Сажусь на мины

Сажусь на мины

Наступление войск Северо-Западного фронта началось не одновременно. Одни соединения перешли к боевым действиям 15 февраля, другие были еще не готовы к ним. Но командование противника уже представляло ту угрозу, которая нависла над его группировкой. Учитывая печальный опыт разгромленной под Сталинградом 6-й армии, оно начало поспешно выводить войска из Демьянского выступа на восточный берег реки Ловать. А ведь не так давно командир 2-го армейского корпуса генерал фон Брокдорф хвастливо утверждал в приказах: «Никогда не удастся русским проникнуть на наши позиции. Мы продержимся. Русский натиск будет отражен».

Накануне ликвидации Демьянского языка комкор нашего авиакорпуса генерал В. Г. Рязанов собрал на совещание всех командиров полков и эскадрилий.

— Одобряю, — сказал он, — что при выполнении боевых заданий все чаще и больше используется радиосвязь. Теперь пришло время переходить на следующую, более высокую ступень управления в бою — корректировку работы штурмовиков с земли, с передового командного пункта. Пункт наведения будет располагаться у переднего края наших войск. Уже установлены две радиостанции — одна для связи с самолетами в воздухе, другая для связи со штабом и аэродромами. Приближаясь к линии фронта, каждая группа «ИЛов» должна устанавливать связь с КП. Обязательно докладывать, кто летит и с каким заданием. Наблюдения за вашими действиями с земли будут способствовать выполнению заданий, мы сможем выводить вас на более важные цели, а если потребует обстановка, то и менять задачу...

Несмотря на неустойчивую, порой очень скверную погоду, экипажи в составах групп и одиночно летали с максимальным напряжением сил. Как и раньше, штурмовиков «опекали» истребители.

Теперь генерал Рязанов находился в непосредственной близости к линии фронта, в деревне Слугино.

Тем временем продолжается жестокое сражение, не стихающие бои. По нескольку раз в день вылетали на задания.

В тот раз комполка назначил вылет на раннее утро. Пока немцы глаза не продрали. Задача — уничтожить артиллерию противника, сконцентрированную у линии фронта в мощную огневую группу.

Перед этим я перешагнул в своей жизни через еще одну черту, поднялся на один порожек. Командир полка в присутствии летчиков эскадрильи сообщил о присвоении мне первого офицерского звания младшего лейтенанта и, вручив золотые погоны, сказал:

— Носи эти символы офицерского звания и береги честь офицера, как в бою, так и в мирной жизни, всегда помни о ней.

Поздравил, пожал руку и оказавшийся в полку сам командующий корпусом генерал Рязанов.

На вечер следующего дня, по традиции, назначил обмывку лейтенантской звездочки. Кое-что для этого обещал выделить старшина. После полета нужно было сбегать в деревню, прикупить кой-чего для стола. И, самое главное, успеть сегодня — опять же по возвращении из полета — написать письма родителям и, конечно, любимой. У меня же такое событие!

Но, как говорится, человек предполагает, а Аллах располагает. В начале вылета все шло как надо. Как было задумано командиром, обговорено с летчиками. Летели полным составом эскадрильи, впереди — Пошевальников. Задача предстояла сложная. За последние дни оставшиеся части противника, зажатые все там же, в Демьянском котле, оказывая отчаянное сопротивление наступавшим советским войскам, окружили себя мощными оборонительными сооружениями, дотами, дзотами, минными полями, ощетинились проволочными заграждениями, каменными надолбами, противотанковыми рвами и ежами. Командование наземных войск просило оказать содействие в штурме укреплений, взломать, порушить оборонительные сооружения, особенно в районе все тех же сел Глухая Горушка и Семкина Горушка, на реке Ловать.

Штурмовики помогали. Почти при любых погодных условиях, под огнем зениток немецких истребителей, ломали, крушили доты и дзоты.

Именно с этой целью, помочь нашей пехотной части в очередном рывке на укрепленную линию обороны противника, вылетели мы и в тот памятный для меня день.

Подлетаем к линии фронта и попадаем под жестокий зенитный огонь: бьет по крайней мере полдюжины батарей. Начинаем маневрировать.

Ведущий дает команду: «Приготовиться к атаке!»

Включаю механизм бомбосбрасывателя, убираю колпачки от кнопок сбрасывания бомб, реактивных снарядов и от гашеток пушек и пулеметов. Проверяю приборы. Внимательно слежу за действиями ведущего.

Разворачиваемся для атаки, и в этот момент мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Мотор начинает работать с перебоями. Ясно: попадание...

Тем не менее вхожу в атаку. Прошиваю пулеметными очередями, поражаю цели пушечными снарядами и с огромным трудом вывожу машину из пике, поднимаю над облаками и чувствую — не тянет. Лечу минуту, две и все, мотор замолкает. И сразу тишина, нестерпимая, режущая ухо гробовая тишина.

— Командир! Командир! Мотор заглох! Мотор!.. — испуганно кричит мне стрелок. Голос его в гробовой этой тишине, невероятно громкий, просто грохочущий.

Я как можно спокойней отвечаю:

— Подбили, эрликоны броню просадили, — удивляясь такому свободному, без рева мотора, и такому слышному разговору. — Ты не пугайся, сядем и без мотора, — попытался я успокоить стрелка, хотя сам не был уверен в такой возможности.

Удержать самолет без мотора на крыльях, посадить — дело не простое. А куда сажать? Мы же над вражеской территорией.

«Может, перетяну через линию фронта, — мелькает надежда. — До нее километра три, не больше. Главное — удержать машину на крыльях, не потерять скорость».

Не осознав в горячке боя весь трагизм положения, я был еще спокоен. Как обычно хладнокровно работал ручками управления. Самолет, еще не потеряв скорости, летит какое-то время по прямой, потом кренится носом книзу. Что же, можно лететь и так, поддерживая скорость плавным скольжением по наклонной. Важно, что самолет все еще на плоскостях, не валится, не кувыркается, им еще можно кое-как управлять.

Внизу, подо мной, мелькают окопы: одна линия обороны — это немецкая, вторая — наша. Значит, я уже на своей территории, можно сказать, дома. Теперь задача — посадить машину, конечно, не выпуская шасси.

Под крыльями впереди длинная заснеженная, вроде ровная, рассекающая лес, полоса — поляна. Времени на раздумья, расчеты нет.

И вдруг в уши врывается голос, знакомый голос комкора, генерала Рязанова. Знаю, он — на КП, оборудованном где-то чуть ли не у самой линии фронта на высоком дереве, и ему, конечно, как на ладони, виден весь воздушный бой и наш вышедший из строя, подбитый самолет, явно стремящийся к поляне, лесной низине, четко обозначенной на фронтовой карте как минированная.

— Горбатый, не садитесь! Поляна заминирована!!! Там мины! Мины!!!

Я слышу слова предупреждения, но смысл их доходит до моего сознания с трудом. Самолет летит без мотора по крутой наклонной, летит к земле. Я, несмотря ни на что, стараюсь удержать его на заданном ранее курсе, чтобы хоть как-то, с убранными шасси, посадить именно на эту поляну, теперь уже после принятого предупреждения, проклятую, убийственную для самолета, для меня и стрелка, за моей спиной, пока еще более или менее уверенного в мою способность посадить самолет, спасти наши жизни. Он не знает о грозном предупреждении с КП. У меня оно в ушах: «Не садись на поляну, там мины! Мины!». И все-таки я лечу как могу, держу заданное направление полета, на поляну, на мины, в ожидании жертвы напрягшие свои смертельные растяжки, взрыватели. Если бы я мог связаться с генералом, я бы прокричал ему, заорал на всю мощь:

— Другого у меня нет! Нету выбора!.. Сажусь на мины!.. На мины!!!

Но обратной связи нет. Мой радиоузел не действует. И я лечу молча, стиснув зубы. Не сажать же самолет на верхушки деревьев! Тут уж гибель стопроцентная. Но дело даже в не этом, не в гибели. Поступить так — посадить машину на верхушки деревьев — не сможет заставить себя ни один летчик. О таком случае, чтобы летчик сознательно сел на лес, нет, я не слышал.

И я продолжаю из последних сил тянуть на себя ручку управления, чтобы хоть как, хоть на метры продолжить полет. И, наконец, не выпуская шасси, сажаю, плюхаю самолет в снег. Снежный вихрь, плотной стеной застилает свет, рушится на меня. Самолет, пропахивая в снегу туннель, рвется через поляну-болотину вперед, разбрасывая снежные наносы.

Теперь, когда сознание освобождается от напряжения посадки, мысли снова возвращаются к предупреждению: «На поляне мины! На поляне мины!!!» И сразу сердце сжимают ледяные тиски страха, тело покрывается холодным потом. Самолет продолжает ползти, разбрасывая снег, а я, сжавшись, жду.

С того момента, когда машина коснулась брюхом-фюзеляжем снега, прошли секунды, но мысли мелькают быстрее, они выдают одно: вот, сейчас, сейчас. Грохот! Огонь! Грохот! Огонь!! Я даже успеваю мысленно представить эти лежащие в снегу и под ним небольшие, но увесистые, круглые чугунные, железные штуки, начиненные гремучей взрывчаткой.

Наконец машина замедляет бег и, уткнувшись носом в сугроб, замирает. Я разжимаю застывшие в судороге руки, выпускаю ручки управления и, наверное, на какой-то миг, от пережитого нечеловеческого напряжения, теряю сознание, валюсь на борт кабины. Но тут же прихожу в себя.

В уши врываются автоматные очереди. Стреляют слева, из леса.

Кругом густой сосновый лес. Тишина. Что же теперь делать? Куда идти? С воздуха я ориентировался прекрасно, а сейчас, убей, не знаю, где свои, а где немцы.

Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели в кабинах под прикрытием брони. А стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.

Попадут в бензобаки — не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.

Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.

— Пойдем в лес, — говорит стрелок. — Пересидим.

— Кого пересидим? — не понимаю я.

— Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...

— Ясно. Мысль правильная.

Слышатся крики. «Там немцы, — определяю я. — Но почему они стреляют издалека? Почему не бегут к самолету?! А мины, о которых так настойчиво, с такой тревогой предупреждал генерал? Они не взорвались? Что же, самолет объехал их, обошел? Ладно, не взорвались и хорошо. Но что теперь?»

Немцы продолжают огонь. Теперь стреляют прицельно. Пули цокают о фюзеляж.

Поворачиваюсь к стрелку. Он белый, как покойник, видно, от страха. Приказываю:

— Разверни пулемет, будем отстреливаться. У тебя в кабине две гранаты, изготовь их к броску. — Сам выдергиваю из кобуры свой «ТТ» и снова к стрелку. — Помни, Коля, последняя пуля — для себя. Живыми они нас взять не должны. И не возьмут!

Немцы постреляли и прекратили. Над поляной повисла сторожкая гнетущая тишина. Принимаю решение. Приказываю стрелку чуть что — прикрывать меня огнем пулемета и, махнув рукой на предупреждение, откидываю фонарь, выбираюсь на плоскость, спускаюсь на землю. И сразу крик:

— Ни с места, ни шагу, летун! Ни шагу! Погибнешь! Мины, смерть под ногами! Мать твою!!! Жди темноты, мы вызволим, жди, если жить хочешь!

— Наши! Наши! — обрадовался стрелок.

— Наши, — подтвердил я.

Рассуждения прервала длинная пулеметная очередь, протарахтевшая по самолету. Ухнули разорвавшиеся где-то в лесу мины. Гулко дружно забили, залаяли автоматы.

Я заскочил в кабину, плюхнулся на сиденье, поднял бронещитки, сидел, соображал, в какой стороне наши, где немцы. Не мог ничего понять. Линию фронта перелетел, почему же стрельба?

— Будем сидеть, раз велят, — решил я.

Время тянулось, как резиновое. Стрельба то возобновлялась, то затихала.

Наконец стемнело. Из-под плоскости высунулась голова, и фигура маленького, в каске, солдата. Я выхватил пистолет. Послышался шепот.

— Слышь, летчик? Ты один?

— Двое нас. Там стрелок.

— Вылазьте, по-тихому. Вы на ничейную плюхнулись. Там немцы.

— Как это они, я же фронт перелетел, — удивился я.

— Перелетел, да не шибко. Тут же кругом болото. И фронт не по ниточке, по всему лесу. Вы на минном поле. Как не трахнуло вас, не знаю, в рубашках родились. Мины кругом как картошка. Мы-то знаем где они, обходим.

Мы со стрелком вылезли из кабин. Солдатик тихо свистнул. Из кустов высунулись еще трое. С ними сержант. Подползли, поздоровались, поздравили с благополучной посадкой.

— Вас проведем, а птичке вашей тут и лежать, — сказал сержант. — Если немцы за ночь не отойдут, завтра расстреляют. Да чего там машина, сами живы и ладно. Надо же, на мины плюхнулись. Всю поляну пропахали и не взорвались! Объезжали что ли их, мины-то? — покачал он головой.

Они ползли со щупами — миноискателями в руках. Метрах в пяти перед самолетом, обнаружили и извлекли из снега здоровенную, с большую сковородку, противотанковую мину, вынули взрыватель, отложили в сторону, за ней — вторую.

Да, это были смерти, верные гибели, предназначенные самолету и летчикам, стоило продвинуться еще немного.

«Может меня и вправду Аллах охраняет, — подумал я, — потому и счастливчиком в эскадрильи называют».

По поляне — застывшему болоту, продвигались так же ползком. Немцы стреляли в темноте наугад, но пули свистели над головами.

Наконец болото осталось позади. Прошли по лесу, выбрались в село. Несколько домиков светились окнами.

Ночевали у командира пехотного батальона, на глазах у которого произошла вынужденная посадка.

Майор притащил бутылку водки, нужно было выпить за чудесное спасение, за благополучно завершившуюся вынужденную посадку на минном поле. И выпили.

Утром нас провожали в штаб дивизии.

Я и Мещеряков вышли за околицу села, навстречу — офицеры, целая группа. Всматриваюсь в их лица и замираю: «Это же Бухарбаев, — узнаю я. — Ну да, он, Махмут, мой инструктор, первым предрекавший мне успех в летном деле, сказавший те самые, заветные слова: «Летчик из тебя выйдет! Будешь летать!»

Узнал своего бывшего курсанта и Махмут, рванулся ко мне.

— Талгат! Талгат!

Группа остановилась. Мы обнялись, стояли на дороге, хлопали друг друга по плечам:

— Ты как?

— А ты как?

Я кинулся к старшему в группе офицеру, капитану, представился, объяснил, что встретил земляка, просил разрешения поговорить.

— А мы вон туда, — кивнул капитан на видневшуюся в стороне деревню. — Пошли, там посидите, поговорите.

Так и сделали. Я повел Бухарбаева в штаб, к командиру расположенного в деревне пехотного полка. Молодой подполковник встретил с радостью, обнял нас, благодарил за каждодневную помощь штурмовиков, сказал, что последнюю их штурмовку, все их атаки наблюдал лично. И опять горячо благодарил, восторгался.

— Какую немецкую батарею раздолбали! Сколько дней нам не давала голову поднять, все наши блиндажи порушила, по окопам била. А вы ее разом! Умолкла же! Крепко вы ее накрыли! С твоей частью, летчик, связался, как мне доложили, что ты у нас сел, так и сообщил. Утром хотели отправить, а ты ушел.

На столе появились консервы, капуста и за встречу по стопке.

Бухарбаев рассказал, что по состоянию здоровья из авиации отчислен, и вот, в пехоте.

— Что же, — не унывал он, — повоюем и на земле. — Потом он рассказал о Фрунзе, как живет народ, как и что. Я — поведал о своем житье. Похвалился уже полученными наградами. Прощаясь, обнялись.

— До новой встречи!

— До новой, — кивнул Бухарбаев.

Оба были уверены, что так и будет, мы встретимся вновь. Встретились же в этот раз так неожиданно, где-то на затерявшейся в лесах дороге. Почему такой же встрече не повториться? Мир хоть и велик, но людям в нем все равно тесно. Так при расставании думали оба. Но не сбылась наша надежда. Вражеская пуля сразила Бухарбаева. Как говорилось в присланной родным похоронке: «Погиб смертью храбрых».

Дома, в родной эскадрилье, меня приняли с объятиями. Обнимали, целовали, расспрашивали как и что? Тут же вызвали в штаб полка. Здесь пришлось докладывать уже официально об отказе мотора, о вынужденной посадке и про все остальное.

К вечеру последовал вызов в штаб корпуса. Вызывал сам генерал Рязанов.

Генерал был занят, пришлось подождать — меня окружили штабисты, расспрашивали, как садился на минную поляну, как уцелел. Находившиеся в тот момент на КП при генерале рассказали, как он кричал в микрофон, как нервничал, повторяя:

— Он же садится! Садится! На мины, на гибель! — И мотал головой в отчаянии.

Узнав, что летчик возвратился живой, приказал:

— Немедленно доставить ко мне этого «минера»! Наконец я предстал перед комкором, полный уверенности, что он обязательно меня отругает.

Так оно и получилось. Генерал, поднявшись из-за стола, долго поливал меня всяческой руганью. За что, я так и не понял. Потом умолк, подошел ко мне, смотрел, нет, осматривал меня, щуплого паренька с почерневшим от холода лицом в измызганном меховом комбинезоне, почему-то покачал головой, махнул рукой:

— Ладно, езжай, воюй, только в следующий раз на мины не смей! Тяни, тяни, но не садись!