившегося с ним события.

«Строптивый он, Коптев, как стригунок-однолетка. Его и путами железными не сдержишь, и ремнем не стреножишь, все равно взбрыкивает. Не будь его высокого летного мастерства, не будь ярости, успехов в бою, глядишь, и под трибунал бы попал давно. Так ведь мастер, отважен невероятно, разведчик классный, ему все прощалось. Командование за него горой, летчик он действительно первоклассный».

Как я имел возможность определить в десятках боевых вылетов и в повседневных моих командирских наблюдениях, Коптев действительно умел выжать из своей машины максимум того, что она имела. Тоже самое из всего арсенала вооружения «ИЛа». Его готовность лететь в бой, в штурмовку в любую нелетную погоду: туман, дождь, грязь — в общем, когда нужно. Получено задание, инструктаж, он в самолете, на старте. И будьте уверены, через определенное ему время явится на КП с докладом:

— Задание выполнено. Произведено... Уничтожено... — и так далее. Или — установлено разведкой то-то и то-то...

И все тут же подтверждается фотоснимками, сообщениями наблюдателей в штабах пехоты. «На него, Коптева, в любом серьезном деле можно положиться, — заявлял тот же Пошевальников. — И добавлял. — Хотя и сорванец, и инструкциям не следует, а уж штурмовка у него отличная».

Пошевальников не зря говорил о строптивости Коптева, иногда доходившей до явных нарушений дисциплины. Именно из-за этого он был не в ладах с начальством, то с одним, то с другим большим командиром, вплоть до генерала, поцапается, то отсебятину, лихачество какое-нибудь выкинет. Инструкции разные, приказы штабов для него хоть бы что.

Помню, приказом штаба корпуса было запрещено подлетать к своему аэродрому на бреющем, ниже двухсот метров. Самолет, летящий на большой скорости на такой малой высоте, зенитчики запросто могут, приняв за вражеский, обстрелять, да и посадка при этом совсем небезопасна. А он, Коптев, как летал над землей, так и продолжал летать. Как-то произвел посадку на брюхо, с полным боекомплектом, не выпустив шасси. Забыл.

За все он, конечно, получал взыскания и нагоняй. А что с ним сделаешь? Летчик-то классный.

Был с ним такой случай, на аэродроме у того самого города Ейска.

Получили задание лететь на разведку. Кругом весна и, как положено, на аэродроме грязища — она, эта слякоть, так и будет сопровождать авиацию до самой Праги.

Первым вылетаю я. У меня получается. Только немного затянул разбег, у самой кромки поля оторвался от земли. За мной летчик Кочергин: самолет его протащило по грязи метров двадцать пять. Вырулил и застрял в грязной колдобине. Посылают за трактором, чтобы вытащить самолет, освободить взлетную полосу. А Коптев на старте стоит, нервничает. И вдруг, не выдержав, без команды срывает с места самолет, кое-как по грязищи обходит застрявшую машину, идет на взлет.

И нужно же было такому случиться. Именно в этот момент на него обрушивается наш истребитель. Срезает фонарь — кабину летчика штурмовика и плюхается на живот.

Стрелок Коптева ранен, сам он контужен.

При разборе выясняется: наши истребители вели бой с большой группой «Мессеров». Израсходовав запас горючего, садились кто куда дотянул. Один из них, на последних каплях, дотянул до нашего аэродрома и плюхнулся, задев огибавшую застрявший самолет машину Коптева.

Или второй эпизод.

Грязь, слякоть были такие же, поднять самолет, вырвать из слякоти с полной боевой нагрузкой, было невозможно. Оружейникам приказано подвешивать бомбы в любом сочетании не шестьсот килограммов, как обычно, а всего двести. С таким грузом машины кое-как, с огромным трудом, некоторые летчики-мастера поднимали.

Коптев понадеялся, что оружейники на этот раз обеспечивают бомбовый запас в соответствии с приказом. Принял самолет, как всегда, положившись на авось, без проверки, вывел на предварительный старт.

«Разрешение на вылет получено, — вспоминал потом сам Михаил. — Сектор газа вперед, и самолет трогается с места, постепенно увеличивая скорость. Мотор работает на полную мощность. По расстоянию разбега колеса уже должны оторваться, а он все бежит и не отрывается. Беру ручку на себя. Самолет как привязан к дорожке, а она кончается. Мысль работает: прекращу взлет, даже убрав шасси, буду в овраге. Выход один — поднять самолет во что бы то ни стало.

Энергично беру ручку на себя.

Самолет наконец отрывается от земли — летит несколько метров и снова тяжело оседает, ударяется колесами о землю почти у самого края оврага, подскакивает и летит, опять же чуть не касаясь земли. А впереди — высоковольтная линия. Соображаю молниеносно: через провода не перетяну. Выход — проскочить под ними. Сложно невероятно. Высота самолета — три метра, размах крыльев — шесть. Как протащу самолет? Но другого пути нет, и я лечу, протискиваю машину в узкую щель между проводами, землей и опорами. Получилось похлеще, чем у Чкалова, пролетевшего под мостом через Москву-реку. Самолет летел не выше тридцати сантиметров над землей.

Только на другой день выяснилось, что виновником происшествия был оружейник, в нарушение приказа загрузивший не двести, а все четыреста килограммов бомб».

Таким характеризовался Миша Коптев в моем представлении. Между прочим, именно таким и пришел к нам, точнее появился, он. летчик Михаил Иванович Коптев, при совершенно невероятных обстоятельствах.

Прилетел он на аэродром, тогда еще восьмисотого полка, на «ИЛе» в составе группы перегонщиков машины с завода в части. Самолеты перегонщики сдали, получили акты и стали собираться в обратный путь. Но не все. Перегонщики Михаил Коптев с лейтенантом Смирновым возвращаться на завод отказались.

При таких обстоятельствах предстал перед командиром первой эскадрильи этот молодой русый парень с упрямым взглядом серых глаз, доложился:

— Перегонщик самолетов с завода лейтенант Михаил Коптев, а это лейтенант Смирнов, — кивнул на напарника. — Шестерку «ИЛов» сдали, акты получены, возвращаться обратно не намерены. Просим зачислить в эскадрилью.

Комэск смотрел удивленно.

— Вы чего, в своем уме, из тыла на фронт бежать, дезертировать вздумали?! Да кто же, кто вас тут оставит, оформит?! Тут же, между прочим, война, убивают здесь!

— Что такое война, нам известно, — пожал плечами Коптев. — Так ведь люди ее ведут, воюют. И не зря, не из-за прихоти воюют. Мы тоже люди и тоже воевать хотим. Должны! — поправился он. Комэск продолжал смотреть удивленно.

— Вы в столовой были? Видали, сколько там летчиков осталось? Остальные пали смертью храбрых.

— Видели, считали — мало. Не хватает летчиков, то есть, нет их. До зарезу нужны летчики. Машины простаивают. Потому и предлагаем себя. Мы же летчики, военные летчики, нас воевать учили. А мы в извозчиках-перевозчиках, — вступил в разговор напарник Степанов.

— На заводе нас заменят, — твердил свое Коптев. — Может, и заменять не придется. Там состав перегонщиков укомплектован. Поймите меня, товарищ майор. Война, можно сказать, на исходе, а я в тылу отсиживаюсь.

— Не отсиживаешься, а самолеты из тыла на фронт перегоняешь. Это тоже надо кому-то делать.

— Без одного обойдутся... У меня с фашистами особый счет. Мой батя — боевой фронтовик, участник первой мировой войны. В окопах Западного фронта насиделся, тяжелая контузия. Правая сторона лица изувечена. Боевой мужик был! Вижу его часто, во сне. Упрекает: «Что же ты, сынок, не воюешь?» Как же я в глаза ему буду в предстоящую встречу смотреть? Фашисты посягнули на земли отцов, я должен защищать эти земли там, наверху, так что мое место здесь, рядом с вами.

— В общем, мы его все-таки уговорили, комэск согласился отвести нас к командиру полка, — рассказывает Коптев.

Полковник, выслушав доклад комэска, был удивлен не менее. Глянул на нас.

— Из тыла на фронт бежать?! Во дела!

Я шагнул вперед, попросил у полковника разрешения, — вспоминает Коптев. — Объяснил, кто мы и чего добиваемся. — Просим зачислить нас в полк. Будем верно служить, выполнять все задания.

— Зачислить, — покачал головой подполковник. — Ладно, лейтенант, логика у тебя железная. Беру ответственность на себя... Бежишь, правда, наоборот, с тыла на фронт, это учтут. Воюй...

И вот первый боевой вылет. Шестерку «ИЛов» ведет Петр Горбачев. Самолет Коптева справа, в звене Веселова. Под крылом станция Долинская, затем Шевченково. Крупный железнодорожный узел.

Зенитки ударили внезапно, кучно. И с первого же снаряда прямое попадание в самолет Веселова. Машина буквально развалилась в воздухе. Коптев было бросился на помощь погибавшему, точнее, уже погибшему вместе с машиной товарищу, но снаряд разорвался и под его «ИЛом», разворотив хвостовое оперение. Самолет начал задирать нос, кабрировать. Но Михаил сумел справиться с управлением и, кое-как выровняв полет, еще дважды атаковал цель. Удары были меткими. Вражеские эшелоны пылали как свечи. Когда отходил от цели, зенитчики, как оно и должно быть, весь огонь перенесли на его машину. Маневрировал отчаянно, рискуя сорваться в штопор. Отстал от группы, но выжал газ, догнал ее. С трудом, с третьего захода, посадил машину, непослушную, и зарулил на стоянку.

К самолету подошел штурман полка Степанов. Посмотрел на побитые, деформированные рули глубины и поворота, пожал плечами:

— Кто же тебя заставлял на такой машине идти в атаку?

— Совесть и жажда мести за Сашу Веселова. — Михаил, сдерживая слезы, до боли прикусил губы. — Зато во втором заходе я влепил им здорово. Прямо в паровоз. Взорвался на моих глазах, лопнул как пузырь.

Штурман посмотрел на паренька, похлопал по плечу.

— Молодец! Летчик из тебя выйдет!

Михаил старался оправдать надежду командиров. В одном из очередных полетов ему пришлось снова столкнуться с «Мессерами». В строю «ИЛов» из шести самолетов шел он правым замыкающим, весь огонь истребителей ему пришлось принять на себя. Один из «Мессеров» зашел в хвост снизу. Воздушный стрелок, Коля Слепов, дал команду:

— Правую ногу!

Коптев дал. И тут же четыре снаряда пробили левую плоскость, следом две пробоины в правой.

— Что делать, командир? — кричал в шлемофон стрелок. — Он в мертвой зоне. — Не могу достать.

— Бей через стабилизатор! — приказал Коптев. — Бей!

И Николай послал очередь. Фашист отвалил, подбитый, оставляя шлейф дыма.

Стрелки и летчики отразили атаки остальных истребителей. Затем «ИЛы» накрыли группу замаскированных танков.

Шло время. Мужал в боях Михаил. Вскоре он вышел на уровень с остальными в эскадрильи. Особенно отличался в разведке, его разведданные были точными, исчерпывающими. От его проницательного глаза не мог укрыться ни один вражеский танк, ни один самолет, как бы он ни был хорошо замаскирован.

:

В полетах на разведку, в одиночку в свободной охоте и в больших группах, при штурмовках живой силы и техники противника Михаил числился одним из лучших. О нем уже говорили не только в полку, но и в дивизии, корпусе. И когда надо было выполнить особо важное задание, командир корпуса дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Рязанов звонил в полк:

— Занарядите Бегельдинова и Коптева. Они смогут...

Я высоко ценил летчика, воина Коптева. Ценю, уважаю и даже люблю. Наверное, за его решительность, за неожиданную его смелость, неунывающий боевой дух, честно признаться, даже и за его, иной раз, несдержанное ухарство. Так же к нему относилось и вышестоящее командование. Напортачит, натворит чего-нибудь Коптев, над ним тучи гнева командирского. Но слетает на задание, проведет разведку, штурмовку и все забывается. И снова говорят о Коптеве, как об отличном боевом летчике.

Из этого я и исходил по отношению к Михаилу впоследствии, доверяя ему самые сложные и ответственные задания, посылая на разведку и штурмовку. Из этого исходил, рекомендуя его ведущим.

Ведущий в группе, эскадрилье, даже в звене, при исполнении боевого задания — это фигура, решающая успех полета. Один тяжелый боевой самолет в небе — легкая добыча для истребителей противника, уже не говоря о зенитках, поэтому и летают штурмовики и даже истребители, как правило, группой, в крайнем случае -парами. А звено, эскадрилья, полк штурмовиков в полете — это боевой организм, грозный в нападении, практически, при хорошей слетанности, спайке, неприступный для истребителей противника.

По словам летчиков, строй штурмовиков, — это что-то вроде рыбьего косяка. Он так же сплочен, совершенно монолитен в каждом движении, маневре, как рыбья же стая, подчинен единому волевому центру. Волевой центр группы — ведущий. По его воле, слову, движению закрылка его самолета, группа совершает маневр, мгновенно изменяет направление, высоту полета, уходя от поражения либо атакуя. В истории полка, да не только его, были факты, когда группа отличных боевых летчиков терпела поражение, а то и полный крах, исключительно по вине оказавшегося неспособным командовать ведущего. Уже при мне один такой неумеха-ведущий, по чьему-то недоразумению возглавивший одну группу из двадцати четырех машин, мало того, что, не найдя цели, навел самолеты прямо на зенитки противника, на обратном пути стал блудить. А когда иссякло горючее, заставил летчиков сбросить весь боезапас — многие тонны бомб, снарядов, в какое-то водохранилище и посадил группу на вынужденную.

Вот почему ведущим группы штурмовиков, истребителей должен быть командир, его заместитель или некоторые отдельные командиры звеньев. Именно некоторые, самые опытные, хладнокровные, умеющие прежде всего определить наиболее безопасный и верный подход к цели, спланировать штурмовку, в экстремальных ситуациях скоротечных штурмовок, минутных, а то и секундных, воздушных схватках мгновенно принимать наиболее правильные решения. И самое главное, этот человек должен иметь способность за считанные минуты полета до цели сплотить экипажи, сколько бы их ни было, в тот самый монолитный организм, подчинить своей воле. При этом нужно учесть, что он, ведущий, всегда, в каждой схватке с зенитчиками, вражескими самолетами, обязательно главная цель, на которой сосредоточивается огонь противника. И, кроме всего этого, именно на него ложится вся фактическая — перед командованием — моральная — перед людьми, его ведомыми — ответственность за операцию в целом, за каждую потерю в отдельности, за каждого летчика. А без них бывает редко.

Получив назначение на должность командира эскадрильи, я сразу позаботился о назначении ведущих. Самому, при ежедневных четырех, пяти и даже шести боевых вылетах, вынести такую нагрузку не под силу. Да и не каждый раз я мог лететь. Комэска вызывали в штабы, приезжало начальство, и на земле хозяйство немалое. Чаще других меня подменял заместитель Анатолий Роснецов, но и этого мало, нужно было, как минимум, еще два ведущих.

В полку, в эскадрильи немало отличных штурмовиков, таких, как Михаил Мочалов, Николай Шишкин, Михаил Коптев, Юрий Балабин, способных быть ведущими, вести за собой не только эскадрильи, но и полк. Но некоторых из них пугал именно этот, последний параграф перечня обязанностей ведущего — ответственность за всех и каждого. А «каждый» — он ведь человек, со своим особым характером, способностями, возможностями, наконец, мировосприятием. Вон тот самый, потерявший от страха голову, трус, рванувшийся в тыл противника, за него ведь тоже отвечать. Ведомый в ответе только за себя, да и то за спиной ведущего, а тут — за всех. Кому надо? Конечно, можно было приказать. Но при назначении ведущих такой метод не годился и не применялся. Тут обязательно согласие, чтобы человек выполнял эту обязанность со всей душой.

Особенно противился старший лейтенант Николай Шишкин. Отличный пилот, классный штурмовик-ас в воздушных боях, он никак не хотел водить за собой кого-то.

— Сам летаю, работаю, претензий ко мне нет, и хватит, — заявлял он. — Пускай другие водят, я и в ведомых свое сделаю.

И ведь знал, что вместе с тем, ведущему всяческий почет и слава, все пенки от каждой успешной штурмовки. Ему, первому — различные поощрения, самые высокие награды, вплоть до «Золотой Звезды» — знал и не соглашался.

Коптев тоже не подходил по характеристике: нарушает дисциплину, в отдельных случаях не придерживается инструкции, самоволен. Но я-то его знал и не смотря ни на что, поручился за него головой, настоял, чтобы назначили ведущим.

Командование неохотно дало согласие на мою рекомендацию. А он опять отговаривается.

— Плохо ориентируюсь при полете. Как поведу группу, если сам путаюсь, иной раз где цель, где мой аэродром определить не могу.

— Можешь, — парировал я. — Все ты сможешь, если захочешь и потренируешься. Ты же все время в ведомых, за хвостом ведущего, ни вниз, ни по сторонам не смотришь, ориентиров наземных не засекаешь, даже и с компасом, с другими приборами не сверяешься. Твой единственный компас — ведущий. А давай уберем его, хвост этот, — предложил я. — Ведущим пойдешь ты, за тобой я, ведомым.

— Ну и все, через минут пять потеряю направление, начну шарахаться по сторонам.

— Шарахайся, я подправлю.

И полетели. «Прошли половину маршрута, в той же своей высоте, — вспоминает Коптев. — Чувствую, что начинаю уклоняться от маршрута. Комэск молчит. Уклоняюсь все больше, иду явно в тыл противника. Талгат не выдерживает, приказывает по рации:

— Иди за мной. — И выходит вперед. Потом опять уступает место ведущего.

Так, меняясь местами, и пролетели к цели и возвратились на аэродром.

Комэск заставил меня доложить об увиденном, замеченном. Я доложил.

— Видишь, все заметил, — сказал он, — значит, можешь ориентироваться, самостоятельно летать и группу вести сможешь. Учиться надо, привыкать, а тебе лень, — заключил он, помолчал и вдруг предъявил убийственное обвинение. — Ты просто симулируешь, уходишь в сторону. Пускай рискуют, гибнут другие. Ты за их спиной. — Этого я перенести не смог, вскипел:

— Я не трус, это все скажут. Не раз подставлял свой самолет, чтобы ведущего защитить. Ты, Талгат, это хорошо знаешь, — по имени назвал я комэска впервые.

— Тогда соглашайся! — отрубил он. — Потренируйся и води. Так я стал ведущим».

Летал, водил группы Коптев так же отлично, как делал все. Но и здесь не без ЧП. Об одном рассказывает он же.

«В середине августа мы полетели на штурмовку автоколонны противника. При подходе к линии фронта на моем самолете лопнул трубопровод, подводящий масло к РПД — устройству, изменяющему угол наклона лопастей винта. Масло стало выбивать. Винт стал во флюгер, то есть обороты большие, мотор и винт неимоверно ревут, а тяги почти никакой. Самолет быстро теряет высоту. Бомбы бросить не могу, так как подо мной свои войска. Летя к фронту, я заметил аэродром, с которого действовали истребители прикрытия фронта. Решил, что дотяну до него.

Вот он, спасительный аэродром. Решаю садиться с хода, выпускаю шасси и в это время замечаю, как навстречу начинают взлетать истребители. Сделать ничего иного, как заходить на посадку с другой стороны, делая маленькую коробочку, не могу. Чтобы уменьшить сопротивление и тем самым сохранить высоту, убираю шасси. Но и после этого полностью груженный самолет довольно быстро теряет высоту. Лишь бы успеть зайти на посадочную полосу! При заходе разворачиваюсь на 180 градусов. Самолет буквально сыплется к земле. Из разворота выхожу в шести метрах от земли и начинаю выравнивать самолет. В это время финишер мне навстречу стреляет красной ракетой, что означает запрещение посадки. Самолет проваливается к земле. Замечаю, что бетонная полоса чистая, самолет вот-вот должен коснуться бетонки. Но что это? Самолет парашютирует. И тут дошло, что я при заходе убрал шасси, а вновь не выпустил, думая, что оно выпущено. Вот почему была красная ракета. Но ничего предпринять уже не мог. Самолет приземлился на фюзеляж. Лопасти винта, ударяясь о бетонку, высекают сноп искр и сгибаются в бараний рог. Несильный удар, и самолет несется по бетонке, оставляя позади снопы искр. Стрелок и все, кто наблюдал это, сказали: «Страшное было зрелище. Думали, что самолет загорелся и вот-вот взорвется».

Вот ведь как получается: память сохранила, что шасси выпущено, а что убирал?! Она выдала эту информацию, когда было слишком поздно сделать что-либо.

Из кабины вылез весь мокрый, проклиная себя в душе за забывчивость, которая могла стоить и мне, и стрелку жизни. Соскочил с плоскости распластанного на бетонке «ИЛа». Дима рядом, в лице ни кровинки. Молчим. Потом он спрашивает:

— Что случилось, командир? — указывая взглядом на самолет.

— Забыл выпустить шасси, — только и успел ответить.

В это время к нам подъехали санитарная, пожарная и машина с людьми. Видят, что мы невредимы, спрашивают:

— Не ранены? Что произошло?

— Сели на вынужденную. Прошу прислать трактор. Вы можете ехать. Захватите стрелка, — ответил я, добавив: — Дима, доложи на КП, чтобы сообщили на наш аэродром, что мы сели на фюзеляж на этом аэродроме.

Все уехали. Я сел на плоскость и закурил.

Трактор подъехал. Я зацепил трос за рогульку винта и попросил тракториста осторожно оттянуть самолет от бетонки метров на десять, предупредив его, что самолет полностью снаряжен.

Тракторист — молодой паренек, хотя и побледнел от моих слов, но хороший и смелый малый, ответил:

— Будет полный порядок.

Оттянув самолет, отцепив трос и отпустив трактор, я открыл верхний лючок одного из бомболюков, приготовился выворачивать взрыватели из бомб. Тут на большой скорости подъехал «виллис». Из него вышли четыре человека. Трое в комбинезонах, четвертый в гимнастерке с погонами полковника.

— Что случилось?

— Отказал РПД. Лопнул маслопровод.

— Почему сел не на шасси? — грозно спросил полковник.

— Не успел выпустить.

— Какой же ты к... летчик, если не успеваешь выпускать шасси? — оскорбительно прозвучали его слова.

— Прошу прислать моего стрелка. А сейчас я буду выворачивать взрыватели из бомб и РСов, разряжать пушки и пулеметы, а поэтому прошу оставить меня одного, — спокойно ответил ему.

Полковника и его сопровождающих как ветром сдуло».

Вот такой он был, мой фронтовой друг — соратник Михаил Иванович Коптев. За свою беззаветную любовь и преданность Родине, за боевую храбрость и самопожертвование при выполнении боевого долга Коптев был удостоен ордена «Золотая Звезда» и звания Героя Советского Союза.