Все мы под трибуналом...
Все мы под трибуналом...
Произошло это в Германии. Наш аэродром был расположен под городом Фюнстервальде. Именно там я чуть-чуть не оказался под трибуналом, то есть, под расстрелом. Что такое военный трибунал, да еще в авиационной части, на фронте, летчики знали отлично. В принципе, это карающий, нет, пожалуй, просто убойный, уничтожающий людей, меч, ибо сек он головы особенно в боевой обстановке, чаще всего, ни в чем не повинного, по «ошибке» самих «смершников», по клеветническому, часто анонимному, доносу, а больше всего по подозрению.
Припоминается такой разительный случай из «деятельности» этой самой фронтовой карательной организации «Смерш» — «Смерть шпионам».
При выполнении боевого задания наш летчик в подбитом самолете сделал вынужденную посадку на оккупированной территории во вражеском тылу. Самолет, как обычно в таких случаях, загорелся. Но летчик успел выскочить из кабины, укрыться в лесу. Взорвался самолет на глазах у прибежавших фашистов. Они потоптались и, не подходя к пылавшей машине, ушли, решив, что летчик погиб.
А летчик отлежался в кустах, дождавшись темноты, пошел по лесной дороге, уверенный, что куда-то, к какому-нибудь населенному пункту она приведет.
Так оно и получилось. Отшагав километров пять, он вышел на деревню, прямо на кузницу на окраине. Осторожно обойдя ее летчик заглянул в щелку двери. За маленьким столиком сидели двое: пожилой бородач и молодой парнишка. Как он и ожидал — оба русские. Летчик подумал и шагнул в двери, на всякий случай засунув пистолет за пояс.
Мужики вскочили, уставились на него удивленными глазами.
— Я русский летчик. Мой самолет потерпел аварию. Сгорел в лесу, — поспешил объясниться летчик.
Мужики осмотрели его, ощупали глазами. Убедившись, что летчик не врет, пригласили за стол, налили в кружку чаю. Расспросили, из какой части, куда летел, что с ним произошло. Грохот взрыва они слышали. Летчик тоже расспросил мужиков о деревне, и конечно, в первую очередь, есть ли в ней немцы.
— Немцы есть, было много. Тут у них какой-то пункт связи, был, — объяснил бородатый.
— Аэродром был, — уточнил парень. — Самолеты стояли, такие маленькие. Два наших четырехкрылых, «ПО-2» называются. Досаафовские они. Раньше здесь аэродром аэроклуба был. Я туда поступил, да вот... — развел он руками, — война. Досаафовцы самолеты угнали. Два осталось. Неисправные, наверное.
Немцы на своих маленьких, учебных, наверно, летали от деревни к деревне, и на одном нашем летали, над аэродромом. Исправили, наверное. Как уходили, в спешке бросили.
— И что же он, стоит тут?
— Стоит, там на аэродроме, за сараями. Как немцы поставили, так и стоит.
— Когда они отсюда уходили, убегали от войск наших, которые уже близко — фронт-то рядом, — продолжил бородач, — шибко торопились. Барахла разного в складах, на аэродроме оставили. Пока стерегут. Сторожка там у них, при аэродроме, при складах, по двое, по трое дежурят. Шнапс пьют, в карты играют.
Говорят, немцы аккуратисты, дисциплинированные... Как наступали, такими и держались, а в бега их как обратили, так про все — про аккуратность, трезвость — про все напрочь забыли, головы потеряли. Пьют похуже нашего, за ведро самогона хуть и самолет отдать готовы.
— Я у них, — вступил парень, — за четверть самогона одежонки рабочей совсем справной мешок наменял. Топоров, лопат придали. Бери, говорят, сколько хочешь.
— Слушайте, друзья, отведите меня на аэродром этот, к самолету нашему, — загорелся летчик. — Прямо сейчас!
Мужики не согласились.
— Сегодня нельзя. Немцы туда понаехали, что-то там делают. Подождать придется. Как уедут, тут и пойдем. Они завтра, послезавтра умотаются. Подождем.
— А со мной как? Немцы поймают!
— Не поймают. Мы тебя запрячем.
Летчик ломал голову: «Мужики вроде нормальные, наши, русские, не выдадут», — успокоил он себя. И согласился... Мужики же таясь, крадучись, перебежками отвели его в лес, в охотничью что ли, избушку. Дали еды — вода в ручье, рядом. — И ушли, пообещав придти, как только немцы смотаются.
Пришли на другой день поздно вечером. Парень сообщил:
— Убираются фрицы. Две машины у них на аэродроме. Сбегал я к аэродрому вроде за грибами, покурить сигаретку попросил. Машины уже загружены. Шофера там ночуют. Утром уедут. Самолеты наши стоят, их не берут.
Летчик сгорал от нетерпения. Хотелось, до смерти хотелось, глянуть на самолеты. Теплилась надежда: «А если и вправду исправные?! На них же улететь можно, через фронт перепрыгнуть!»
На следующий вечер пришел один бородач. А парня, по его словам — задержали дома. Твердо пообещал:
— Завтра мотанем.
В душу летчика закралась тревога: «А ну как предали?!» — будоражила пугающая мысль. Он уже соображал о возможностях ухода отсюда.
Но мужики не предали, пришли вовремя, с радостным сообщением:
— Немцы с аэродрома ушли. Там, как обычно, сторожа, двое или трое, в избушке. От самолетов далеко, почти через все взлетное поле.
— Их обойдем по-тихому, — заверил парень. — Сегодня и пойдем.
Посидели и, дождавшись когда скрылась луна, пошли. Шли в обход деревни. Перебрались через овраг, обошли озерцо или пруд, углубились в лес.
— Бережемся, — пояснил старший. — Немцев мало, десятка два, не больше, на той стороне деревни, в лесничестве обосновались. Ну, староста в селе, у него прихлебателей двое, трое. Шибко-то мы их не боимся, прижались они, как наши подошли, ну тебя, летчика, выдать могут. И нам за тебя каюк.
— Аэродром пока берегут, склады, — вставил бородач. — нужны им, видно, и самолеты, те самые, наши.
Шли недолго. Сквозь деревья обозначился аэродром, терявшаяся в темноте взлетно-посадочная полоса и чуть видная на окраине поля избушка, с еле-еле светившемся желтым огоньком-оконцем.
Летчик рассмотрел зажатую лесом чистую, аккуратно прибранную — немцы явно пользовались ею — взлетно-посадочную. Решил: подняться с нее можно...
— Там они, немцы — охранники в избушке, — шепнул парень.
— Как быть с ними? — глянул на спутников летчик.
— Так спят же, дрыхнут, поди, — пожал плечами старший.
— А если не спят? Я же их мотором разбужу.
— Пьяные если, — а они тут завсегда пьют, — не разбудишь их, хоть из пушки пали, — уверенно заявил бородач.
— Что ж, пошли, глянем чего и как, — махнул рукой парень. Обходя взлетно-посадочную по опушке, они добрались до избушки. В ней кто-то был — окошко светилось. Послышался стук.
— Я посмотрю, — шепнул парень.
Прижимаясь к стене, он добрался до окошка. И именно в этот момент дверца распахнулась, из нее вывалился немец, явно пьяный. Он шагнул и уставился на гостей испуганными глазами, раскрыл рот.
Сказать, крикнуть не успел, летчик ударил его по голове пистолетом. Немец свалился.
Парень заглянул в окошко, сообщил:
— Там еще двое. Тоже пьяные, спят. Теперь можно было идти к самолетам.
За сараями, у самого леса, стоял наш, советский «ПО-2». Натянутый на нижних плоскостях перкаль была кое-где рваный. Видно, порвали, когда тащили машину через кусты.
В кабине был порядок: ручки управления, приборы — на месте, но горючее в баке на донышке, по прибору почти на нуле.
Летчик все-таки решил опробовать мотор. Парень знал запуск. Крутнул винт.
Мотор чихнул, раз, два, три и заработал. Летчик тут же вырубил его и откинулся на спинку сидения, охваченный радостью. Так дико повезти может только раз в жизни.
— Машина на ходу. Горючего нету, — сообщил он мужикам.
— Горючего, горючего, — соображал парень. — Есть горючее! Канистра целая, его, этого самолета, горючее. Там, в сарае. От досаафовцев еще осталось. Я хотел унести, помешали.
В сарае с распахнутыми дверями, под разным хламом действительно стояла большая канистра. Горючего в ней было под завязку. Втроем они быстро заправили машину, кое-как выкатили ее из-за сараев на летное поле.
— Теперь чего? — спросил бородатый. — Неужто полетишь?
— Полечу, если она потянет, — кивнул летчик на машину.
— Потянет, потянет, — заверил парень. — Немцы летали, сам видел.
Летчик забрался в кабину. Снова запустил мотор.
Мотор заработал, рывками, чихая. Потом ритм выровнялся. Летчик выскочил из кабины, поблагодарил, обнял мужиков и повел самолет на взлетную. Кругом ни души. Тишина. Он дал газ и пошел на взлет.
Линию фронта перелетел на бреющем, беспрепятственно, без единого выстрела зениток. И хотя волновался до предела, аэродром свой определил и сел аккуратно. Подробный, в деталях рассказ летчика, возвратившегося уже на пятый день, мы слушали затаив дыхание. Выпили за его чудесное спасение. Между прочим, немецкий шнапс, который механик обнаружил в кабине в немецкой же фляжке — мужики-кузнецы подсунули на дорожку, даже и не предполагая, что именно этот шнапс, немецкая фляга, запечатанный в фольгу, немецкий же паек и еще, так же зачем-то — от души — сунутые мужиками в кабину новенькие, со склада, немецкие полусапоги, никак не подозревая, что все эти вещи и послужат «неопровержимыми доказательствами — «вещдоками», не чего-нибудь — измены Родине — в чем будет обвинен, по сути, герой летчик. В этом самом «смерше», который, по обыкновению, проводил допрос летчика, в данном случае, конечно, же, точно подозреваемого: — «Пробыл четверо суток в тылу у немцев, в занятой ими деревне, но благополучно прилетевший от них на самолете, с их подарками — шнапсом, чуть ли не именным пайком, с новыми сапогами, тут нечего было и раздумывать — «изменник Родины!» и все.
Последовал приговор и летчика отправили.
А через неделю, ровно через семь дней наши войска вошли в эту деревню. Меня послали осмотреть тот самый досаафовский аэродром. Я приехал, осмотрел. Все здесь было точно как в рассказе несчастного летчика. Еще я нашел кузнеца и его подручного. Они подтвердили все, что говорил нам и, наверное, «Смершу», летчик.
Но его уже не было. А рассказ его я привожу дословно.
Что касается случая со мной и тем же «Смершем», он не менее разительный.
В штаб нашего Второго авиационного штурмового корпуса поступил приказ: в составе авиационного полка атаковать и уничтожить окруженную в районе города Бреслау группировку немецко-фашистских войск. По приказу комкора в состав группы вводятся две эскадрильи — моя, первая и командира полка — майора Степанова. Ведущим — майор Степанов. Получаем инструктаж по обстановке в районе предстоящей штурмовки. И вылетаем всей группой — 30 самолетов — в 13–00. Летим пять минут. Все нормально. И вдруг в наушниках голос Степанова:
— Бегельдинов! Бегельдинов!
Отзываюсь:
— Я Бегельдинов...
— Бегельдинов! У меня барахлит мотор. Возвращаюсь! Командование группой принимай на себя!
Я предельно удивлен... Что это у него с мотором, вдруг, ни с того, ни с сего?.. Но размышлять некогда, связываюсь с ведущими звеньев.
— Я Бегельдинов! Принял командование на себя. Приказываю — группе Степанова перейти на правый фланг. Строй не нарушать!
Перестроившись на ходу, продолжаем полет. Я докладываю на КП.
— Резеда! Резеда! Я Ястреб! Подлетаю к цели. Задание: уничтожить окруженную группу противника до железнодорожной станции.
И вдруг задание меняют. С КП передают.
— Атаковать противника за железнодорожной станцией. — И еще уточняют. — Атакуйте за железной дорогой. Станция занята нашими. Бейте за дорогой! Бейте!
Я повторяю приказ. Получаю добро. Перелетаю станцию. Тут за постройками шмыгают, перебегают — хоронятся немцы. Явно они.
Делаю один заход. Наношу удар, затем второй, третий, четвертый. За мной на головы противника, на его технику обрушивают удары мои звенья. Группировка разгромлена.
Докладываю о результате. С войскового КП сообщают:
— Вам, Бегельдинов, и всей Вашей группе за отлично выполненное задание, благодарность от командарма наземных войск. Они наблюдали ваши работу.
Возвращаюсь. Сажаю группу на аэродром, вылезаю радостный из кабины. Как же, с полком вон какую блестящую штурмовку провел. И ни одной потери в составе.
Однако радость эту на аэродроме никак и никто не разделяет. У встретивших на летном поле товарищей тревожные, испуганные, лица.
— Талгат, что ты натворил?! — прошептал кто-то из них. — Ты же по своим, по своим бил! На КП уже «смершник» ждет тебя. Как же это ты?!
— Я по своим? Вранье это!.. Ложь! — выкрикнул я. — Я делал все, как положено, по командам с КП. Да и видел: немцы, немцы были подо мой. фашистов бил!..
Я тут же рассказал ребятам как все было, какие принимал команды, как их исполнял. И про благодарность от командующего наземными войсками сказал. Ребята подумали — они-то мне верили, знали, что все, как говорил, так и было. Но вместе с тем все знали, что «смершники» — нквдшники ни в чем разбираться не будут, у них от кого-то сигнал. Может быть, кто-то на нашем КП бред этот придумал. Ведь в первом приказе было точно: «Штурмовать до станции! Им, «смертникам» этого достаточно. Для них все люди — враги партии, Советской власти, преступники, пока еще не раскрытые, но подозреваемые. Любого бери и — либо в лагерь, либо к стенке.
И друзья решили схоронить, спрятать меня, укрыть от «смершников» хотя бы на время, пока в полку во всем разберутся. Увели куда-то в палатку за ремонтную мастерскую.
В полку действительно разобрались. Запутался в командах не летчик, а сами дежурные. Команды на группу шли с двух КП: от полковой аэродромной и с КП, наблюдателей наземных войск, от нашего же наблюдателя. Последние, находившиеся непосредственно у линии фронта, знали обстановку лучше, следили за ходом боя и передвижением наших войск в наступлении. Они и дали летчикам правильные приказы, четкую наводку, чему следовал командир Бегельдинов, за что и получил благодарность.
Вопрос был исчерпан, «смершники» удалились, на сей раз ни с чем.
Немцы у нас в плену
Танковые части первого Украинского фронта вспороли оборону противника и стремительно продвигались вперед, оставив далеко позади наступающую пехоту. Танки шли и шли вперед, врывались в города и населенные пункты, уничтожали технику и живую силу противника.
Мы в Германии, на земле фашистского зверя, мы достигли великой цели к которой кровавыми дорогами шли эти годы. Для нас, летчиков-штурмовиков это знаменательное, победное событие, по сути не имело особого, четкого значения, ведь мы-то уже давно хозяйничали во вражеском небе, над немецкой землей.
По пять-шесть раз в день летали мы на разведку, помогая танкистам ориентироваться в незнакомой обстановке. С воздуха мне была видна картина огромной операции, которая в конце концов привела к капитуляции гитлеровской Германии. Шли первые дни апреля 1945 года.
Наш аэродром находился далеко от мест, где развернулись бои, и это снижало эффективность разведки, ибо запас горючего не позволял долго находиться в воздухе. Долетишь до места, немного поработаешь, глядь — уже нужно возвращаться. Необходимо было подтянуть аэродром возможно ближе к месту работы. Поделился своими мыслями с командиром полка майором Степановым, тот одобрил и доложил генералу Рязанову. На следующий день получил приказ подыскать место для аэродрома.
Еще несколько дней назад, наводя танковое соединение на цель, я обратил внимание, что среди густого соснового леса расположен немецкий полевой аэродром. Самолеты, как видно, покинули его, и лишь на краю поля стоял разбитый «Фоккевульф». Решаю слетать туда и еще раз посмотреть.
Вот он. И «Фоккер» на месте. Снижаюсь, внимательно осматриваю местность. Людей не видно. Может быть, замаскировались? Нет. Пусто. Делаю несколько снимков, затем пикирую, даю очередь. Тишина. Ясно, что аэродром покинут немцами.
Возвращаюсь и докладываю об этом
— Весь полк с места снимать не будем, — говорит генерал, — а эскадрилью капитана Бегельдинова перебазируем на этот аэродром
— Пехота противника отступает, — нерешительно произношу я, — как бы нам не попасть в ловушку.
— Не отступает, а бежит. На всякий случай дадим взвод автоматчиков. На сборы даю два часа.
В тот же день эскадрилья перелетела на заброшенный немцами аэродром. Мы оказались в довольно странном положении. На запад стремительно продвигались наши танки, а с востока катилась волна немецкой пехоты.
Осмотрелись. Кругом вековой лес, в котором при желании можно укрыть добрый корпус. Великолепно оборудованный КП, рядом бетонированные блиндажи. Видно, намеревались немцы прожить здесь долго, а удирали поспешно, даже разрушить ничего не успели.
Нас вместе с автоматчиками около пятидесяти человек. Близится вечер. На душе неспокойно — ни на минуту не покидает мысль о немецкой пехоте. А ну, как наскочит на нас ночью?
Самолеты расставили на аэродроме так, чтобы огонь из сдвоенных крупнокалиберных пулеметов создавал круговую оборону. Летчики и стрелки остались в блиндаже — им нужен отдых перед предстоящими полетами. В задних кабинах возле пулеметов дежурят механики.
Стемнело. Я вместе с адъютантом эскадрильи расположился в небольшой комнатке. Рядом, за стеной — остальные.
Вместе с нами прилетела оружейница Надя — любимица всей эскадрильи, девушка боевая, серьезная. Сразу же после прибытия в часть она очень тактично, но решительно пресекла все попытки ухаживания и стала нашим боевым другом. Признаться, не хотелось брать ее на такое рискованное дело, но Надя обладала завидной настойчивостью. Одним словом, она прилетела с эскадрильей.
С наступлением ночи девушка села за стол посередине блиндажа, собрала ворох гимнастерок и принялась менять подворотнички.
— Спать нужно, — сказал я ей.
— Я подежурю, а заодно поухаживаю за ребятами, — улыбнулась в ответ Надя, — им завтра лететь, а я днем высплюсь.
Тишина. Все спят. Слышу, как тикают часы на руке адъютанта. Потом вдруг скрипнула дверь, послышался какой-то шорох. Неожиданно грохнул пистолетный выстрел. Поднялся переполох. Кидаюсь к двери и никак не могу открыть ее. Впопыхах забыл, что она открывается внутрь, и всем телом наваливаюсь, пытаюсь выломать. А кругом крики, выстрелы. Слышатся очереди пулеметов. «Налет!» — проносится в сознании. Подскакивает адъютант, вдвоем вышибаем открытую дверь (и так, оказывается, бывает!) выбегаем из блиндажа.
Что же произошло? Надя шила и тихонько напевала какую-то песенку. Наверняка, так полюбившуюся нам «Землянку». Скрип двери заставил ее поднять голову. Она буквально окаменела — в дверях, освещенные неясным пламенем керосиновой лампы, стояли три немецких солдата с автоматами в руках, они широко раскрытыми глазами смотрели на нее.
На счастье, проснулся флагманский стрелок. Он молниеносно выхватил пистолет и выстрелил. Немцы кинулись из блиндажа.
Обо всем этом я узнал позднее. Едва мы выбрались наружу, как поняли, что оправдались наши опасения, — на аэродром наскочила отступающая немецкая часть. Перекрывая треск автоматов, строчат наши крупнокалиберные. Механики ведут сумасшедший огонь. Не отстают от них и автоматчики. Идет самый настоящий наземный бой.
Одна мысль в голове: пробиться к самолетам, там можно отсидеться до рассвета. Действительно, около блиндажа всех нас, вооруженных только пистолетами, немцы перестреляют без особого труда. Но как пробиться туда при такой плотности огня?
И тут замечаю фигуру, которая, пригибаясь, бежит к самолетам. Это же Надя!
— Стой! — кричу ей что есть силы.
Не слышит, бежит.
— Стой, убьют!
Но она скрывается в темноте. Мы залегли, через несколько минут с одного из самолетов взлетает осветительная ракета. Молодчина, Надя!
Немцев на поле не видно. Они спрятались в лесу и оттуда ведут беспорядочный огонь. Бросаемся к самолетам. Огнем крупнокалиберных пулеметов отвечаем гитлеровцам. Они замолкают.
— Так-то умнее, — вытирая пот, говорит мой стрелок. — Ишь, гады, что задумали.
Наступает тишина, тревожная, заставляющая до предела напрягать слух и зрение. Опасаюсь, что в темноте немцы могут пробраться к самолетам. Может быть, тревожить их пулеметным огнем. Нельзя попусту тратить боезапас — ведь утром полеты. Пускаем ракеты.
Медленно, чертовски медленно наступает рассвет. Немцев и след простыл. Надо полагать, они уже далеко от аэродрома. Обхожу самолеты. К счастью, потерь у нас нет, и машины совершенно целы, если не считать несколько дырок в фюзеляжах от автоматных пуль. Это для «Ильюшина» пустяки.
Ничего не скажешь, дешево отделались, могло быть хуже.
Строго отчитываю автоматчиков, которые прозевали немцев. Не растеряйся те трое, дай они очереди в блиндаже — и эскадрилья перестала бы существовать. Хлопцы стоят, опустив головы, оправдываться им нечем.
А утро такое чистое, светлое. Жаворонки поют. Одним словом, весна ликует. Так хочется забраться сейчас в этот лес, раскинуться на траве, забыть обо всем на свете. Но попробуй забыть, если из этого самого леса только что звучали выстрелы, если враг отступает, но еще зло огрызается, если каждый день уносит тысячи и тысячи жизней.
Эти мысли прерывает испуганный голос одного из механиков.
— Товарищ командир, там немцы, — и он указывает рукой в сторону небольшой будки, стоящей метрах в трехстах от самолетов.
— Какие немцы?
— Я туда пошел, за будку пошел...
— Плетешь ты что-то. Поди, с перепугу почудилось.
— Честное слово!
Отрядил к будке двух автоматчиков. И что же, буквально через несколько минут они привели пятерых немцев. Грязные, обросшие, в изодранных мундирах, они вызывали чувство омерзения. Рука тянется к пистолету. Сейчас расстреляю их к чертовой матери. Пусть гниют на своей же земле. Каждому по пуле за смерть друзей, за кровь и ужас затеянной им войны.
В глазах у немцев читаю животный страх, они, видимо, поняли мой порыв. Будьте вы прокляты! Прячу пистолет в кобуру.
Стоящие рядом летчики облегченно вздыхают. Друзья боялись, что я не сдержусь и убью безоружных людей.
Подходит лейтенант Коптев. Он немного знаем немецкий язык. Кое-как лопочет по-русские и рыжий верзила в эсэсовском мундире. Начинается разговор, в котором чаще всего слышится: «Гитлер капут». Что же, не спорим, действительно очень скоро — капут.
Солдаты эти из разных частей, разбитых нашими войсками. На аэродром попали случайно. В будку залезли от страха, боялись попасть под огонь наших пулеметов. Очень довольны, что остались целы.
Даем им папиросы. Жадно затягиваются. Но все еще с опаской посматривают на мой пистолет.
Неожиданно тщедушный солдат лезет во внутренний карман, достает помятый бумажник, извлекает из него фотокарточку и протягивает мне. На фото он сам, только в гражданской одежде, женщина и два мальчугана.
— Матка, киндер.
— Жена, значит, его и детишки, — гудит над ухом усатый автоматчик. — Хорошие пацаны.
Немец что-то говорит, указывая рукой в сторону. Коптев переводит, что этот солдат живет здесь, недалеко, что дома у него семья, а сам он — шофер и ничего плохого русским не сделал.
— Не успел сделать, — уточняет Коптев, — так как всего три месяца назад попал в армию и с места в карьер стал драпать на запад.
Как поступить с пленными? Надо бы доставить их в штаб для допроса. Но сделать это невозможно. А что, если отпустить?! Пусть идут и расскажут своим. Страшно. А ну, приведут на аэродром и устроят нам мясорубку? Что-то подсказывает: не приведут, не до этого им теперь. Мечтают в живых остаться.
— Скажи им, — обращаюсь к Коптеву, — что мы с пленными не воюем, пусть не боятся, не тронем.
С трудом подбирая слова, он переводит. Немцы кивают головами, наперебой твердят:
— Яволь, яволь.
— Яволь, так яволь, дело ваше. Вдруг слышу робкий голос Нади:
— Товарищ командир, накормить бы их. Смотрите, животы к спинам приросли. Люди ведь... Жалко...
Ах ты, Надя, Надюша, добрейшая душа. Ты даже врагов готова пожалеть, тех самых немцев, которые сожгли твой дом в Белоруссии, которые несколько часов назад легко могли застрелить тебя. Вот каков он, русский характер! Даже лютого врага не бьют, если он лежит, если он поднял руки.
— Ладно, — отвечаю девушке, — накормить дело нехитрое, были бы харчи. Где ты их возьмешь? Может быть, летный паек отдашь?
— Отдам, — говорит Надя.
— И я...
— Я тоже... — раздаются голоса наших.
— Шут с ним, с пайком! Берите и мой.
В сопровождении Нади и двух автоматчиков немцы направляются в блиндаж.
Разворачиваем самолеты. Становится совсем светло. Вместе с Коптевым идем в блиндаж. Пленные уже насытились и дымят самокрутками, которые дали им автоматчики. Что же все-таки делать с ними?
Все вместе выходим из блиндажа. Коптев объясняет, что войне скоро конец и нужно бросать оружие. Немцы усиленно кивают головами. Немец, рыжий верзила говорит, что их оружие осталось в будке. А мы, грешным делом, даже не поинтересовались им.
— Идите к своим, — говорит Коптев, — к своим. Понятно? Пусть оружие бросают. В плен, в плен! Ясно вам?
Немцы что-то горячо говорят, показывают в сторону леса.
— О чем это они? — спрашиваю Коптева.
— Говорят, что в лесу много солдат. Но они боятся русских. Дескать, русские расстреляют или сошлют в Сибирь и там сгноят в тайге.
«Надо бы, — думаю я, — поделом вору и мука». А наш переводчик что-то с жаром доказывает солдатам.
— Пусть идут и расскажут, как русские расстреливают, — бросаю Коптеву. — Надо кончать эту историю.
Объясняем солдатам, что они свободны и могут идти на все четыре стороны. Те недоверчиво смотрят. Машу рукой в сторону леса. Идите, мол, скорее идите. Боятся. Не верят такому счастью. Ну и запуганы же они бреднями о зверствах большевиков!
— Марш! — кричу им. — Бегом! Шнель! Шнель! Быстро! Резкая команда подействовала. Поминутно озираясь, как бы ожидая выстрела в спину, немцы бегут к лесу. Быстрее, быстрее... И вот уже скрылись между деревьями.
— Может быть, зря их отпустили? — раздумывает вслух Махотин. — Что у них на уме?
— А что с ними делать?
— Ладно, — соглашается летчик. — Душа из них вон. Связываемся по радио со своей частью. Командир полка был встревожен нашим долгим молчанием. Рассказываю о ночном бое, о пленных.
— Молодцы, — слышу голос командира полка. — Правильно сделали. Заданий пока не даю. К вечеру на ваш аэродром перебазируется весь полк. КП, говоришь, хороший? Приятно слышать. Ну, добро!
Оживленно обсуждаем все перипетии сегодняшней ночи. Голодные немцы нанесли солидный урон нашим продуктам, и мы подтруниваем над Надей, грозимся оставить ее голодной на неделю. Она же смеется. Так проходит около часа.
Неожиданно в блиндаж влетает автоматчик.
— Товарищ капитан, немцы!
Будто ветром выдуло нас из блиндажа. Да, сомнений нет, с дальнего края аэродрома к самолетам движется группа немецких солдат. Но идут они как-то странно: в полный рост, и ни у кого не видно оружия.
— Да с ними Воронцов! — кричит кто-то.
Что за наваждение! И впрямь впереди немцев вышагивает механик Воронцов. Вот он обернулся, сказал что-то, немцы остановились. Механик, не прибавляя шага, направился к нам. Подошел, лихо взял под козырек.
— Разрешите доложить! Привел группу пленных. Оружие все цело и сложено в овраге.
— Да ты толком объясни...
— Понимаете, какое дело, товарищ капитан. С полчаса назад я пошел к краю аэродрома. Есть там овражек такой. Думаю, дай посмотрю, что там доброго есть. Иду себе спокойно. Только подошел к краю, выскочили человек десять с автоматами, навалились, стащили вниз. Я уже с жизнь распрощался, а потом смотрю, что-то у них не то происходит, — механик перевел дыхание и продолжал:
— Один из солдат, в очках, подошел и по-русски говорит, что они хотят сдаться в плен, что их солдат утром был уже у нас и все рассказал. Гляжу, тот самый солдат, что утром был, рядом стоит на меня глаза пялит. Ладно, говорю, кладите оружие и за мной шагом марш! Вот и привел.
Да, загадал нам загадку механик. Что делать с такой группой? Распорядился принести трофейное оружие, выставил охрану и тут же связался по радио с полком. На КП полка, к счастью, оказался генерал. Выслушал он меня и говорит:
— Местечко Калау знаешь? Да, да, то самое, что около шоссе. Это от вас километров семь. Строй их в колонну и направляй в Калау. Там примут.
Подошел к немцам. Они с интересом смотрят на мой планшет, на Золотую Звезду. Вперед выходит солдат в очках. Он служил в штабе дивизии переводчиком и русский язык знает прилично. Ну, думаю, эту птицу надо задержать до приезда генерала.
Построили колонну. В сопровождающие дали Воронцова (он уже имел опыт обращения с ними), а для убедительности — трех автоматчиков. Раздалась команда — и колонна тронулась.
К вечеру Воронцов вернулся и рассказал, что по пути их колонна обрастала, как снежный ком, и в городе Калау он сдал всех под расписку.
Тем временем к нам перебазировался весь полк. Расспросам не было конца.
Утром вновь начались боевые вылеты, вновь «Ильюшины» громили отступающие войска врага, наводили на цель наши танковые колонны.
Одной атакой
Гитлеровская Германия доживала буквально последние дни. Наши войска готовились к битве за Берлин. В один из дней командование собрало нас, чтобы уточнить взаимодействие между родами войск. Это очень важно — близко познакомить командиров, с тем, чтобы они в бою понимали друг друга с полуслова. Больше того, они должны узнавать друг друга по голосу. Пришли командиры пехотных частей, артиллеристы, танкисты. Мы познакомились с танкистами и остальными, договорились обо всем. Затем отправились на рекогносцировку переднего края. По траншеям дошли до самой передовой и тут оказались свидетелями совершенно непонятной картины.
Со стороны немцев доносилась веселая музыка. Мощные динамики разносили ее на много километров.
— Веселятся смертники, — зло проговорил офицер-пехотинец. — То ли перепились, гады, то ли праздник какой отмечают... Вон, полюбуйтесь, и тряпку свою вывесили, — он указал рукой чуть вправо. Мы посмотрели в ту сторону и увидели на бугре высокое дерево, а на нем — большой красный флаг с черной свастикой посередине.
— Хотели мы его сбить ружейным огнем, — продолжал офицер, — ничего не получилось.
В это время меня к себе позвал командир нашего корпуса генерал Рязанов.
— Слушаю, товарищ генерал!
— Флаг нужно снять. Ясно?
— Так точно!
— Сейчас же отправляйтесь на аэродром и действуйте! Учтите, — генерал заговорил вполголоса, чтобы никто, кроме нас, не слышал, — сбить нужно одной атакой. Это очень важно. Кроме всего прочего, пусть танкисты лишний раз убедятся в силе штурмовика. Им спокойнее под нашим прикрытием воевать будет. Ясно? Исполняйте!
Генерал тут же позвонил в полк и приказал немедленно готовить самолет. А я по траншеям быстро выбрался с передовой и в генеральской машине за каких-нибудь двадцать минут добрался до своего аэродрома.
Вскоре был уже в воздухе. Да, необычное задание дал генерал. Сбить одной атакой… Но рассуждать долго не пришлось — я уже подлетал к передовой. Твердо решил, что если не попаду снарядами, то собью фашистский флаг винтом.
Вышел на цель очень удачно. Пустил реактивные снаряды, открыл огонь из пушек. На месте где только что трепыхался флаг, взметнулись клубы дыма, поднялась вверх земля. Задание выполнено. Но не возвращаться же на аэродром, если самолет имеет полный запас боеприпасов. Я пролетел за передний край немцев, увидел две полевые артиллерийские батареи и скопление пехоты. По радио доложил об этом и тут же получил разрешение атаковать. Отбомбился по артиллерии, «поласкал» из пулеметов пехоту, а затем развернулся и пошел домой.
Сразу же после приземления вернулся на передний край.
— Молодец, — похвалил генерал и крепко пожал руку.
— Да, чистая работа, — с восхищением сказал подполковник-танкист. — С таким хлопцем воевать легко. Как, летун, повоюем? — обратился он ко мне.
— Конечно.
— И еще как повоюем, брат, — улыбнулся танкист.
А через несколько дней началось наше наступление. Танки прорвали вражескую оборону, за ними в прорыв хлынула мотопехота. Вот тут-то и довелось мне выручить из беды того самого танкиста, с которым познакомились мы на переднем крае.
Группа танков, которой он командовал, оторвалась от основных сил и попала в окружение. В это время моя группа находилась в воздухе. Танкист попросил помощь. Мы подлетели к месту боя, но ничего не смогли увидеть. Горел лес, дым поднимался больше чем на тысячу метров. Начали отыскивать окна, с тем, чтобы пробиться к земле. Наконец, это удалось, и мы увидели наши танки в кольце врага.
— Бегельдинов, бей! — раздался в шлемофоне голос танкиста.
Сверху нам было видно, что с южной стороны сил у немцев маловато. Именно там мы их и атаковали. По радио я дал танкистам команду пробиваться в том же направлении. Через несколько минут кольцо было разорвано и танки вышли на соединение с основными силами.
После, при встрече, подполковник рассказывал, что когда он услышал по радио знакомый голос, он показался ему приятнее самой любимой музыки.
Вот что значит знакомство командиров перед наступление.
В штабе полка подсчитали, что только в дни Львовско-Сандомирской операции Первая (моя) эскадрилья штурмовиков уничтожила 27 танков, 42 автомашины, 12 артиллерийских орудий, подавила огонь 9 вражеских батарей. Являясь основной разведочной в полку Первая эскадрилья часто базировалась отдельно, поближе к КП дивизии или даже корпуса, поступала под непосредственное командование высшего командования. Очень часто я получал особые задания лично от командира дивизии или самого комкора. Именно поличному заданию Рязанова я вылетел на разведку. Комкору нужно было убедиться в достоверности донесений пехотной разведки о том, что в районе Косово сосредоточены танки, бронемашины и пехота, как видно, подготовлены для броска на прорыв нашей линии обороны.
Вылетел один. Долго барражировал над местечком и его окрестностями. Обнаружить немецкую технику было невозможно, кругом лес, кустарники, какие-то постройки. В этом нагромождении можно было укрыть целый полк.
Опускаюсь все ниже и ниже, летаю чуть ли не касаясь верхушек деревьев. От напряжения болят глаза. Наконец взгляд цепляется за нелепо выпирающий из копны сена то ли ствол дерева, то ли пушки. Возвращаюсь, пролетаю над подозрительным объектом еще раз. И из кучи не то сена, не то веток выскакивают не выдержавшие напряжения, напуганные ревом мотора немцы. Они бегут в разные стороны, очевидно, куда глаза глядят. Я снова делаю разворот и теперь обсыпаю объект пехотными бомбами. Куча разворачивается, разлетается, и обнаруживается танк. Затем другой, третий. Я летаю и штурмую всеми видами оружия, какое имею. И обнаруживаю, теперь уже не прячущиеся, пытающихся убежать танки.
— Их пятнадцать, — докладываю я на КП. — Десять укрывавшихся за строениями автомашин с пехотой.
С командного пункта поступает приказ: уничтожить живую силу и технику!
Приказ выполняю.
На следующий день повел четверку «ИЛов» на разведку в район Крутова и обнаружил скопление пятидесяти автомашин с автоматчиками. Отбив атаки восьми «Фоккевульфов» и четырех «Мессершмиттов», штурмовики уничтожили семь вражеских автомашин.
Бои идут на территории самой гитлеровской Германии. Моя эскадрилья прикрывает советские войска, штурмующие города Гинденбург, Оппельн, форсирующие Одер. За этот период в личном деле гвардии капитана Бегельдинова появилось десять благодарностей Верховного Главнокомандующего за отличное выполнение боевых заданий. А в феврале сорок пятого я сбил еще один, седьмой по счету вражеский самолет.
Дело было так. Вылетел на разведку и встретился с вражеским самолетом-разведчиком «ФВ-189». Это была тихоходная, но весьма маневренная двухфюзеляжная машина, прозванная у нас поэтому «рамой». Она использовалась гитлеровцами для разведки и корректирования артиллерийского огня. И сразу же пришло решение: нельзя отпускать ее, ведь не исключено, что фашист, покружив над нашими войсками, теперь спешит к своему командованию с разведданными. Сразу же убедился что правы были летчики-истребители, когда говорили, что «рама» — неудобная цель. И раз, и два атаковал ее я, но безрезультатно. Гитлеровец умудрился даже ускользнуть в облачность. Рассчитав, в каком месте он вынужден будет выйти из облаков, я подстерег «раму» и ударил из пушек по кабине и мотору...
Я получил почетное задание: разведать систему обороны врага на подходе к столице гитлеровского рейха. ... Над землей висели тяжелые кучевые облака. Когда самолет достиг цели, я пошел на снижение. Под крыльями самолета лежал огромный город. С высоты полета Берлин казался гигантским макетом, разграфленным узкими линейками улиц.
Такого душевного волнения я не испытывал со времени своего первого боевого полета, в числе первых советских летчиков я пролетел сейчас над городом-спрутом, гнездом германского милитаризма, логовом фашистского зверя. Ни бомб, ни эресов не пустил я на этот раз в ход. Только фотоаппарат щелкал кадр за кадром, да тренированный взгляд разведчика фиксировал объекты для будущих штурмовок. В боях за Берлин счет боевых вылетов, совершенных мною за годы войны, достиг трехсот.
Вылеты на разведку чередовались со штурмовками вражеских позиций. 14 марта 1945 года шесть «ИЛов» уничтожили пять танков и три бронетранспортера в районе Куцендорфа. 8 марта под Шенау — удар по вражеской пехоте. 11 марта эскадрилья подавила огонь двух вражеских батарей и сровняла с землей до десятка зданий, превращенных фашистами в доты.
В начале апреля командующий Второй воздушной армией генерал-полковник (впоследствии — маршал авиации) С. А. Красовский утвердил представление на присвоение во второй раз звания Героя Советского Союза гвардии капитану Бегельдинову, то есть, мне. Через два месяца, в июне, последовал Указ Президиума Верховного Совета СССР.
Под крылом Берлин!
Войска Первого Украинского фронта, в состав которого входила и наша дивизия, ломая сопротивление противника, стремительно продвигались к Берлину.
В ходе боев в районе Рагов-Тейпиц была окружена значительная группировка немецко-фашистских войск. В «котле» оказались несколько пехотных и танковых дивизий.
Ночью, собрав все силы в один бронированный кулак, гитлеровцы прорвали кольцо окружения и лесными дорогами пошли на соединение со своими основными силами.
Рано утром меня вызвали на КП и приказали вылететь на разведку. Предстояло выяснить, куда двигаются немцы. За ночь их группировка сумела оторваться от преследования и буквально растворилась в лесных массивах. Это грозило серьезными неприятностями: в тылах у наших наступающих войск оказались довольно значительные силы противника.
Лечу. Высота около пятисот метров. Внимательно осматриваю местность, но, как ни напрягаю зрение, не вижу ничего подозрительного. Докладываю об этом по радио. КП требует:
— Проверь еще раз лесные массивы.
Вновь летаю над лесом — нет, ничего не видно внизу. Сплошной стеной стоят вековые деревья. Тишина и покой. Куда же девались немцы? Не смогли же они исчезнуть — чудес-то не бывает! Едва подумал об этом, как с земли раздался орудийный выстрел, и снаряд прошел буквально в нескольких метрах от самолета. Ага, значит не выдержали нервы у врага! Перехожу на бреющий полет, едва не касаюсь макушек деревьев и тут же вижу, что лес битком набит танками и автомашинами. Мысленно благодарю того немца, который выстрелом демаскировал колонну. Не будь выстрела, ни за что бы не увидел ее.
Что ж, за выстрел следует отплатить. С бреющего полета бросаю бомбы, пускаю несколько реактивных снарядов. Внизу раздаются взрывы, видны дым и пламя. Теперь уже не одно орудие бьет по мне. Бьют впустую — разве можно попасть по цели, которая с огромной скоростью проносится прямо над головой?!
— Обнаружил танки и автомашины в районе Тейпиц, — докладываю на КП.
Получаю приказ немедленно возвращаться на аэродром, брать группу и идти на штурмовку.
Уже через сорок минут восемнадцать «Ильюшиных» были над лесом. Атаковали врага до тех пор, пока не кончились боеприпасы. На смену нам пришла другая группа.
Так штурмовики работали весь день. Группировка была уничтожена. Вскоре нам пришлось побывать в том лесу и увидеть дело своих рук. Признаться, мурашки пробегали по телу, когда я увидел, что сделала с колонной авиация. Сплошное месиво.
Линия фронта проходила в ста шестидесяти километрах от Берлина. Наш полк располагался около небольшого городка, название которого я, признаться, сейчас уже не помню. Ежедневно мы летали на штурмовку, помогая наземным войскам ломать оборону гитлеровцев. Как-то утром в полк приехал генерал Рязанов. Меня вызвали к нему. Вхожу, докладываю. Командир корпуса здоровается, предлагает сесть.
— Покажите планшет, — говорит генерал. Разворачиваю, показываю карту. Рязанов рассматривает ее, а потом говорит:
— О, у Вас не хватит карты.
— Почему? Пятьдесят километров за линией фронта. Достаточно.
— Не совсем.
Генерал пристально посмотрел на меня, а потом обратился к начальнику штаба полка подполковнику Иванову.
— Возьмите планшет капитана Бегельдинова и подклейте еще лист.
Пока начальник штаба выполнял распоряжение, командир корпуса расспросил меня о состоянии самолета, поинтересовался самочувствием. Я никак не мог понять, чем вызван этот разговор. Тут принесли планшет, и я увидел, что на нем появилась карта Берлина.
— Пойдете на Берлин со стороны Луккенвальде, — медленно, как бы подбирая слова, заговорил генерал. — Западнее города есть мост. Проверьте его. Далее — на Потсдам. Посмотрите, что там делается. Затем — домой. Высота полета пятьдесят — восемьдесят метров. Ясна задача?
Задача ясна. Лишь одно взывало недоумение: заданная высота полета. Не один десяток раз приходилось летать на разведку, но никогда о высоте не шла речь. Обычно, исходя из обстановки, сам выбирал ее. А тут...
— Вас, конечно, смущает указание о высоте, — угадал мои мысли генерал. — Не удивляйтесь. Полет предстоит очень сложный, и эта высота — самая безопасная. Нам крайне необходимо, чтобы Вы доставили пленку.
Да, полет предстоял необычный. Одному нужно было углубиться на сто шестьдесят километров на территорию врага, лететь прямо в логово зверя. И все это днем. Я прекрасно знал, что Берлин усиленно охраняется зенитной артиллерией. Даже ночные полеты бомбардировщиков, осуществляемые на огромной высоте, редко обходились без потерь.
— Разрешите обратиться с просьбой? — сложив карты, повернулся я к генералу.
— Пожалуйста.
— Разрешите лететь одному, без стрелка.
— Почему?
— Полет опасный. Мне... — я запнулся, — мне не хотелось бы ставить под угрозу жизнь товарища.
— Зачем такие мрачные мысли? — Рязанов подошел, положил руку на плечо. — Все будет хорошо. Командование ждет результатов разведки. Что касается стрелка, то решайте сами. Ну, в добрый путь, капитан.
Минуты — и «Ильюшин» в воздухе. Непрерывно держу связь с землей, докладываю обо всем, что вижу внизу. Позади Луккенвальде, до Берлина не больше двадцати километров. Неожиданно прямо перед собой вижу аэродром, на нем истребители. Вот это сюрприз!
Закладываю вираж и, форсируя газ, начинаю уходить от опасного места. Лечу, почти касаясь земли, петляю между перелесками. Одна мысль: уйти подальше от аэродрома. Что стоит немцам поднять в воздух хотя бы пару истребителей и без труда уничтожить меня?
К счастью, все обошлось благополучно. Правда, я сравнительно долго не отвечал КП, и там начали волноваться. В шлемофоне звучит тревожный голос:
— Тринадцатый, почему молчите? Тринадцатый, почему молчите?
Отлетев от аэродрома, я возобновил связь, сообщил об истребителях.
И вот оно, логово фашистского зверя, Берлин. Пока лечу над его пригородами. О, аллах! Как же мы мечтали об этом моменте, по-настоящему историческом. С каким трудом, какой ценой, сколько жизней отдано за него, море пролитой крови. А все-таки пришли. И первый тут я, казах, сын казаха из далекого аула на берегу озера Майбалык, внук чабана Бегильды. Я пришел, прилетел, чтобы поставить на колени, схоронившегося в твоих подвалах изверга, связать его, засунуть в клетку. Чтобы повергнуть в прах созданные им фашистские банды убийц.
На крышах домов, костелов, пожарных вышках, зенитки. По мне они стрелять не успевают, слишком низко лечу, палят вслед, для формальности. Подо мной мелькают улицы, на них люди, машины, с виду все спокойно, но это только с высоты так кажется, в душах фашистов смятение и страх, они знают, крах неизбежен, приближается развязка, а там, ответственность тех, кто виноват. И они корчатся от страха, скрежещут зубами от бессильной ярости.
Вот он и мост. Наверное через реку Шпрее. Разбираться нету времени.
Докладываю на КП. И не выдержав, прошу разрешения атаковать. Сейчас мне так удобно. Разнесу с одного захода. Но генерал запрещает.
— Отставить атаку! Запрещаю атаку! — кричит он. У командования свои соображения.
Одна часть задания выполнена. Теперь на Потсдам. На карте я его вижу. Да вот он, уже подо мной.
А немцы растревожились. Прослеживают мой маршрут, предупреждают зенитные батареи. Над Потсдамом завеса из сплошного огня.
Делаю вираж, захожу с другой стороны. Но зенитки бьют и здесь.
Что же, уходить, возвращаться, не выполнив задания?! Нет, такого еще не было. Думаю и принимаю решение. В развороте набираю высоту и бросаю машину в пике. На позиции зениток летят бомбы, снаряды, пулеметные очереди косят прислугу. И батарея замолкает, пушки подавлены.
Теперь жди истребителей, их, конечно, выслали. Но сейчас это неважно, появятся, тогда решать.
Спокойно делаю круг над районом, фотографирую артиллерийские позиции, всю тянувшуюся здесь систему обороны немцев. На прощанье еще заход, еще серия бомб, обстрел из пушек, пулеметов и, на обратный курс.
Оглядываюсь. Истребителей нет как нет. «Может без горючего сидят? — соображаю я. — Последнее время у немцев бывает и так».
Полет обратно другим маршрутом и тоже почти на бреющем.
В шлемофоне голос генерала. Он сообщает, что штурмовики — эскадрилья Чепелюка, — нанесли удар по обнаруженному им аэродрому. Немецкие машины горят.
Радист сообщает, что его полет уже занял около часа сорока минут.
— «Два часа? — не верится ему, — А казалось, что с момента вылета не прошло и тридцати минут».
На аэродроме меня ждали. На летном поле весь свободный личный состав полка. Вытащили из кабины и в объятья, а потом качать.
С нетерпением ожидал меня, так и просидевший рядом с радистом на КП, комкор. Вскочил навстречу, обнял, расцеловал.